Игорь Смирнов - Философский комментарий. Статьи, рецензии, публицистика 1997 - 2015

• Название: Философский комментарий. Статьи, рецензии, публицистика 1997 - 2015
• Автор: Игорь Смирнов
• Жанр: Культурология
• Год: 2015

Подборка около 60 статей написанных с 1997 по 2015 гг

Игорь Павлович Смирнов (р. 1941) — филолог, писатель, автор многочисленных работ по истории и теории литературы, культурной антропологии, политической философии. Закончил филологический факультет ЛГУ, с 1966 по 1979 год — научный сотрудник Института русской литературы АН СССР, в 1981 году переехал в ФРГ, с 1982 года — профессор Констанцского университета (Германия). Живет в Констанце (Германия) и Санкт-Петербурге.

---

Позвольте пожелать Вам успеха[1].

12

В. АЛЕКСЕЕВ — С. БОБРОВУ

17 декабря 1940

Многоуважаемый Сергей Павлович!

Я только что прочитал в "Интерн. лит." (7–8) Вашу интересную статью о стихотв. переводе, с которою, во всяком случае, буду считаться, хотя, мне кажется, речь идет не о переводе, а о переложении, и это не спор о словах, а о разных вещах. Но правоту Вашу, глубоко Вами прочувствованную, я оспаривать не буду.

Позвольте мне поднести Вам, во имя нашей общей любви к поэме Сыкун Ту, снимки с некоторых рисунков к ней, изданных не так давно одним из почитателей поэмы. В них больше усердия, чем "прочего", но они могут быть любопытны, как couleur locale[1].

Желаю Вам всего наилучшего.

В. Алексеев.

13

С. БОБРОВ — В. АЛЕКСЕЕВУ

28 декабря 1940

Глубокоуважаемый Василий Михайлович.

Письмо Ваше от 17-го получил только вчера, так как уезжал из Москвы, — поэтому не сердитесь за опоздание с ответом. Письму Вашему и картинкам к Сыкун Ту очень порадовался. Сами по себе картинки мне не кажутся особенно замечательными — автор хватается за внешние образы стансов, не более того, — но все же приятно видеть даже и такую любовь к Сыкун Ту, а кроме того, мне хочется рассматривать Ваш милый подарок просто как знак Вашего доброжелательного внимания — и это меня очень утешает.

Что касается до вопроса о переводах и переложениях, то, конечно, Вы правы в том смысле, что это, разумеется, не одно и то же, и речь идет, конечно, не только о словах. Однако все-таки не следует упускать из вида того, что уже много лет — начиная с перевода Кантемировского из Анакреонта или с перевода Ломоносова оды Руссо (который Ломоносов, кстати сказать, напечатал орегар[1]с французским текстом оды) — стихотворные переводы русские именовались именно "переводами", а не переложениями. Переложение — слово новое, ему от роду, если не ошибаюсь, два десятилетия, три, от силы. Таким образом, за словом "перевод" в приложении к стихотворному переводу стоит традиция, которая не моложе вообще русской письменной поэзии.

Если обратиться к существу дела, то основное здесь в том, что стихотворный перевод можно дать любому читателю, а перевод в Вашем смысле рассчитан на очень ограниченный круг читателей. Вероятно, и Вы, как и многое множество людей грамотных, читали в раннем юношестве песнь о Гайавате в Бунинском переводе, может быть, Вас это трогало и пленяло. Однако вряд ли возможно, чтобы Вы или кто-то другой в том же возрасте взялся изучать предания и сказки сев. — америк. индейцев по научным филологическим трудам о них. С другой стороны, желательно все же, чтобы перевод в моем смысле не был бы в вопиющем противоречии с переводом в Вашем смысле, или точнее: чтобы эти противоречия ограничивались теми рамками, которые им положены существом дела, — то есть языком, эстетическими требованиями к стиху, к его звучности и т. п. Другими словами — если невозможно перевести в полной точности (не дает язык, стих, размер, рифма и пр.), то чтобы все опущенное было по возможности замещено вещами более или менее равноценными. Конечно, это не всегда возможно, и вряд ли какой-нибудь переводчик подписал бы договор на перевод стихов Гете, Байрона, Сыкун Ту, Данте с юридическим обязательством замещать пропущенное равноценным, — но всякий переводчик должен к тому стремиться, и не на словах, а на деле, по крайнему своему разумению. Дело это отнюдь не легкое, недаром Пушкин говорил, что переводчики — вьючные лошади от литературы[2]. Мне кажется, если взять такого высокодобросовестного и талантливого переводчика, каким был Жуковский (которого Вы уж очень сурово осудили за переложения Слова о Полку Игореве в Вашем предисловии к Ляо Чжаю[3]) и которого Пушкин недаром в почтительной шутке называл "штабс-капитаном, Гете, Греем…" и так далее, — а с другой стороны, серьезного ученого-филолога, то их роли разделятся в полной безобидности — ученый даст материал, а стихотворец донесет его до самого нехитрого читателя. Возможно, что на досуге сам стихотворец предпочтет перечитывать оригинал в ученом переводе, а читатель, конечно, скорее возьмется за стихи. За ученым останется первое слово и самая изысканная аудитория, но мне кажется, что для него ничего не будет обидного и в том, если его, пусть даже в упрощенном виде, прочтут и те, кому ученые труды не под силу или просто совсем не по вкусу из-за отсутствия навыка к чтению таких серьезных вещей.

