Игорь Смирнов - Философский комментарий. Статьи, рецензии, публицистика 1997 - 2015

• Название: Философский комментарий. Статьи, рецензии, публицистика 1997 - 2015
• Автор: Игорь Смирнов
• Жанр: Культурология
• Год: 2015

Подборка около 60 статей написанных с 1997 по 2015 гг

Игорь Павлович Смирнов (р. 1941) — филолог, писатель, автор многочисленных работ по истории и теории литературы, культурной антропологии, политической философии. Закончил филологический факультет ЛГУ, с 1966 по 1979 год — научный сотрудник Института русской литературы АН СССР, в 1981 году переехал в ФРГ, с 1982 года — профессор Констанцского университета (Германия). Живет в Констанце (Германия) и Санкт-Петербурге.

---

Инструмент исторической изменчивости, мировоззренческого обновления, с одной стороны, идея информации была, с другой, менее всего предназначена для того, чтобы направлять внимание своих адептов на происхождение знания, без чего не может обойтись подлинно историческое мышление (Фуко подчеркнуто отказался прослеживать генезис выявленных им “эпистем”). Модели, характеризующие передачу и релевантность информации, игнорировали ее творческий отправной пункт, ее становление. Они не были приспособлены к прояснению генеративных начал, обеспечивающих неустанное движение культуры и цивилизации. Информационное общество осознало себя постисторическим. Оно довольствовалось “презентизмом”[2]. Информация, раз она поступает из ниоткуда, попросту есть: “Information is present in the World” (Manuel Bremer, Daniel Cohnitz. “Information and Information Flow. An Introduction”. Frankfurt am Main / Lancaster, 2004, 161). Под этим углом зрения такой источник информации, как, допустим, газета, представляет собой то, что продается в киосках и пересылается абонентам, но не то, что делается журналистами, выуживающими сенсации из потока фактов и предпринимающими разного рода разыскания. Поскольку у бытования значений были обрублены его корни, постольку философия ударилась в рассуждения о самообоснованности то того, то иного феномена. Так, философия живописи Жана-Люка Нанси проводит мысль о том, что на картине самое вещи предстает как отдифференцированное от себя: живописно-графическое произведение внутренне мотивировано уже одной своей выделенностью из окружения (Jean-Luc Nancy. “Au fond des images”. Paris, 2003). Когда черед дойдет до разговора о неудаче, постигшей банковское перепроизводство ценных бумаг, у меня еще будет повод, чтобы сказать о том, с какими тягостными материальными последствиями сопряжена как будто не более чем мозговая игра, отказывающаяся от фундаментализма.

Чтобы получить информацию, необходимо перевести реальность из рутинного в остраненное состояние. Закладывая в “Новом Органоне” фундамент для классической теории познания, Френсис Бэкон советовал “рассекать” природу, иначе не выдающую свои тайны. Можно найти в этой рекомендации наследственную связь с пыточными дознаниями. Можно говорить и о том, что пытка сдавала свои правовые позиции в качестве средства по добыче информации в той мере, в какой насильственный эксперимент монополизировался наукой Нового времени (выполнявшей ею самой не подозреваемое гуманистическое задание)[3]. Но можно взглянуть и на допрос с пристрастием, и на лабораторные опыты с той высокой степенью обобщения, которая позволит утверждать, что сведения, находящиеся в нашем распоряжении, расширяют свой объем и прогрессируют качественно только тогда, когда обступающий нас мир перестает быть возвращением того же самого, делается другим, чем есть, подвергается историзации. Гносеологический акт приводит и природу в соответствие с создаваемой человеком историей. В том, что касается самого человека, особой значимостью для исследователей обладают его выпадения из нормы: будь то культуры, альтернативные родной, свойской, — для антропологов, душевные болезни и иррациональное поведение — для психологов, всяческие переживаемые обществом катастрофы — для социологов (которые выстроили свою науку, собственно, как ответ на Великую французскую революцию). За всеми этими инакостями и аномалиями просвечивает история — символического ли порядка, неравномерно развертывающегося в разных частях Земного шара, психического ли недуга или коллектива, энергия которого то нарастает до взрыва, то иссякает без остатка. Жорж Батай отождествил профанное с поддержанием жизни, с самосохранением, а сакральное — с тем, что противоречит репродуцированию. Над знанием, если принять эту концепцию, возносится аура, коль скоро оно ломает обыденщину.

Подобно тем, кто полагается на эксперименты (конструируемые либо уже присутствующие в наблюдаемой реальности), субъект аргументативной речи приобщен все той же истории, разыгрывающейся, однако, не вовне, а внутри него. Ведь соображение нуждается в доводе при условии, что равенство субъекта себе не выступает более саморазумеющимся, оказывается нарушенным и заново восстановленным на ином, чем прежде, основании. Выдвигая аргумент и извлекая отсюда вывод, мы доказываем что-то и самим себе, отбрасываем наши установившиеся “я”-образы в прошлое, самоостраняемся, прибавляем себе то измерение, которое принято называть трансцендентальным.

