Михаил Петров - Румянцев-Задунайский

• Название: Румянцев-Задунайский
• Автор: Михаил Петров
• Издательство: Армада
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1996
• ISBN: 5-7632-0167-1

В романе современного российского писателя Михаила Петрова рассказывается о жизни талантливого полководца и государственного деятеля генерал-фельдмаршала Петра Александровича Румянцева-Задунайского.

---

Положение в районах боевых действий опасений не вызывало. Правда, со вступлением в должность нового визиря турки пытались оживить свои действия, но быстро выдохлись. Действуя отдельными корпусами, русская армия продолжала прочно удерживать инициативу.

Героем событий на этот раз оказался князь Репнин. После Кагульского сражения ему покорились три неприятельские крепости — Измаил, Килия и Аккерман. Собираясь на совещания, генералы не давали ему прохода — все допытывались, как он мог одержать такие важные победы?

— Я нахожу с турками общий язык, — отшучивался Репнин, — потому и не оказывают мне сильного сопротивления.

— Но Килия оборонялась крепко!

— Оборонялась, а все ж до штурма дело не дошло.

Действия корпуса Репнина по овладению Килией Румянцев счел нужным разобрать на военном совете как пример сочетания умелой тактики и благоразумного подхода к интересам жителей осаждаемых крепостей.

Килия оборонялась четырехтысячным гарнизоном с 68 орудиями. Подойдя к этой крепости и обозрев ее положение, Репнин назначил для первой батареи местом в 80 саженях от гласиса[35] и приказал с этого места рыть траншею в левую сторону, другую же батарею, главную, приказал заложить против ворот.

Турки предпринимали отчаянные вылазки в надежде воспрепятствовать осадным работам. Каждая вылазка стоила им многих десятков убитых и раненых, осаждавшие же при этом не несли никаких потерь.

После того как подготовительные работы к штурму были закончены, Репнин направил в крепость пленного турка с воззванием к гарнизону сложить оружие, за что гарантировал гражданскому населению жизнь и свободу, а янычарам возможность уйти за Дунай к своим, разумеется без оружия. Реакция на воззвание последовала ровно через полчаса: турки открыли по осаждавшим сильную пушечную пальбу. Тогда Репнин подал команду своим батареям. Едва прогремел первый залп, как из крепости стали доноситься душераздирающие вопли. Репнин приказал прекратить огонь и послал к противнику второго парламентера. На этот раз турки оказались сговорчивее. Начальник гарнизона попросил трое суток на размышление.

— Никаких суток, — воспротивился Репнин, — могу дать только шесть часов.

Осада продолжалась. Незаметно наступил вечер. Шестичасовой срок, отпущенный туркам, кончился. Бомбардиры вновь заняли места у пушек. Репнин уже собирался дать команду к открытию огня, но тут из ворот показался с флагом турецкий парламентер. Подъехав к командиру корпуса, он стал умолять его продлить срок ультиматума хотя бы до рассвета. Репнин согласился.

На рассвете открылись главные крепостные ворота, и толпы горожан выступили навстречу русским солдатам. Греки и армяне, жившие в городе, вышли с хлебом и солью. Репнин воспользовался случаем поговорить с народом. Узнав, что жители испытывают недостаток в питании, он приказал выделить им из запасов сто баранов, направил в крепость лекарей помочь раненым, а тяжелобольных устроить в госпиталь.

Сделав необходимые распоряжения, Репнин отправился к себе завтракать. Но не успел выпить и стакана чаю; как адъютант доложил, что у палатки собралась толпа, которая желает видеть его сиятельство. Репнин, оставив чай, вышел из палатки. Вся площадь перед нею оказалась заполненной народом. То были турки — мужчины, женщины и даже дети. При появлении русского генерала они повалились на колени и, размазывая по лицу слезы, стали голосить на своем языке.

— Чего они хотят? — спросил Репнин адъютанта, понимавшего турецкий язык.

— Они благодарят вас за проявленное к ним великодушие и дают клятву никогда более не сражаться с нами.

Еще недавно все эти люди были противниками русских. Они их боялись. Паши изображали русских солдат головорезами, не щадящими ни женщин, ни детей. А вот они пришли, эти русские, и вместо того, чтобы сечь всем головы, преподнесли хлеб, мясо, лекарства… Нет, таким солдатам они больше не противники, отныне они им друзья…

Когда собравшиеся выразили все, что хотели выразить, Репнин сказал им, чтобы возвращались в свои дома и жили мирной жизнью, не боясь насилий со стороны русской армии.