С. Б.

***

На этом переписка В. Алексеева и С. Боброва обрывается. Как видим, в менее чем двух десятках писем возникает довольно отчетливая драматургия от вполне мирного доброжелательного обоюдно-снисходительного начала до словно бы внезапно грянувшего разлада. Только воспитанность и благородство обоих собеседников не дали вспыхнуть ссоре, а вспыльчивый В. Алексеев после брызжущего возмущением письма от 15 ноября 1940-го (аж в трех вариантах!) через месяц пишет вполне примирительную записочку и даже шлет С. Боброву китайские иллюстрации к поэме Сыкун Ту. На житейском уровне конфликт если не исчерпан (каждый остался при своем мнении), то смягчен. Но продолжать эпистолярные отношения явно не имело смысла.

Кто же прав — В. Алексеев или С. Бобров? Спор о принципах перевода возник не вчера, и конца ему не видно. Вряд ли когда-нибудь будет найдено универсальное, всех удовлетворяющее решение. Но в каждом конкретном случае мы все-таки вправе хотя бы попытаться найти ответ, тем более когда предметом спора оказывается старинная китайская поэзия — объект в самом прямом смысле слова нелегкий для понимания. Нам придется сказать несколько слов о ней еще и потому, что Сыкун Ту в своей поэме говорит о поэте, именно эту поэзию и созидающем.

Хорошо известно, что китайская поэзия — одна из древнейших на земле. Возникнув где-то во втором тысячелетии до н. э., она просуществовала, внешне мало меняясь, вплоть до начала ХХ века. Разумеется, такая поэзия не может быть простой. Она требует подготовленного читателя. И такой читатель на протяжении более чем трех тысячелетий у китайской поэзии был. Классическое образование предполагало знакомство со всем массивом традиционной культуры, причем главнейшие тексты требовалось заучивать наизусть. Более того, умение сочинять стихи входило в обязательную программу государственных испытаний на получение чиновничьей должности. Таким образом, поэт в средневековом Китае обращался к читателю, легко ориентирующемуся не только в тонкостях стихосложения, но и в намеках, цитатах, иносказаниях, которыми насыщена традиционная поэзия. С отменой в начале ХХ века классического образования такой читатель исчез и в самом Китае.

Стоит ли говорить, сколь затруднено понимание китайской поэзии для тех, кто принадлежит к совсем иной культурной традиции.

Сначала — о старинном языке, на котором создавалась средневековая поэзия. Этот язык — вэньянь (букв. "слово культуры"), своеобразная латынь всего Дальнего Востока, — был воспринят из Китая и в Японии, и в Корее, и во Вьетнаме, где столетиями сосуществовал с национальными языками, оставаясь языком высокой культуры.

В этом языке слово, как правило равное одному слогу и записанное одним иероглифом, отличается принципиальной аморфностью, ничем не связано ни в своем начале, ни в конце, не имеет ни приставок, ни окончаний и может стоять в предложении практически на любом месте в какой угодно комбинации, обретая более или менее определенные грамматические свойства в зависимости от контекста. Если в прозаическом языке синтаксис достаточно устойчив и, в частности, обычен порядок подлежащее — сказуемое, то в языке стихотворном сказуемое может и начинать строку. Вследствие такой грамматической свободы отдельная строка и стихотворение в целом по сей день остаются предметом разнообразных, часто противоречивых интерпретаций, многие из которых, закрепившись в комментаторской традиции благодаря авторитету того или иного толкователя, служат путеводной нитью при чтении старинной китайской поэзии как для носителей языка, так и для иностранных исследователей и переводчиков.

Вдобавок к языковым факторам интерпретационную гибкость китайской поэзии в значительной мере предопределило ее вероятное происхождение из архаической гадательной практики, лежащей в основании всего традиционного китайского культурного комплекса. Иными словами, принципиальная многозначность, открытость для толкований имманентно присущи китайскому стихотворению и зафиксированы в трактатах по поэтике.

Попробуем хотя бы часть сказанного прояснить на примере знаменитого стихотворения Ли Бо "Дума тихой ночью" ("Цзин е сы"):

Возле постели ясной луны блик —
Чудится, это — на земле иней;
Поднимаю голову — смотрю на ясную луну,
Опускаю голову — думаю о родном крае.

Для краткости прибегнем к парафразу. Итак, поэт на чужбине тоскует по отчему дому, и тоска эта особенно остра ночью; а тут еще луна положила рядом с постелью блик, похожий на иней, который всегда напоминает об осени — значит, скоро конец года, еще одного, проведенного на чужбине, и о старости — с инеем традиционно сравнивается в поэзии седина на висках. Так что лунный свет/иней напомнил поэту о быстротечности жизни, и потому он думает о родине, когда смотрит вниз, мечтая вернуться домой, покуда не исчерпались еще годы земного бытия. Хорошо видно, как в стихотворении взгляд на луну рождает устойчивый круг ассоциаций (за которым десятки, сотни, даже тысячи стихов поэтов-предшественников), каковые с легкостью считываются читателем — носителем поэтической традиции.