Чем меньше озабочено знание своим возникновением, тем более оно произвольно и тем неотчетливее, стало быть, его стоимость. Информационное общество накапливает на выходе необозримое множество сведений, которые никак не иерархизованы. Гламурная хроника, сообщающая о разводе Мадонны, попадает в тот же ценностный разряд, в каком расположены политические и законодательные новости, жизненно важные для миллионов адресатов. Свобода доступа в cyberspace позволяет в принципе любому обладателю персонального компьютера стать поставщиком текстов, ищущих получателей на электронных путях. Сетования на “информационную перегрузку”, раздающиеся все чаще и чаще, должны были бы сопровождаться введением критериев, по которым данные сортировались бы прежде, чем отяготить нашу не слишком емкую память. Но будь такие правила и впрямь выработаны, они вступили бы в противоречие с природой той социокультуры, которой безразлично, откуда она черпает свое когнитивное содержание. Подвергнутая отбору, информация подразделяется на актуальную и неактуальную, более и менее нужную современности, — одним словом, историзуется. Но как раз этого и хотело бы избежать общество, апологетизировавшее информацию как явленную, а не появляющуюся, — в противном случае ему пришлось бы признать и себя преходящим. Ныне циркулирующая информация страдает избыточностью, лишним весом, как и тела многих жителей Европы и Америки, поглощающих ее вместе с чипсами и колой. Не будем удивляться тому, что свое имя носители дигитализованной информации получили от жареного картофеля, вызывающего ожирение. Символический порядок, не желающий вникать в генерирование знаний, на которых он зиждется, обрекает себя на дегенерирование. Мнение о том, что второй закон термодинамики, предсказывающий рост энтропии в закрытых физических системах, неприложим к социокультуре, подлежит пересмотру. Оно имело силу, пока космос, сотворенный людьми, был разнороден, мультикультурен, так что разные его секции могли обмениваться информацией, чем гарантировалась неистребимость таковой. Но теперь, в условиях глобализации хозяйства, в значительной своей части ставшего производством информации, демону Максвелла нашлось место и в человеческом мире — замкнувшемся на себе. Тепловая смерть приходит в наше общество в виде коллапса того, на чем оно держится, — информации.

Одна из форм теперешней разрухи — дезинформация, которуя я — по праву российского телезрителя и глотателя газет — буду по-домашнему, запросто именовать “дезой”. Заведомо ложные сообщения обычны в обстановке войны. Информация становится оружием, если она, скрывая за правдоподобием ложь, вынуждает противника к ошибочным действиям. В сражении побеждает тот, кто не просто знает больше, чем враг, но и заставляет того быть мнимо компетентным. Как средство ведения боя информация превращает фактический мир в возможный, куда одна из противостоящих сторон загоняет другую. Беспорядок, порожденный из смешения этих двух универсумов, “снимается”, однако, на войне, если деза достигает своей цели и ее отправители берут верх над одураченными соперниками. В наше же время деза сеет хаос либо без расчета на то, что энтропия будет взята назад (что правда выйдет наружу), либо ослепляя самих распространителей обмана. Cyberspace переполняют фантомные образы пользователей Интернета, утаивающих свою подлинную идентичность. Этим мистификациям предназначается не столько подлежать когда-либо разоблачению, сколько держать на себе коммуникацию, конституировать диалог. Американское правительство, убеждавшее членов ООН в том, что Саддам Хусейн владеет оружием массового уничтожения, использовало лжезнание не для того, чтобы нанести поражение врагу, но для того, чтобы найти себе союзников. Деза как casus belli причинила вред самим американцам, и понизив степень доверия к ним, и втянув их в крайне странную войну, победа в которой не означала ее завершения, — если угодно, в битву неразрешимо неопределенную. Я боюсь показаться недостаточно патриотичным, если скажу, что наша отечественная деза, как бы ни были беспардонны преданные ей телевидение и пресса, — все же лишь региональное подтверждение более общей — международной — тенденции. Но — прочь космополитизм! Возьмите хотя бы какой-нибудь российский документальный (разумеется, по жанровой форме, не более того) телефильм, скажем, тот, что выводит Троцкого агентом английского империализма. Зачем понадобилось заимствовать из времен показательных процессов обвинения в адрес вдохновителя мировой революции, между прочим, увидевшего в 1925 г. ее продолжение не в чем ином, как во всеобщей стачке британских рабочих? Напрасно было бы искать ответ на этот вопрос. Родная деза — искусство в себе и для себя, сплошь и рядом никак не заряженное прагматически; холодная горная вершина вранья, повсюду заполнившего экраны и печатные страницы поверх государственных границ; продукт власти, страшащейся быть знанием и потому дарующей подданным право на заблуждение в высокомерном презрении к ним. Зрелищем дезинфократии можно было бы искушенно развлекаться как неким подобием театрального, если бы она не требовала время от времени человеческих жертвоприношений, не сопровождалась смертями журналистов, ревнителей правды. Что гибель этих лиц — особенность опять же не только российской повседневности, слабо утешает.