Пантелеймон Кулиш - Отпадение Малороссии от Польши. Том 1

• Название: Отпадение Малороссии от Польши. Том 1
• Автор: Пантелеймон Кулиш
• Издательство: Университетская типография, Страстн. бульв.
• Жанр: История
• Год: 1888

П.А. Кулиш (1819-1897) остается фаворитом «української національної ідеології», многочисленные творцы которой охотно цитируют его ранние произведения, переполненные антирусскими выпадами. Как и другие представители первой волны украинофильства, он начал свою деятельность в 1840-е годы с этнографических и литературных изысков, сделавших его «апостолом нац-вiдродження». В тогдашних произведениях Кулиш, по словам советской энциклопедии, «идеализировал гетманско-казацкую верхушку». Мифологизированная и поэтизированная украинская история начала ХIХ в. произвела на молодого учителя слишком сильное впечатление. Но более глубокое изучение предмета со временем привело его к радикальной смене взглядов. Неоднократно побывав в 1850-1880-е годы в Галиции, Кулиш наглядно убедился в том, что враждебные силы превращают Червонную Русь в оплот украинства-антирусизма. Борьбе с этими разрушительными тенденциями Кулиш посвятил конец своей жизни. Отныне Кулиш не видел ничего прогрессивного в запорожском казачестве, которое воспевал в молодости. Теперь казаки для него – просто бандиты и убийцы. Ни о каком государстве они не мечтали. Их идеалом было выпить и пограбить. Единственной же прогрессивной силой на Украине, покончившей и с татарскими набегами, и с ляшским засильем, вчерашний казакофил признает Российскую империю. В своих монографиях «История воссоединения Руси» (1874-77) и «Отпадение Малороссии от Польши» (1890) Кулиш убедительно показывает разлагающее влияние запорожской вольницы, этих «диких по-восточному представителей охлократии» – на судьбы Отчизны. Кулиш, развернув широкое историческое полотно, представил казачество в таком свете, что оно ни под какие сравнения с европейскими институтами и общественными явлениями не подходит. Ни светская, ни церковная власть, ни общественный почин не причастны к образованию таких колоний, как Запорожье. Всякая попытка приписать им миссию защитников православия против ислама и католичества разбивается об исторические источники. Данные, приведенные П. Кулишом, исключают всякие сомнения на этот счет. Оба Хмельницких, отец и сын, а после них Петр Дорошенко, признавали себя подданными султана турецкого - главы Ислама. С крымскими же татарами, этими «врагами креста Христова», казаки не столько воевали, сколько сотрудничали и вкупе ходили на польские и на московские украины. На Кулиша сердились за такое развенчание, но опорочить его аргументацию и собранный им документальный материал не могли. Нет ничего удивительного, что с такими мыслями даже в независимой Украине Кулиш остается полузапретным автором.

---

Она пришла под конец июня. Вместе с нею, в числе других панов, явился и знаменитый банит Лащ, ведя за собой 400 отважных воинов. Казацкое гайдамачество, разлившееся от Гадяча на левой стороне Днепра, до Уманя и Дымера, на правой, заставило украинских панов прибегнуть к решительным мерам для охранения их имуществ. Паны нанимали людей, способных к войне по всей Руси и Польше, делали из них, по легкому вооружению, «казаков», или по тяжелому «драгун», разгоняли гайдамацкие купы, и потом отправляли свои ополчения в помощь коронному полевому гетману на берега Сулы.

Духовные паны подражали светским. Различие вероисповеданий и сословных интересов исчезло в виду общей беды. Киевский бискуп прислал к Потоцкому свою хоругвь, которая разбила под Дымером более тысячи гайдамак, и представил ему самого ватажка гайдамацкой купы, какого-то Пожарского, судя по фамилии шляхтича. Иезуит Елец лично привел к устью Старца 70 православных всадников, нанявшихся для обороны иезуитских имений. Ариянин Юрий Немирич разъезжал с православными подданными своими по правому берегу Днепра, разгонял ополчения взбунтованной черни, и не допускал их соединиться с низовцами. То же самое делали князья Четвертинские; то же делали Проскуры, Аксаки и другие православные паны.

