Игорь Смирнов - Философский комментарий. Статьи, рецензии, публицистика 1997 - 2015

• Название: Философский комментарий. Статьи, рецензии, публицистика 1997 - 2015
• Автор: Игорь Смирнов
• Жанр: Культурология
• Год: 2015

Подборка около 60 статей написанных с 1997 по 2015 гг

Игорь Павлович Смирнов (р. 1941) — филолог, писатель, автор многочисленных работ по истории и теории литературы, культурной антропологии, политической философии. Закончил филологический факультет ЛГУ, с 1966 по 1979 год — научный сотрудник Института русской литературы АН СССР, в 1981 году переехал в ФРГ, с 1982 года — профессор Констанцского университета (Германия). Живет в Констанце (Германия) и Санкт-Петербурге.

---

В середине XVII в. Бальтасар Грасиан выпустил “Карманный оракул”, перечисляющий те правила (“регулы”, как значится в последовавшем без малого столетие спустя русском переводе этого сочинения), которых обязан придерживаться индивид, ловящий фортуну; центральная из сформулированных здесь максим гласит: “Не лгать, но и всей правды не говорить”. Историческая заслуга Грасиана в том, что он персонализовал политику, распахнул доступ в нее для отдельного лица, попавшего в круг светского общения (между тем агора была лишь либерализованной версией мужского союза, требовала от своих участников сплоченности после принятия решения). В 1924 г. Хельмут Плесснер распространил в книге “Границы общины” соображения Грасиана, обращенные к элите, на все социально значимое поведение, которое без остатка было отдано политизированному человеку-“дипломату”, дистанцированному от коммуникативной среды разыгрываемой им ролью.

В этом смысле политические начинания, предстоит ли им сбыться или нет, суть прежде всего демонстрации потенции. Самец шимпанзе на приковавшей меня к себе фотографии отнюдь не случайно показывает свой пенис, взметая одновременно лапу в сигнальном жесте. Демонстрация потенции, о которой неизвестно, перейдет ли она в акцию, дублирует себя, распадается на презентативную (пенис) и репрезентативную (лапа) составляющие, компенсирует свою еще-невоплощенность в жизни уже-исполненностью в знаке, в самоозначивании. Политика как внедрение символического в реальное только едва намечается в обезьяньей стае, чтобы затем сполна завладеть человеком. Политическая атрибутика (от державы в руках монарха до черной фашистской рубахи) — малая доля этой обширной темы, которая неподъемна в небольшой статье.[2] Раз эффективность символического внушения прямо зависит от каналов, по которым оно передается, ясно, почему политика делает ставку на медиальное манипулирование общественным мнением.

Обезьяна, служащая мне образцом политика, принадлежит к числу лишенцев и старается насадить среди сородичей мятежный эгалитаризм. Гегель, отнявший способность к развитию у самодовольно успокоившегося после смертельных битв Господина и вменивший ее Кнехту, был бы исчерпывающе удовлетворен приведенным мною примером. Обездоленные заинтересованы в политике, потому что их не устраивает status quo — быт, застывший в административной рутине. Ломают ли они закон с революционной бесцеремонностью или настаивают на его пересмотре в рамках реформистски-рассудительного диалога с властью, они должны отправляться от чего-то, что отрицает безоговорочное правопослушание. Страдание от нехватки преобразуется в политическую волю, когда обретает базу для протеста. Аргументативным противовесом закона (не важно, взятого in toto или in parte) является бытие. Молодой примат нарушает семейную иерархию, в которой он занимает нижнюю ступень, на том основании, что емуестьчем ввести в искушение хозяйский гарем. Политика легитимирует себя от бытия, поставленного ею над законом. Восполняя свою слабую позицию, политик олицетворяет содействующее ему бытие в образе Пантократора. После того как Савл обратился в Павла, найдя себе всепобедительную веру, этот инициатор христианской политики призвал единомышленников не держаться “постановлений”. Если непривилегированные меньшинства в старании переменить участь мыслят Бога бытийным, то философы удваивают — в своей созерцательной деятельности — это представление, когда опознают в политике чудотворную инобытийность. Но инаковость черпается политикой не из потустороннего мира, а из посюстороннего предпочтения, отдаваемого ею сущему перед существующим. Христианская религия сделалась политикой постольку, поскольку не отрывала Божеское от человеческого. То же верно — mutatis mutandis — применительно к исламу.

И последнее о том, чему нас учит первополитик, пойманный в фотообъектив наблюдателем обезьяньих повадок. Самец-маргинал положил себе целью внести свою лепту в продолжение рода, от чего он был отчужден. Он не просто восстанавливает справедливость, отсутствующую там, где есть униженные и оскорбленные, и не только эгоистически озабочен сохранением личного генетического капитала во времени. Много более того, он собирается разнообразить (диверсифицировать, как теперь принято говорить) производство потомства в обезьяньей семье, то есть придать надежность, неистребимость жизни-в-мире. Чем множественнее генетические линии в популяции, тем менее вероятно, что они будут оборваны. По животным истокам политика — феномен биофилии.

