Алексей Кожевников - Том 4. Солнце ездит на оленях

• Название: Том 4. Солнце ездит на оленях
• Автор: Алексей Кожевников
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1979

В четвертый том Собрания сочинений Алексея Кожевникова вошел роман «Солнце ездит на оленях», получивший широкую читательскую известность и одобрение критики.

Достоверно и поэтично повествует автор о судьбе лопарей, населяющих мурманский Север России и обреченных царизмом на вымирание, о благородной миссии ссыльных русских революционеров — врачей и учителей, — посвятивших себя служению «малым» народам, их будущему, и о тех коренных изменениях, которые принес Великий Октябрь в жизнь и сознание прежде забитого и темного народа.

---

«На каком прекрасном языке говорят и поют там, на Волге!» — с завистью вспоминала Ксандра. В Лапландии среди местных жителей, часто коверкающих русский язык, и Ксандра невольно начала коверкать его.

От падуна повернули к поселку. Колян решил прокатить Ксандру с ветерком, взмахнул хореем, ухнул на оленей. Они рванули. Вокруг санок заплясала метель, поднятая оленьим бегом.

Падун, быстрая езда, ветер прибавили Ксандре бодрости. Она сказала:

— Давай будем смеяться, как прежде, на всю тундру. Вот так, — откинула назад голову и засмеялась.

Колян глядел на нее, сдерживая свое удивление: с чего она разошлась?

— Смейся и ты, помогай! — потребовала Ксандра. — Давай вместе, как прежде!

Колян попробовал помогать, но и с этой помощью прежний, заливистый смех на всю тундру не получился.

23

С длинным списком заказов от жены, соседей и Ксандры Колян уехал в Мурманск. Через неделю он привез большой воз всяких покупок. Для Ксандры был отдельный узел, укутанный, как младенец, в теплейшую оленью малицу: три каравая русского белого хлеба, десять банок овощных консервов, солдатский котелок луку, несколько пачек чаю и два ведра картошки.

Пили чай с белым хлебом. Колян рассказывал Ксандре, как добывал картошку и лук. В первом же магазине ему сказали: «Нет во всем городе. Не ищи, не ломай зря ноги!» Но Колян все-таки обошел все магазины.

И чего только не перевидал в них! Обувь, одежа всякая-всякая. Есть чулки тонкие-тонкие, как рыбий пузырь, видно насквозь. Спросил: «Кто носит такие?» — «Бабы. Купи своей!» — Но я не купил. Такие чулки, наверно, совсем не греют, их можно надевать только на оленя: у него своя шерсть. Рыбы там горы. Вина… Воды в Имандре, пожалуй, меньше. А картошки и луку нет совсем. Один добрый человек сказал мне: «Спрашивай на пароходах». И верно, нашелся такой пароход. Говорят: «Есть. Но на исходе и не продается, нужна себе». Другой добрый человек сказал: «Купи вина покрепче и угости пароходского повара». Ну, купил я две бутылки самого крепкого, самого горького, от которого поют и плачут, ломают и бьют что попадется. Пришел к повару и сказал: «У меня есть выпивка, а у тебя закуска. Давай составим компанию!» А повар такой: покажи ему бутылку, и побежит за тобой, как молочный щенок за маткой вокруг всего Белого моря. Сели мы, выпили…

— И ты пил эту гадость? — спросила Ксандра.

— Пил маленько. Повар-то кричит: «Пей! Не выпьешь — не дам картошки».

— Ах, да-а… — спохватилась Ксандра. — Ну, что дальше?

— Все. Повар вынес мне картошку, лук, консервы. Звал еще в гости.

Между тем в горячей печной загнетке сварилась картошка. Ксандра выставила ее на стол:

— Ешь, Колян!

— Не люблю. — Он скривил рот, точно глотнул того горького вина, что пил с поваром.

— Врешь, Колян.

— Верно, Ксандра, вру, — признался он. — Но есть не буду.

И сколь ни уговаривала Ксандра съесть хоть одну, за компанию, как угощение от нее, Колян остался при своем:

— Не буду. Мне есть стыдно: я здоров. Ешь одна — это твое лекарство.

Ксандра сосчитала лук и картошку. Оказалось, что до конца учебного года она может съедать в день целую картофелину и половину луковицы. Картошку ела с шелухой, в первые дни вареную, а затем приучила себя к сырой. В шелухе сырая считалась тогда самой антицинготной.

Но цинга не проходила; испуганной Ксандре казалось, что, наоборот, усиливается; каждый синяк, полученный во время топки печи или еще как, представлялся ей цинготным пятном. Ни на минуту не оставляла ее тревога: «Вот начнут шататься и выпадать зубы, поползут волосы… От дыма и копоти туп в конце концов почернею и потеряю зрение. И почему здесь живут до сих пор без настоящих печей? Спрашивала. Никто не знает. Должно быть, скверный пережиток, кочевая привычка везде, даже в постоянном доме, быть как на привале, с костром. В тридцать шесть лет стану беззубой, лысой, умру на чужбине, и похоронят чужие рядом с чужими. Нет, нет. Я лягу рядом с матерью и отцом над Волгой и буду слушать гудки волжских пароходов».