Эти разъездные команды захватили, в числе прочих запорожских возмутителей и раненного на устье Старца «опекуна Украины», Скидана Гудзана, ехавшего в Чигирин.

Он был доставлен в лагерь Потоцкого, и в последствии казнен вместе с Путивльцем и другими бунтовщиками.

И все-таки, усмиряя бунтовщиков, паны готовили в будущем новые бунты. Переходы всех вообще ополчений, хотя бы и казацких, были крайне обременительны для мещан и поселян во всякое время. Теперь своевольство приверженцев правительства давало себя чувствовать всюду, где можно было попрекнуть местных жителей участием в бунте. А как смотрели жолнеры в этом отношении на панских подданных, видно из отзыва самого Потоцкого о виновности в бунтах всего Поднеприя и Заднеприя. Походы Потоцких, Вишневецких, Лащей Тучапских, необходимые и разумные в глазах людей зажиточных, были неприятельским нашествием в глазах бедняков. Забывая, что казаки только в таком случае не грабили их, когда они сами делались казаками, бедняки вопияли против ляхов, руйнующих Украину, и таким образом ширилась пропаганда будущей руины всего того, что не принадлежало её деятелям. Запорожские добычники с одной стороны, а украинские попы и монахи с другой, каждые в своих отдельных видах, направляли эту пропаганду к её истребительной цели.

В довершение бедствий, предстоявших польско-русскому обществу, а с ним и всему русскому народу, не исключая и московского, разбойный элемент самой шляхты, неодолимый для лучших её представителей, польских и русских, продолжал развиваться на счет людей порядка и благоустройства. Подобно тому, как низовцы с украинскими гайдамаками изображали собою в Польше домашнюю Татарщину, буяны и хищники шляхтичи были в этом жалком государстве собственною, домашнею казатчиною. Под шум общей тревоги, произведенной гонитвою за низовцами и за проповедуемым ими гайдамачеством, местные шляхтичи, как и во времена Косинского, грабили друг друга, а некоторые из польско-русских дворян обратили грабежи и насилия в постоянный источник доходов, подобно Лащу Тучапскому. Зло было так велико, что сеймовая конституция 1638 года объявила на всю Польшу (не умалчивая уже, «ради великой гнусности дела и чтобы не было вредной памяти») следующее:

«Есть у нас такие люди, которые, не обращая внимания на общие войсковые законы, собирают вокруг себя купы из разного рода неоседлых людей, как-то: волохов, сербов, татар, лишенных чести шляхтичей, наконец, из собственных своих подданных, и с этими купами расхаживают из села в село по шляхетским имениям, разоряя убогих людей постоями и ночлегами, к великому обременению шляхетского сословия», и т. д.

Положение польского правительства было тем трагичнее, что, страдая от разнузданности шляхты вообще и жолнерского неистовства в особенности, оно, в глазах казаков и тех, которые сочувствовали казачеству, представлялось не миротворцем и защитником, а губителем несчастного края, возмущенного запорожскою интригою. Димитрий Гуня, сидя в своих окопах, делал вот какие внушения панам, которые решились положить конец украинскому своевольству:

«Мы думали», (писал он к Николаю Потоцкому), «что ваша милость, как пан христианский, сжалится над пролитием такого множества невинной крови, и как-нибудь положишь конец этим смутам. Но, видно, не для мира и благоустройства пришли вы в эти плавни, под Запорожское войско, со всеми своими силами, а с тем, чтобы до конца нас выгубить, распустив свои отряды, которые свирепствуют над невинною христианскою кровью хуже каких-нибудь неприятелей Св. Креста. Будучи жестокими тиранами, не имеете, видно, вы ни правды, ни страха Божия. Пускай бы уже воевали вы с нами, казаками, которые обрекли на то свою жизнь и возложили на Бога упование свое. Нет, вы нападаете на убогих людей, которых голос и невинно пролитая вами кровь вопиют к Богу о мщении, и возбуждают нас к нему. Теперь уже мы решились один на другом положить свои головы, стоя за свои кровавые заслуги, за права и вольности, данные нам издавна святой памяти польскими королями и уничтоженные нашими изменниками, но не примем такого мира, как под Кумейками».

