Илья Чернев - Семейщина

• Название: Семейщина
• Автор: Илья Чернев
• Издательство: Бурятское книжное издательство
• Жанр: О войне
• Год: 1988

Илья Чернев (Александр Андреевич Леонов, 1900–1962 гг.) родился в г. Николаевске-на-Амуре в семье приискового служащего, выходца из старообрядческого забайкальского села Никольского.

Все произведения Ильи Чернева посвящены Сибири и Дальнему Востоку. Им написано немало рассказов, очерков, фельетонов, повесть об амурских партизанах «Таежная армия», романы «Мой великий брат» и «Семейщина».

В центре романа «Семейщина» — судьба главного героя Ивана Финогеновича Леонова, деда писателя, в ее непосредственной связи с крупнейшими событиями в ныне существующем селе Никольском от конца XIX до 30-х годов XX века.

Масштабность произведения, новизна материала, редкое знание быта старообрядцев, верное понимание социальной обстановки выдвинули роман в ряд значительных произведений о крестьянстве Сибири.

---

— Как они там?

— Ох те мне, лучше и не говорить, — вздохнул Потемкин. — Бьют их красные… Силы нагнали… Эх, если б через год! Но ты про красную силу молчок, пущай народ думает, что китайцы его выручат. Так-то способнее…

— Оно понятно, — кивнул Ипат Ипатыч.

— А народ как? — Што ж народ… Разный народ, шатучий стал, надёжи в ём нет, — в свою очередь вздохнул Ипат. — Стариков поменьше слухать стали… Как вернется из армии, так и пошла с батькой дележка… Сколь их за эти годы поделилось, сколь несогласных ушло от стариков. Не та теперь семейщина, не та: нету этого, чтоб большим двором жить, деда слушать, — каждый норовит вылететь из гнезда на волю, самому хозяином стать. Нищает и стервеет народ. В старые-то года какие дворы были, — десятки душ! Теперь што, мелкота…

— Да-да, — сокрушенно протянул Потемкин. — Всюду одно и то же… и в других деревнях.

— Шатучий народ, неверный, — продолжал Ипат Ипатыч. — Про Ленина слова худого не скажи, а то сам худым прослывешь… Уж я и то, как помёр он, объяснил своим, что-де Ленин от комунии и безбожия отрекся, велел с попами хоронить себя… Вот оно какое дело было, — Ленина довелось выгораживать, от нонешних большевиков отделять: нонешние-то, мол, не по Ленину, загибают… Вот он, Ленин-то, его при народе не замай.

Ипат Ипатыч частенько заставал у Потемкина знакомых и незнакомых пастырей, и тогда вместе они думали крепкую думу, тихо совещались и выползали из тесной комнатки божьего человека поодиночке.

Ипат Ипатыч возвращался домой, в горницу к нему сходились Астаха, Покаля, Самоха, Амос… Приступали к пастырю — как, мол, дела, велика ли надежда?

— Эх, раненько китайцы сунулись, — повторил как-то пастырь слова Потемкина. — Чтоб им годочек повременить!..

— Годочек!.. — завизжал Астаха. — Где тут год прождешь — разорят в дым! Хлебом меня обложили, — вали им сто центнеров. Гора! Разор!

Он принялся сетовать на издевку судьбы, заголосил о божьем попущении, разразился яростными жалобами на зятя Спирьку, кинувшего справных мужиков, его, своего тестя. Не он ли, Астаха, поставил неблагодарного выродка на ноги? И вот его отплата: зарылся Спирька в хозяйство и знать ничего не знает.

— Обирают хлеб задарма! — заревел Амос Власьич. — Насмешку над крестьянством творят.

— У всех… и у тебя и у меня задарма, — сказал тихим своим голосом Самоха. — К чему кидаться… будем лучше думать, как беду отвести. На рожон не полезем, только брюхо пропорешь…

Самоха призывал к осторожности, к выдержке и Астаху и Амоса, — точно холодной водой окатил их. Ипат Ипатыч узрел в этом мудрость молодого начетчика, племяша своего, и одобрительно закивал плешивой головою…

Утром в улицы выполз новый слух:

— Благовещенск завален ранеными красноармейцами… Несметная сила китайцев подступает к Чите…

По возвращении из последней поездки Ипат Ипатыч был ошеломлен удручающей новостью: по приказу РИКа в три дня поставили заготовленные еще весною столбы и по ним приезжие какие-то мастера протянули красную гудящую проволоку; будто вышагивая, белые столбы уходили трактом в Хонхолой и дальше — в Мухоршибирь, Тугнуем же, степью, убегали к бурятам на Цаган-Челутай, и в сельсовете повесили полированный ящик с ручкой.

— Теперь нас телефоном повязали, — доложил пастырю Самоха. — Хитрый народ большевики: чуть где зачнется, они — тут как тут… По рукам повязали.

— Значит, не зря брякали о телефоне, — хмуро сказал Ипат Ипатыч, — но как это они скоро?

— В каждом сельсовете, сказывают, сотни народу вкапывать столбы выгнали.

