Сергей Лишаев - Эстетика Другого

• Название: Эстетика Другого
• Автор: Сергей Лишаев
• Жанр: Философия

В монографии ставится ряд существенных для философской эстетики вопросов. Что мы чувствуем, когда чувствуем что-то особенное, Другое? Что происходит с нами в момент, когда мы как-то по-особому расположены? Что это за расположения? Если расположения отличны друг от друга, то чем? И, наконец, каковы онтологические предпосылки, делающие такие расположения возможными? Соглашаясь с тем, что нынешняя эстетика оторвалась от жизни, автор видит выход в создании эстетики как ветви онтологии, как аналитики чувственных данностей, субъективные и объективные моменты которых не изначальны, а обнаруживаются в стадии рефлексии над эстетической ситуацией. «Эстетику Другого» можно определить как попытку дать развернутый ответ на эти непростые вопросы. В книге разрабатывается концептуальный аппарат феноменологии эстетических расположений и дается аналитическое описание феноменов, которые еще не получили углубленной философско-эстетической проработки; среди них: «ветхое», «юное», «мимолетное», «затерянное», «маленькое», «ужасное», «страшное», «тоскливое», «скучное», «безобразное» и др.

Книга предназначена для всех, интересующихся проблемами эстетики, онтологии, философской антропологии.

---

Преэстетически безобразные предметы

Эстетическое событие встречи с Небытием, если говорить о внешнем референте этого расположения, реализуется на очень разных по своему виду и консистенции предметах. Их объединяет, однако, то, что они могут быть описаны нами как преэстетически безобразные предметы. Мы попытаемся собрать «потенциально безобразные вещи» в своеобразные «группы риска», что позволит нам, не углубляясь в бесконечное многообразие «потенциально-безобразного», получить о нем хотя бы некоторое представление.

Итак, преэстетически безобразными предметами, в частности, могут быть названы:

1) Такие формы животной жизни, которые максимально далеки от формы жизни человеческих существ и которые при этом активно проявляют свою жизненность (прежде всего подвижностью тела); это, в частности, очень многие насекомые[161], черви, пресмыкающиеся[162], некоторые млекопитающие («Как это ни странно, но... судорожный характер бега присущ и некоторым четвероногим, именно мышам и крысам. Мышь бежит, как заводная. И боятся именно бегущей, мечущейся мыши или крысы. Достаточно вообразить, что у мыши иные ноги, что она ходит как другие, более крупные животные, — и все, что есть в ней неприятного, пропадает»[163]). Чувство отвращения эти существа вызывают как своим «видом», своей формой в статике, так и формой своего движения (причем иногда отвращение и страх вызываются исключительно характером движения животного). Активность, витальность этих существ, их судорожно подрагивающей плоти, копошащейся рядом с нами и готовой (о мерзость!) вот-вот коснуться до нашего тела, поистине способна вызвать не только отвращение, но и страх [164].

Там, где сущее неподвижно, а если и двигается, то под воздействием извне (где оно, следовательно, безжизненно), случаи его восприятия как безобразного, отвратительного — чрезвычайно редки. Видел ли кто-нибудь когда-нибудь безобразный камень, песок, скалу, минерал? Вряд ли. Почти столь же мала, хотя и не исключена, возможность встречи с безобразным в мире окружающих человека артефактов.

Камни настолько далеки от нас, настолько «инаковы» по отношению к человеку и в то же время столь определённы в своей чуждой человеческой жизни форме, что возможность их актуализации в качестве «проводников» безобразного, хаотичного — исключена. Камни «предсказуемы», постоянны в своей «каменности», неподвижности («понятны»); в этом отношении они более «свои» человеку как Присутствию, чем беспорядочно движущийся таракан, мечущаяся мышь или извивающаяся змея. Нечто подобное тому, что сказано о камнях, можно сказать и о царстве растений, жители которого прикреплены к земле, к почве, и хотя очевидным образом живы, но в чем-то очень существенном (для эстетического восприятия) подобны камням: они «никого не трогают», а стоят себе на месте и тянут свои листья-ладони и руки-ветки к свету. Цветы и деревья могут двигаться лишь в одном направлении и притом так медленно, что их движение неуловимы для непосредственного наблюдения. Листья, конечно, движутся, шумят, но шумят не сами по себе, а «от ветра». Они двигаются по той же причине, по какой ветер переносит песчинки с одного места на другое.

Таким образом, характер движений, совершаемых растением, поскольку эти движения доступны для непосредственного восприятия, аналогичен механическому перемещению, колебанию частиц неорганического мира. Да, растения живы, но их тип жизни так далек от нас, что в нашем восприятии он предстает как что-то среднее между неорганической «жизнью» каких-нибудь сталактитов и сталагмитов и животной жизнью насекомых и червей. В растениях жизнь тиха, непорочна, безропотна, бесконечно далека от нашей жизни и в то же время своеобразна и разнообразна в своих проявлениях. Цветы — это живые, нежные, недолговечные минералы: тихие, многоцветные и «самоцветные», прозрачные для света (прозрачные, как горный хрусталь, алмаз, изумруд, аметист...), они несут в своем строении симметрию, близкую кристаллической симметрии минералов, и в то же время полны завораживающе прекрасной асимметрии прихотливых изгибов стеблей, листьев, ветвей. Цветы, трава, деревья, кустарник ни по форме своего тела, ни по форме движения не бывают безобразны, так же как никогда не бывают проводниками страха [165]. (Даже ель и подобные ей «темные» и «угрюмые» деревья сами по себе вряд ли способны «навести» ужас, хотя, собравшись вместе и представ перед нами в качестве, например, елового леса, они, пожалуй, все же могут способствовать приходу страха или ужаса. Но если вдуматься, то и здесь дело, скорее всего, не в деревьях самих по себе, а в том сумраке и темноте, который образуется под плотным пологом темных еловых ветвей. Если рассматривать ель вне «ельника», то окажется, что сама по себе она вовсе не мрачна и чудесно украшает как городские скверы и парки, так и праздник Рождества Христова.)