В людском контексте этот жизнеутверждающий порыв перекидывается с особей на большие коллективы в том случае, когда новое поколение (пусть примером, чтобы не ходить за ним далеко, послужит происходящее теперь в арабских странах) выступает солидарной массой на политической сцене, сокрушая геронтократию и ориентируя власть в обществе из мертвеющего настоящего в будущее (как пелось в одном нацистском марше: “Wir sind jung / Und uns gehцrt das Leben”). Изложенный в “Политейе” проект, который предписывал идеальному государству осуществлять отбор лучших из рожденных, чтобы затем вручать им бразды правления, имел в виду создать наиболее благоприятные условия для выживания социального тела. Биополитика, способная оптимизировать себя в импровизационной манере, получает у Платона планово-рациональный облик, дополняется умозрительной составляющей. Витальность упрочивает в социокультурной истории свои возможности в высшей степени вариативно, соответствуя, таким образом, самому принципу надежности в функционировании систем, предполагающему дублирование их узлов.

Одну из подобных версий обсуждал Алексис де Токвиль в замечательном по аналитической проницательности труде “О демократии в Америке” (1835, 1840). Демос, по его трактовке, не играл бы в Северо-Американских штатах ту же роль, что Бог исполняет во Вселенной, если бы там не был принят закон, уравнивающий всех младших членов семьи в праве на имущественное наследование, иначе говоря, предоставляющий сразу многим одинаковые шансы в борьбе за существование. Токвиль подчеркивает, что американский социальный строй не признает превосходства не только внутрифамильного, среди наследников, но и одних — аристократических — семей над прочими. Между тем кровные привилегии даются воинской касте — тем, кем общество жертвует в ситуациях вооруженных конфликтов. Наличие в социальной организации избранных семей только на первый взгляд противоречит политике, озабоченной этнородовой плодовитостью. На самом деле аристократия — второе тело нации, открытое к гибели ради защиты первого — народного и тем самым по-особому включенное в elan vital.

Как видно, Агамбен заблуждался, упрощенно сводя биополитику к “танатополитике”. Если бы политика и впрямь была только враждебна плоти и ее притязаниям, население земного шара никогда не выросло, как сейчас, до 7 миллиардов человек. Хозяйственно-финансовая политика роста вторит этой экспансии жизни. Вместе с тем нельзя отрицать того факта, что отправление власти то и дело сопровождалось по ходу своей истории наложением строжайших запретов на людскую витальность: так, рабам не позволялось вообще заводить семью. Биополитика имеет кроме жизнеутверждающей еще и темную оборотную сторону.

Вот на каких основаниях возникает эта двузначность. Прокреативность оппонирует тому, что не умножает человеческий род, а всего лишь обеспечивает его предметами первой необходимо-сти, — тружению, которое в архаических государствах оказывалось — как рабство — несовместимым с процессом полового воспроизводства, а в раннебуржуазных выталкивалось — в лице пролетариата — из сферы политических действий. С прокреативностью конкурирует, далее, и креативность — инженерная и дискурсивно-интеллектуальная. Homo faber, что бы ни думала по его поводу Арендт и как бы ни апологетизировал бюрократию Вебер, обычно вообще не проявляет властных амбиций, довольствуясь тем, что технически обслуживает политику. Все же инженерный слой общества может казаться опасным для политократии: есть некая закономерность в том, что сталинизм двигался от судилища над Промпартией (над вымышленными в кабинетах ГПУ заговорщиками-“спецами”) к уголовному преследованию абортов и гомосексуализма и к культу многодетных матерей. Аналогично: политике нужна бюрократия, положение которой, тем не менее, не слишком стабильно и при либерально-демократических режимах, время от времени предпринимающих сокращение чиновничьего аппарата (успешно или нет — другой вопрос), и тем более при авторитарном правлении с его капризным произволом и фаворитизмом (в “Монархической государственности” (1905) Лев Тихомиров хвалил русский царизм за то, что тот напрямую — без административно-передаточных инстанций — связан с подданными). Сугубо умственные элиты (писатели, журналисты, ученые и т. п.) компрометируются противниками (из числа как ретроградов, так и революционных трибунов) прежде всего в качестве якобы недостаточно патриотичных, то есть наносящих ущерб плодотворной будущности национального организма. В свою очередь, интеллектуалы не гнушаются (увы мне, слишком часто) приносить на заклание плоть — свою и чужую — в пользу абстрактных представлений.