— Это верно, что повязали нас, — согласился Ипат Ипатыч. — Туже теперь придется… Когда настанет время, доведется пилить али проволоку резать. Они-то хитрые, да и мы не дураки! — усмехнулся он и, помолчав, прибавил: — Хитрые, чо и говорить. От почты мы отбрыкались, так они телефон провели… Тут уж не отбрыкаешься…

Вечером седенькая побирушка Акулина понесла по улицам и проулкам новую притчу:

— В писании-то сказано: запрягут железного коня, будет он метать огонь и дым из ноздрей, и обовьется вся земля проволокой — тогда и свету конец. Святые апостолы знали наперед, что машина загремит, паровоз, и протянут этот… как его… елехон…

2

Ипат Ипатыч продолжал свои разъезды по округе, но пуще место действовал он в родном селе, среди своей паствы. Что только не делал он, чтоб поссорить середняка с беднотой. В церкви ли, в воскресных своих проповедях, после отходных ли молитв, нарекая ли младенца, — всюду вставлял он нужное ему слово:

— В России везде засели бедняки, они главные управители государства, крутят как хотят… Середнего мужика не признают, ни во что ставят.

— Счас лишнего хлеба уж и сеять нельзя. Все едино советская власть отберет и будет кормить безбожников, и тожно грех ляжет на нас. Не сдавайте хлеб, а по весне много не сейте.

— На земле царствует антихрист, отпускает все по печати… Скоро станут везде ставить печати: и на лице и на правой руке…

— Счас антихрист витает по всей земле русской, загоняет народ в ад огненный. Не поддавайтесь ему!

Но ничего не помогало: сельсовет, коммунисты, избач — все будто с цепи сорвались, говорил себе уставщик, и везли никольцы хлеб один за другим на пункт, а то возьмут да и целым обозом.

Как ни кряхтели твердики, а деваться некуда: повезли и они. Петру Федосеичу Покале, после того как выгнали его из совета, — на что уж башковитый мужик, да и тот не удержался! — тоже припаяли твердое задание, поочистили у него амбары.

Неспроста, говоря о хлебе, не забывал Ипат Ипатыч всякий раз упоминать и об антихристовой печати, — ее-де и принимать-то грешно. Всюду — и в кооперации, и в сельсовете, и в РИКе — ставили мужикам печать. Она широко входила в семейскую жизнь: справки, окладные листы, родился ли, умер ли, — всюду она, печать. Она подталкивала мужика к одолению грамоты, она грозила ему, уставщику, неисчислимыми бедами в будущем, — долго ли мужику привыкнуть обходиться без венчания, без крещения, одной только сельсоветской бумагой за печатью? И уйдет тогда весь пастырский доход в карманы безбожников!..

Однако не это было главной причиной неприятия печати: пуще всего боялся Ипат Ипатыч зарегистрировать в совете религиозную свою общину: без регистрации-то, без печати откуда знать советчикам церковные доходы, его, пастыря, доходы, и значит, всегда можно ускользнуть от обложения, от лишнего налога. Регистрация, печать выдавала численность общины, ее доходы, выдавала их всех с головой, — всех вожаков общины списком представляла в руки властей. Нет, уж лучше подальше от глаз советского закона!

На первых-то порах, когда был силен Покаля, от регистрации кое-как удавалось отбояриваться, но дальше стало хуже, и что ни предпринимал Ипат Ипатыч, а зарегистрироваться в конце концов пришлось… Всюду не везло ему, не имели должного действия ни проповеди, ни угрозы, ни призывы: общину сельсовет записал в книгу, табакурство продолжает плодиться, парни над старинной верой смешки пускают, хлебный план близок к завершению…

Мужики побойчее приступали к пастырю с ядовитым вопросом: почему, мол, раньше святые отцы учили, что несть власти аще не от бога, а теперь духовники от сельсовета нос воротят, против советской власти глотку дерут? Не нарушается ли тем божье установление, запрещающее сопротивляться любым властям?

Ипат Ипатыч молча раскрывал кожаную пыльную книгу, внушительно читал:

— «Еже подобает повиноваться властем, кроме аще повредитися благочестию…» Вот! Повредитися благочестию! Разумей!

И захлопывал писание.

3

С некоторых пор, со страды, у Ипата Ипатыча проживала в работницах Марфина дочка Марья, — той самой Марфы, что на бедняцком собрании пушила Астаху Кравцова. Была некогда она Астахиной снохой, а теперь вот сколь уж годов работница, бобылка неприкаянная, по людям ходит, да и Марью свою посылает. Только и радости у Марфы, что дочка — красивая, рослая, невестой выглядит, хотя пятнадцать лет ей с покрова минуло.

Нанимал Марью Ипатов сын Федор, — самому-то пастырю лучше с работниками не связываться, не прежние времена…

Жила робкая и молчаливая Марья в доме уставщика, работала на совесть, ела вволю, семья тихая, боголюбивая, — отчего не жить. Сам пастырь, хоть и строг с виду, но в мелочи хозяйственные не встревает, больше молчит да молится. А если глянет иной раз на нее, задержится кошачьим своим взором на ее лице и налитых плечах, — что с этого, невдомек ей, отчего он так…

И вот однажды вечером, после ужина, положив начал — исконную утреннюю и вечернюю молитву семейщины — Ипат Ипатыч приказал Марье прийти к нему в горницу для беседы. Она пришла. Пастырь закрючил дверь.

— Дочь моя! — присаживаясь на кровать, глуховато сказал он, — веришь ли ты, что наступило царство антихриста?