Рассказывая обо всем этом на военном совете, Румянцев заметил:

— Сия победа тем, ценна, что она побудила простых турок изменить к нам свое отношение. Ведя военные действия, мы не должны упускать случая показать туркам наше желание иметь с ними добрососедские отношения, и мы всегда готовы прекратить войну, пусть только проявит готовность к миру их правительство.

До начала следующей кампании Румянцев рассчитывал надежно закрепиться не только в Молдавии, но и в Валахии. Одна из крепостей этого княжества — Журжа — была уже взята. Оставалось покорить Браилов, за который турки держались изо всех сил. Покорить не так, как Бендеры, а сохранив от разрушения здания крепости, чтобы потом можно было разместить в них на зиму войска.

Румянцев, как всегда, был деятелен, энергичен.

И вдруг в нем словно что-то оборвалось…

Это случилось в тот самый день, когда из Петербурга на его имя пришла очередная почта. Разбирая ее, он увидел на одном из конвертов знакомый почерк Параши. Сердце дрогнуло в недобром предчувствии. Только недавно было от нее письмо, он не успел еще ответить, и вот новое… А ведь она сама признавалась, что не любит писать.

Письмо оказалось коротеньким. Всего несколько торопливо набросанных строк. Сестра извещала о смерти графини Анны Михайловны Строгановой, просила его помолиться за упокой ее души, сказать о случившемся двоюродному брату покойной графу Семену Воронцову…

Он почувствовал, как голова стала наливаться свинцовой тяжестью. Смысл письма доходил медленно. Смерть… Маленькая, хрупкая графиня со светлым невинным взором. Боже, неужели такое могло случиться…

Он машинально сунул письмо в карман и направятся в расположение полка графа Воронцова. Адъютант последовал было за ним, но он его вернул. Сейчас он был ему не нужен. Был нужен один только граф, который еще ничего не знал и который, как и он сам, нуждался в утешении.

Было холодно и сумрачно. До пробития вечерней зори оставалось около часа, и солдаты коротали время у разложенных костров. Чтобы не обратить на себя внимания, Румянцев обходил костры стороной и облегченно вздохнул, когда, никем не замеченный, оказался у входа в знакомую палатку.

Граф при свете восковых свечей читал какую-то книгу. Увидев главнокомандующего, положил книгу и выпрямился с растерянным от неожиданности видом.

— Сесть можно?

Воронцов быстро подставил стул.

— Родные пишут?

— Давно уже не писали.

— А я вот сегодня получил. От Прасковьи Александровны.

— Прасковья Александровна, надеюсь, здоровы? — Голос графа дрожал от напряжения.

— Слава Богу, здорова, но… — Румянцев открыто посмотрел ему в глаза. — Ты человек сильный. Прочти сам.

С этими словами он положил письмо рядом с горевшими свечками и вышел из палатки.

Над лагерем нависали черные тучи. Где-то печально дренькала балалайка. У костров толпились солдаты, у них были свои разговоры, свои заботы.

У штабного домика его поджидал дежурный генерал Ступишин.

— Ваше сиятельство, из Петербурга Озеров вернулся.

— Озеров? — не сразу дошло до него. — Курьер?

— Так точно. Вернулся в чине генерал-майора.

Озеров сидел в приемной комнате. Увидев главнокомандующего, порывисто поднялся — довольный, улыбающийся, готовый к поздравлениям по случаю назначения ему генеральского чина. Однако фельдмаршал повел себя как-то странно, даже не догадался подать ему руку.

— Что в Петербурге?

Озеров, подавленный непонятной холодностью фельдмаршала, стал сбивчиво рассказывать о церемонии вручения ее императорскому величеству реляции о Кагульской победе, придворном обеде, приеме в военной коллегии. Румянцев, казалось, не слушал. В его поведении и облике было что-то необычное, нездоровое. Лицо без единой кровинки, словно у покойника. Таким сослуживцы его еще ни разу не видели.

— Скажи правду, не всем по душе пришлась наша реляция?

— Не всем, ваше сиятельство.

— Были такие, которые из-за зависти хотели худое нам учинить?

— Были, ваше сиятельство.

— Я этого ожидал…

Румянцев, опустив голову, помолчал немного, потом тихо промолвил:

— Ладно, в другой раз поговорим. А теперь прошу оставить меня одного.

Озеров решил, что настроение у фельдмаршала испортилось по его вине — не следовало говорить ему о худом, — и, желая поправить положение, стал уверять, опять-таки путанно, с какой великой похвалой отзывалась о его заслугах государыня-императрица, как милостиво говорила она о нем на придворном обеде. Румянцев смотрел на него теперь уже с нарастающим гневом.