Все настойчивей грызло ее желание убежать. «Попрошу оленей, скажу, что нужно в Ловозеро, а уеду на железную дорогу; оставлю оленей у знакомых лапландцев, сама в вагон. Здесь такое — не редкость».

Школьная жизнь текла по-прежнему. Едва занялась заря, а в школе уже шум, хлопотня. Возле двери большой железный таз, над ним ребятишки моют руки, лица, шеи, уши, поливая друг другу воду ковшом из ведра. Ученическая санитарная комиссия под руководством Ксандры осматривает каждый ноготь, заглядывает в каждое ухо. Грязнуль, лентяев отправляют обратно к тазу домываться. Вода холодная, только что из ручья. Поначалу ребятишки брыкаются, визжат, потом начинают фыркать и крякать от удовольствия. Им особенно приятно, что руки у них стали такими же белыми, как у Ксандры. И она раньше любила эти утренние омовения — они давали всем на весь день заряд бодрости. А теперь они раздражают ее: «Пятнадцать лет твержу не надеяться на школу, умываться дома — и все-таки приходят чумазые».

Невыносимо тоскливо, как никогда прежде, ползло темное и пуржливое время; ни соседи, ни ребятишки не приходили в школу, и сама Ксандра не могла пойти к ним из-за пурги. Казалось, что мраку и дикому ветру за стенами школы не будет конца. На исходе полярной ночи твердо решила бежать и ждала только, чтобы затихла пурга. Тогда ей не откажут в оленях.

И вот попритихло, а вместе с этим посветлело, и загорелась заря. Эта короткая и бледная улыбка далекого солнца отрезвила Ксандру, помогла ей отказаться от сумасбродного побега, тем самым спасла ее от позора, а возможно, и от гибели в зимнем лапландском бездорожье.

Как всегда, Ксандра отбыла полный учебный год, закончила всю обязательную программу, прибрала школьное имущество, написала отчет в отдел народного образования. Вместе с отчетом положила в пакет просьбу освободить ее от занимаемой должности по болезненному состоянию здоровья.

Об этой просьбе не сказала никому. Пока неизвестно, что получится из нее, а преждевременных разговоров и проводов не хотела. И провожали ее все только до осени.

Колян проводил до Ловозера. Там она чуть-чуть не выдала свою тайну, что намерена уехать совсем. Попрощавшись с Коляном: «До свидания! До осени. Спасибо за все, за все!» — она повернулась к оленям и сказала:

— Спасибо и вам, что хорошо возили. Прощайте!

Олени никак не отозвались ей, даже не повели ухом.

— Они не понимают меня или не хотят слушать. Ну, бог с ними, — сказала Ксандра.

— Они не хотят слышать «прощай», они любят «здравствуй», — отозвался Колян, догадавшийся, что скрывает Ксандра, и вызывая ее на откровенность.

Она сделала вид, что не поняла намека, и пошла к машине. Дальше она уехала по дороге Тра-та-та.

Сначала с земли, потом встав на свои расхлябанные трудной дорогой санки, Колян долго глядел вослед ей и думал песенно:

Волга, Волга, ко мне поверни,
Эту девушку ко мне приведи!

Все лето Ксандра прожила на Волге у матери. Ни о чем не заботясь — все заботы несла мать, — спала, гуляла, купалась, лежала на горячем песке, на траве, напропалую ела всякую огородную зелень, ягоды, фрукты и к осени так поздоровела, что врач, наблюдавший ее, сказал:

— Теперь хоть куда, хоть снова на Север. Но не забывайте, что цинга любит повторяться!

Ксандра предполагала, что ее освободят, ответ просила выслать на Волгу, но его не было. Она вторично попросила освобождения. На это ответили: «Если позволяет здоровье, предлагаем к началу учебного года явиться в Мурманск для объяснений».

Она явилась в конце августа. Сельскими школами Лапландии ведал Крушенец.

«Этот человек, знать, дан мне на всю жизнь, — подумала Ксандра. — Чем обрадует он на этот раз?»

Озадаченная словами «явиться для объяснений», она вошла к нему с настороженной робостью. Он встретил ее дружески-приветливо, протянул обе руки:

— Явилась. Вот умница! Такие вопросы, как твой, всегда лучше решать лично. Как здоровье? Чем болела? Теперь поправилась — вот замечательно! — Крушенец начал быстро листать бумаги на своем столе. Он изрядно пополнел, постарел, нарядился в просторный дорогой костюм, как большой начальник, но делал все по-прежнему, по-мальчишески стремительно. Найдя просьбу Ксандры, спросил: — Это писала в каком состоянии, больная, здоровая?

— Больная.

— А теперь с болезнью покончено, может, и с бумажкой вот так? — Крушенец сделал движение, каким рвут бумажки.

— Нет, нет! — запротестовала Ксандра. — С меня довольно, здесь больше я не останусь.

— Почему?

— Устала. Надорвала здоровье. У меня без призора старенькая, больная мать. И вообще я взялась за непосильное. Сделать все, что надо, мне не хватит жизни. Пусть вместо меня придет другой, более способный. А я на Волгу, там мне больше подходит. Я дала слово маме, что вернусь.