Илья Чернев - Семейщина

• Название: Семейщина
• Автор: Илья Чернев
• Издательство: Бурятское книжное издательство
• Жанр: О войне
• Год: 1988

Илья Чернев (Александр Андреевич Леонов, 1900–1962 гг.) родился в г. Николаевске-на-Амуре в семье приискового служащего, выходца из старообрядческого забайкальского села Никольского.

Все произведения Ильи Чернева посвящены Сибири и Дальнему Востоку. Им написано немало рассказов, очерков, фельетонов, повесть об амурских партизанах «Таежная армия», романы «Мой великий брат» и «Семейщина».

В центре романа «Семейщина» — судьба главного героя Ивана Финогеновича Леонова, деда писателя, в ее непосредственной связи с крупнейшими событиями в ныне существующем селе Никольском от конца XIX до 30-х годов XX века.

Масштабность произведения, новизна материала, редкое знание быта старообрядцев, верное понимание социальной обстановки выдвинули роман в ряд значительных произведений о крестьянстве Сибири.

---

— Не антихрист, а трудящий народ! Ты того… поосторожней выражайся. — Нотки угрозы прозвучали в ледяном Епишкином голосе.

— А мы — не трудящий народ? Вот эти самые музли ты за меня набивал? — Амос растопырил вздетые кверху ладони, замахал руками.

— Ты за всех или за себя только стараешься? — усмехнулся Епиха. — Ежли за всех — понапрасну глотку дерешь. Ежли за себя, — тоже ничего не выйдет. Может, по достатку и быть тебе в середняках и голос бы дали. Но тебя лишили голосу за церковную службу… Тебе уж было говорено.

У крыльца колыхнулся смешок. Мощным туловищем раздвигая толпу, продирался вперед Покаля.

— За церковную службу? — заревел он на ходу. — А где ваша свобода совести? Где? Свободу веры объявили спервоначалу. А выходит, сплошном обман: свобода-то для еретиков, а старую веру в бараний рог?

— И старую и новую, — не сдержался Епиха. — Дурман народу, замутнение мозгов — твоя вера.

В толпе поднялась невообразимая колготня. Качались кички, бороды, сотрясалось крыльцо. Епиха понял, что совершил ошибку…

На крыльцо вышли Алдоха и волостной уполномоченный.

— Из-за чего шум? — закричал уполномоченный.

— Лишенные голосу не хотят расходиться, — ответил Епиха.

— Граждане! — натужился уполномоченный. — Граждане!.. Мы с вами не вправе отменить конституцию. Недовольные могут подать заявления в волостной избирком, — кто находит, что его неправильно лишили!

— Нет, ты насчет веры нам объясни!.. Как насчет веры? — задыхаясь, вздымал огромные кулаки начетчик Амос.

— Вера нас меньше всего касается… Мы сейчас не церковного старосту, а сельский совет выбирать будем. Сельский совет, а не попа! — перекрывая колготню, закричал уполномоченный.

Молодежь засмеялась, забила в ладоши. Толпа отодвинулась от крыльца.

— Лишенцы могут не беспокоиться, — все равно не пустим! — продолжал уполномоченный. — Где список?

Епиха передал ему тетрадку.

Покаля, Амос, Дементей, Астаха — мельник, еще десятка полтора мужиков вытряслись из толпы, будто отлипали по одному… пошли с низко опущенной головой, словно сжигал их стыд.

На дороге Покаля обернулся к крыльцу, поднял кулак, потряс им в воздухе, прохрипел:

— Погодите!.. Погоди, Епишка!..

Выборное собрание прошло сравнительно спокойно. В сельсовет в числе прочих большинством голосов прошли Алдоха, Епиха, Егор Терентьевич, Аноха Кондратьич, Мартьян Алексеевич, Василий Домнич, бондарь Самарин и престарелый оборский дед Иван Финогеныч. Аноху Кондратьича и старого Финогеныча сам Алдоха выдвинул. Аноха Кондратьич уперся было, попросил его не голосовать, — недосуг, мол, мне, мужиков в семье больше нету, — но Алдоха объяснил, что от середняков-трудников непременно нужен в сельсовет уважаемый, вроде Анохи, хозяин, к тому же обещал по заседаниям часто не таскать, и Аноха размяк, поблагодарил за честь. Упирался бы, может, и Финогеныч, может ссылался бы на свою старость и дальнее жительство, но его не было сейчас здесь, его избрали заочно. Алдохе и не пришлось особенно распространяться об Иване Финогеныче — кто не знает оборского деда с его безрадостной судьбой и праведной жизнью? Алдоха сказал только, что Финогеныч идет в сельсовет от бедняков и что Обор должен иметь своего представителя в органе сельской власти…

Председателем сельсовета стал Алдоха, секретарем поставили бондаря Николая Самарина. Епиха да Егор Терентьевич вошли в президиум.

Дементей Иваныч шел не спеша домой в Деревушку, и думы одна мрачнее другой проносились в кучерявой его голове.

«Стыд-то, стыд! — чувствуя, как пылает его лицо, говорил он себе. — До старости дожить… шестой десяток доходит… и такой срам! Выгнали со сходу! Как щенка за лапу — и трах за дверь… С сотворения мира, однако, не случалось такой оказии!..»

