Александр Петрушевский - Генералиссимус князь Суворов

• Название: Генералиссимус князь Суворов
• Автор: Александр Петрушевский
• Издательство: Типография М.М. Стасюлевича, Вас. Остр., 2 лин.7
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1884

Перед вами книга, не издававшаяся в России более 100 лет. Это удивительно потому, что интерес к Суворову во все времена велик, а данная книга, состоящая из 3 томов общим объемом почти в полторы тысячи страниц, признана историками лучшей биографией величайшего русского полководца. И неудивительно, потому что по прочтении этой книги складывается образ гения, не укладывающийся в официальные рамки.

Издание представляет собой фундаментальное исследование жизни и военной карьеры генералиссимуса, наиболее полное и подробное из существующих монографий.

Первое издание этой книги, вышедшее в 1884 году, состоит из 3 томов приблизительно по 500 стр. каждый. В 1900 году вышло второе, переработанное издание - 1 том объемом около 800 стр. Оно содержит некоторые уточнения частных фактов биографии Суворова но, конечно, не может соперничать по объему фактического материала с первым изданием. 

Эта книга — первое издание.

Осенью 2005 года второе издание было переиздано издательством "Русская симфония". К сожалению, малым тиражом - всего 1000 экземпляров. Тем не менее, лед тронулся. Спасибо людям, вспомнившим о лучшем русском полководце.

Книга написана известным историком 19 века Александром Фомичем Петрушевским, генерал-лейтенантом русской армии. Биография составлена на основе анализа источников, по большей части рукописных и остававшихся неизвестными к тому времени, а также практически всей изданной литературы о Суворове. В конце 3 тома приведен полный список источников с краткой их характеристикой. Петрушевский советовал перед прочтением книги ознакомиться с этими источниками. Последовав его совету, действительно, многие вопросы, возникающие при прочтении, отпадают сами собой. Автором было изучено огромнейшее количество документов, но, как признается сам Петрушевский, его жизни не хватило бы для внимательного и всестороннего изучения всех материалов, которыми он располагал. На книгу у автора ушло 8 лет усидчивого труда.

 Труд сей, будучи весьма серьезным по содержанию, написан живым языком и легко усваивается каждым человеком, военным и невоенным, историком и даже системным администратором. Петрушевский ставил перед собой задачу беспристрастного жизнеописания Суворова. Это удалось ему совершенно.

---

Сходство в опале Репнина и Суворова конечно не полное, но действующая сила и её побуждения в сущности одни и те же; кроме того следует принять в расчет, что к Репнину Государь чувствовал гораздо больше расположения, чем к Суворову. К последнему он питал некоторое недоверие; Суворов в нем возбуждал какое-то смутное опасение; в отношениях Государя к знаменитому полководцу просвечивал недостаток полной искренности. Все это, как мы видели в своем месте, существовало перед Французской войной; подвиги Суворова в эту войну не вполне очистили атмосферу: Государь все как будто держался на стороже и не хотел вполне отдаться чувству признательности, которое в нем сильно говорило. Причина тому, между прочим, должна заключаться в первой опале Суворова и обстоятельствах, ее породивших, а высказывалась эта опасливость в разных мелких непоследовательностях, преимущественно же в отказе Суворову титула светлости.

В короткое царствование Павла I создано немало светлейших князей, и раньше, и позже Суворова, Безбородко был пожалован в князья с титулом "светлости"; Лопухин, пожалованный в князья же, получил этот титул три месяца спустя по особому указу. В указе о пожаловании Суворова в князья (8 августа 1799 года) было сказано, что жалуется ему княжеское достоинство с титулом Италийского; про "светлость" или "сиятельство" не упоминалось, а на вопрос генерал-прокурора (как потом стало известно) при самом пожаловании, Государь отвечал, что новому князю присваивается титул "сиятельства". Затем грамоты на княжеское достоинство не было выдано ни в это, ни в следующее царствование; сделано это лишь полстолетия спустя. Неупоминание в указе про титул породило недоразумение; разные места и лица стали титуловать Суворова не одинаково, одни "светлостью", другие "сиятельством". Так, состоявший при Государе в роде дежурного генерала граф (впоследствии князь) Ливен титуловал Суворова "светлостью", посол Разумовский тоже; Колычев употреблял то тот, то другой титул; Ростопчин писал постоянно "сиятельство"; Хвостов тоже; Государь называл Суворова в своих рескриптах "вы, князь, фельдмаршал, генералиссимус", не титулуя иначе; исключением служат лишь один рескрипт и одна записка, где употреблено "сиятельство", а не "светлость". Суворов, к удивлению, относился к этой разноголосице довольно безучастно и не разъяснял недоразумения; но военная коллегия, изготовив полный титул генералиссимуса, приняла в руководство пример князя Меншикова и назвав Суворова "светлостью", в таком виде поднесла документ на высочайшее утверждение. Государь конфирмовал все, кроме "светлости", в ошибке этой упрекнул президента военной коллегии и тогда же, 22 ноября, приказал объявить всем присутственным местам, чтобы генералиссимусу князю Суворову "не утвержденного указом титула светлости впредь не давать". После этого все, называвшие Суворова "светлостью", стали титуловать его "сиятельством", в том числе и граф Ливен 23.