Преэстетически безобразными предметами могут быть также названы:

2) Мертвые и разлагающиеся тела высших животных, теряющие свою первоначальную форму, проступание сквозь знакомый образ чего-то без-образного в результате распадения органической ткани[166]. В бесформенности разлагающегося проступает что-то Другое (Чуждое) началу оформленности, определенности существования. (Понятно, что Другое (Чужое) утверждению формы в ее оформленности открывается человеку не в том или ином типе вещей, а лишь в момент, когда свершается восприятие разлагающегося как «безобразного», то есть в момент события эстетического восприятия[167].)

3) Тягучие, желеобразные массы и вещества, бесформенного вида выделения и внутренние среды [168] живых существ (слизь, слюна, кровь, все продукты желез, вообще протоплазма), являющие нам не организм как особое, отдельное от других тело, имеющее специфическую форму, а что-то «бесформенно живое», некую анонимную, бесконечно чуждую нам «булькающую жизнь», которая в своем «дрожании-растекании-хлюпаньи» не только омерзительна, но часто и страшна. Эта «анонимная жизнь» пугает тем, что бесформенное, Чуждое-Чужое органической слизи в своем непредсказуемом растекании-расплескивании может «коснуться» нас, может «засосать», «запачкать», «поглотать». Это испуг не онтический, а онтологический, поскольку в большинстве случаев никакой физической угрозы для человека соприкосновение с такого рода «мерзкими» вещами не представляет.

Заканчивая краткое описание и истолкование преэстетически «безобразного» отметим необходимость отличать безобразное, которое дано 1) через дисгармонию строения «нормальной по величине» пространственной формы, 2) через образ обезображенной распадением животной формы и 3) через бесформенные, желеобразные и тягучие вещества («мерзкое»).

1.1.1. Уродливое

В отличие от безобразного, «уродливое» («некрасивое») вызывает в нас, если так можно выразиться, «умеренное отвращение», которое может быть большим или меньшим, что, собственно, и указывает на условность, относительность этого эстетического феномена. Уродливое, в нашем его истолковании, не есть особое эстетическое расположение, но есть условный модус безобразного.

Уродливое может представать перед нами как «интересное», «необыкновенное», «характерное», а потому оно способно не только отвращать от себя, но привлекать к себе (в некоторых случаях) как что-то «диковинное». Уродливое можно подолгу и заинтересованно рассматривать[169] — что трудно себе представить по отношению к безобразному. Безобразное разрушает дистанцию между человеком и предметом, оно заставляет его содрогнуться от отвращения и как бы отбрасывает его прочь, не давая созерцать себя. Уродливое же уродливо (некрасиво) относительно, в том или ином отношении, в той или иной степени, а потому «в целом» мы можем достаточно долгое время заинтересованно наблюдать за ним, сдерживая в себе эстетическую неприязнь энергией интереса к приоткрытой в уродливом «тайны», сквозящей в аномалиях и «странностях» его фигуры. «Уродливое» есть некоторое заострение «некрасивого», так что хотя в повседневной речи мы порой и употребляем эти слова как синонимы — это не совсем верно по существу[170]. Если эстетическое всегда связано с чем-то особенным (и это не новость для эстетики) [171], то, конечно, интенсивность и мера «другости», «инаковости» в уродливом выше, чем в просто «некрасивом». Тайна Другого (Иного) в уродливом явлена относительно, но отчетливей и заостренней, чем в просто «некрасивом».

Характерен интерес детей, которые еще «не прошли школу культуры», к карликам, уродам и калекам. В своей основе это эстетический, а не познавательный интерес, хотя отделить одно от другого здесь трудно, может быть, даже невозможно, поскольку неведомое, проступающее в не-обычном, притягивает к себе как наше «зрение», так и наш ум («любопытное», «загадочное», «странное»). Во многих древних и средневековых культурах интерес к уродству незазорно было проявлять и людям вполне взрослым и зрелым, но в последние одно-два столетия интерес этот подвергался этической и социальной репрессии. Интерес к «казусам» природы был легитимирован (в рамках новоевропейской культуры) посредством его выведения за рамки эстетического любопытства-интереса в область научного познания и медицинского образования (аномальные формы — законный предмет внимания для ученого). В этом отношении показательны воспоминания Павла Флоренского, который признавал свой детский интерес к уродству и патологии одним из важных моментов в становлении собственной личности, в складывании ее своеобразного «рисунка»[172]. Причем в опыте отца Павла эстетический и познавательный интерес к «уродливому» соседствуют и переплетаются.