Придя домой, Дементей Иваныч долго ходил сумный по двору, притрагивался к седелкам и шлеям на стене амбара, брал зачем-то в руки сделанные Васькой к сенокосу новенькие грабли… Но мысли его были не здесь, не во дворе.

«На всю деревню, на всю волость… на всю Россию срам! Как теперь людям глаза показать? Куда ни пойдешь, — кто не засмеется?! Нету тебе никаких нравов, лишние, выходит, мы люди, совсем вроде… братские… Да что братские! У них вон республика своя образовалась, они — первые. Нехристи, а первые!.. И никому пожаловаться не смей. Сам Ленин эти порядки установил… Придут вот завтра из совету, скажут: избу давай, скот весь давай. И отдашь, что кому скажешь?! Век музли на руках не сходили, век наживал все это, — печально обвел он глазами двор, — никого не жалел… ни мачеху, ни отца… никого… А зачем? Зачем, тогда… — будто обо что спотыкнулась незаконченная мысль Дементея Иваныча. Он почувствовал вдруг резкую боль в левом боку, провел ладонью по ребрам. — Вот довели… довели! — Пальцы его дрожали… Придерживаясь рукою за бок, он со всхлипом глотнул воздух, стал взбираться на крыльцо: — Пойти прилечь…»

— Дедка! — вбегая в калитку, окликнул его запыхавшийся Филат. — Дедка! Там сход порешил… Свата Аноху да дедушку Ивана Финогеныча в совет выбрали!

— Кого?! — Дементей Иваныч сделался вдруг кумачовым, в глазах потемнело. — Кого? — прохрипел он и схватился обеими руками за косяк, чтоб не упасть.

— Дедка, что с тобой? — испугался Филат.

— За Ипатом… за уставщиком, — просвистел сквозь синие губы Дементей Иваныч, и неверными шагами толкнулся в сени.

Переступив порог, он повалился на кровать:

— Темно… ничо не вижу… темно.

Все, кто был в избе, всполошились. Павловна наклонилась над ним. Федот загремел — будто где далеко — своей деревяшкой.

— За Ипатом… Побег ли Филатка? — просипел Дементей Иваныч.

Кто-то кинулся из избы вслед Филату. — Аноху в совет… — зашептал Дементей Иваныч. — Вот когда почет сестрице Ахимье… А мне? У нее-то уж ни соринки со двора не возьмут… у них не возьмут, у нас… И старику почет… Поизгаляется теперь Соломонида над нами… судом пойдет. Да что суд, — без суда всё сызнова переделят, заберут… Край подошел, вот когда край!

Он хрипел, задыхался…

Народ расходился с собрания, и бегущий вдоль улицы со всех ног Филатка кричал на ходу:

— Кажись, дедка… За Ипатом послали!..

Народ заворачивал к избе Дементея. Любопытные стали набиваться в сени.

Павловна волновалась, всхлипывала:

— Дементей Иваныч, за што же это такое?.. Господи! Скоро ли Ипат Ипатыч?..

Уставщик раздвинул плотный круг посторонних у кровати, склонился над Дементеем, но тот уже не видел пастыря.

Грудь Дементея Иваныча бурно вздымалась, кумачовое его лицо запрокинулось на подушке.

— Фельдшера бы, — тихо, неуверенно сказал кто-то. Уставщик взял Дементея Иваныча за руку, привычно произнес:

— Сотворим молитву господу…

Больной тряхнул головою, тень какой-то заботы скользнула по неузнаваемому его лицу.

— Это я тогда… Мартьяна… в бане… в самогон, — явственно выговорил он. — И еще…

Дементей Иваныч вздрогнул, вытянулся, грудь его стала опадать, точно проваливалась…

В избе у порога, где грудился народ, стало тихо-тихо.

6

После первой встречи с Лампеей, когда она так задушевно спела песню и так взволновала его, Епиха не пропускал уже больше ни одного воскресенья. В полдень он непременно появлялся на горке, у камней, разыскивал глазами Лампею среди яркого цветника девок, подходил к ней.

Парни насмешливо трунили над ним: — Дорогу советчику!

— Дорогу кооперативщику!

— Его, брат, теперича не замай!..

Епиха пропускал мимо ушей эти смешки, просил Лампею спеть ту же песню про зеленую кормилицу-степь…

— Сулился новой научить, — сказала как-то Лампея в ответ на его просьбу. — Каждый раз я да я, а когда же твою слушать будем? — засмеялась она.

— Я давно собираюсь, да вот… сама поешь… — запнулся Епиха. — Раз я обещал, не обману… Давай! — Он подсел к ней вплотную и затянул неожиданно приятным, бархатистым тенорком:

Смело, товарищи, в ногу,
духом окрепнем в борьбе…

Кто-то хихикнул.

— Постойте, постойте! — недовольно наморщила лоб Лампея. Она до конца внимательно прослушала песню, — Епиха спел ее с подъемом, в боевом военном темпе. На третьем куплете он даже встал на ноги и начал взмахивать плавно рукою, будто помогал себе, будто приглашал остальных подхватить песню.

— Ай да Епиха!

— Мастак! — послышались восхищенные голоса. Никто уже не смеялся.

Епиха спросил у парней гармошку и еще раз повторил песню, складно и ловко подыгрывая самому себе.

— Гляньте, и на гармонии-то как зажваривает! — сказал хозяин гармошки, и трудно было понять, восторгается ли он Епишкиной игрой или зависть берет его, что лучше его гармонист объявился.