Это высочайшее повеление последовало в то время, когда благосклонность Государя к Суворову дошла почти до своего апогея, и по светлому фону признательности монаршей не пробегало ни одно облачко. После того милость Павла I продолжала расти, заявления благоволения отличались необыкновенною благосклонностью, писалось: "не мне тебя, герой, награждать, ты выше мер моих, но мне это чувствовать". В Петербурге готовилась Суворову триумфальная встреча с царскими почестями, с колокольным звоном и пушечными выстрелами. А титул "светлости" ему все-таки не присваивался. Это противоречие сбивало с толка; все ожидали, что вот не сегодня, так завтра обремененный милостями Государя победоносный полководец, cousin Сардинского короля, генералиссимус русских войск, altesse serenissime (как ему писали иностранцы), получит то, что другим давалось даже не за заслуги, а по одному благоволению; но ожидали напрасно. До какой степени это не ладилось с положением Суворова и с общим тоном милостивых к нему отношений Павла I, подтверждается следующим. Когда спустя полстолетие, было представлено Императору Николаю о присвоении князьям Суворовым титула "светлости" и испрашивалось на это высочайшее соизволение, Государь сказал: "само собою разумеется; в России покуда был еще один Суворов, и тому, которому в церкви, на молебствии за победы, велено было возглашать российской армии победоносцу, иного титула и быть не могло" 24.

Таким образом постигла Суворова вторая опала. Она не походила на первую ни существом, ни формою, имела за собою гораздо менее осязательных оснований и обрушилась совершенно неожиданно. Правда, она не представляла собою ничего исключительного и гармонировала с общим тоном царствования Павла Петровича, но Суворову такое соображение не могло служить утешением, и он сильно страдал душою, не зная за собою никакой действительной вины. Телесная его болезнь шла своим чередом, то усиливаясь, то временно ослабевая. Спустя некоторое время по приезде в Петербург, он стал как будто несколько поправляться, по крайней мере его подымали с постели, сажали в большие кресла на колесах и возили по комнате; но спал он уже не на сене, и обеденное его время назначено было не утром, а во втором часу дня. Когда он чувствовал себя пободрее, то, по примеру последних лет, продолжал заниматься турецким языком и разговаривал с окружающими о делах государственных и военных, причем никто не слышал от него ни упреков, ни жалоб по поводу немилости Государя. Память однако изменяла ему; хорошо помня и верно передавая давнее прошлое, он сбивался в изложении Итальянской и Швейцарской кампании и с трудом припоминал имена побежденных им генералов. Император Павел, приславший к нему в самом начале Долгорукого с отказом в приеме, узнав об отчаянном его положении, послал Багратиона с изъявлением своего участия. Багратион нашел его чуть не в агонии; Суворов был очень слаб, часто терял сознание и приходил в себя только при помощи спирта, которым терли ему виски и давали нюхать. Вглядываясь потухшими глазами в своего любимца, больной с трудом его узнал, оживился, проговорил несколько благодарных слов для передачи Государю, но застонал от боли и впал в бред. Наступившее затем улучшение было непродолжительно; первоначальное, безнадежное состояние скоро возвратилось, и болезнь прииняла несомненный ход к худшему.

Кратковременные эпизоды сравнительной бодрости, когда к Суворову возвращалась природная его живость и острота ума, вводили в заблуждение не только его друзей, поселяя в них несбыточные надежды, но также и врачей. Они то назначали ему чрез несколько часов кончину, то изменяли свое мнение в противоположном смысле, обманываемые энергией больного. Один из врачей старался убедить товарищей в тщете их надежд, говоря, что дошедшее до последней степени расслабление больного не обещает ничего хорошего, и что жив Суворов одною крепостью своего духа. "Дайте мне полчаса времени", пояснял доктор: "и я с ним выиграю сражение". О характере его болезни толковали на разные лады и лишь по смерти стали говорить, что у него был marasmus senilis. Первая знаменитость того времени, доктор Гриф, приезжал дважды в день, объявляя всякий раз, что прислан Императором; это больному доставляло видимое удовольствие. Посещали Суворова и другие лица из родных и знакомых, это не было запрещено; был и Ростопчин с орденами, пожалованными Суворову Французским королем - претендентом. Больной обрадовался Ростопчину, но сделал вид, что недоумевает - откуда могли явиться ордена. "Из Митавы", объяснил ему Ростопчин; Суворов на это заметил, что Французскому королю место в Париже, а не в Митаве.

Жизнь медленно потухала; с каждым днем слабела память и учащался бред; на давних, затянувшихся ранах открылись язвы и стали переходить в гангрену. Невозможно уже было обманываться на счет исхода. Стали говорить умирающему об исповеди и св. причастии, но он не соглашался: ему не хотелось верить, что жизнь его кончалась. Зная его благочестие, близкие люди настаивали и наконец убедили; Суворов исполнил последний долг христианина и простился со всеми. При этом случае, или несколько раньше, он, обратившись всеми мыслями к Богу, сказал; "долго гонялся я за славой, - все мечта: покой души у престола Всемогущего". Однако то, чем он жил на земле, не могло оставить его сразу и при переходе в вечность. Наступила агония, больной впал в беспамятство. Невнятные звуки вырывались у него из груди в продолжение всей тревожной предсмертной ночи, но и между ними внимательное ухо могло уловить обрывки мыслей, которыми жил он на гордость и славу отечеству. То были военные грезы, боевой бред; Суворов бредил войной, планами новых кампаний и чаще всего поминал Геную. Стих мало-помалу и бред; жизненная сила могучего человека сосредоточилась в одном прерывистом, хриплом дыхании, и 6 мая, во втором часу дня, он испустил дух 25.