Если бы было справедливо то, что пишут псевдоисторики о стоянье казаков за веру, о гонении польскими панами православия и о жидовском глумлении над церквами, попами и прихожанами среди казацкого края, то Гуня непременно попрекнул бы этим Потоцкого, и ухватился бы за ляшеское поругание религии, как за главное оправдание казацкого бунта. Но он говорит об одних войсковых интересах. Казаки разглагольствовали только перед своею публикою о наступлении ляхов на православную веру. Для возбуждения диких страстей, они сочиняли даже рапсодии о том, как покровительствуемые панами ляхами жиды-рандари вмешивались в церковные обряды. Ничего подобного не могли они написать к Потоцкому и его соратникам, в числе которых было множество людей православных.

На письмо Гуни Потоцкий отвечал, что казаки потеряли свои старинные права, вооружаясь против маестата его королевской милости, и должны довольствоваться правами, данными им теперь от короля и Речи Посполитой.

Казаки стояли на своем, — что иначе не положат оружия, как возвратив себе старые права.

Потоцкий повел свое войско на приступ (это было 1-го июля ст. ст.), а между тем его артиллерия действовала с двух пунктов. Казаки оборонялись целый день, а на другой день опять прислали просьбу о подтверждении им старых прав. Чтобы не ожесточать их против себя лично, Потоцкий отправил к ним послов с конституцией прошлого сейма и с уверением, что он исполняет лишь волю правительства, но отнюдь не посягает на их вольности.

Чтение конституции было заглушено криками верховодов бунта. Гуня просил послов обождать ответа до утра. Но прошло утро, а казаки не давали ответа. Наконец Потоцкий потерял терпение, тем больше, что кони у него в стане изнемогали от недостатка корма. Казаки также терпели голод. Потоцкий разослал отряды по ближайшим селам, из которых они добывали себе съестные припасы, и велел выжечь все до тла. Тогда осажденные взмолились о пощаде; но покорности, которой от них домогались, не выражали.

Началась опять пальба с разных сторон по казацким окопам; начались попытки вторгнуться в обложенный блокадою табор. Казаки отражали приступы, и хитрыми вылазками держали панское войско в постоянной тревоге. После утомительного, исполненного опасностей дня, наступила такая же ночь. Никто в панском стане не снимал с себя панциря и оружия.

Июля 5 произошла кровопролитная битва, но она не переменила затруднительных обстоятельств той и другой стороны. Оба войска были одинаково сильны своими преимуществами и одинаково слабы недостатками. Старые окопы, усовершенствованные казаками, защищали их от поражения, подобного Кумейскому. Казаков было так много, что они могли оборонять свою земляную крепость на всех доступных пунктах. Но их многолюдство быстро приближало время голода; а подвоз хлеба и сена сделался теперь очень затруднителен для мелких партий. Ни мужество казаков в обороне своей позиции, ни искусство, с которым они добывали себе продовольствие, не могли спасти их.

У них было в виду другое спасение. Просьбами о пощаде они только манили «ляхов»; вылазками они только развлекали их внимание, а кровопролитными битвами ослабляли малочисленного неприятеля, в ожидании подкрепления от корсунского полковника Филоненка, который давно уже вербовал новое ополчение вверху Днепра, с целью пробиться в казацкие окопы с огромным запасом заготовленного продовольствия. Но Филоненко не давал еще о себе вести.