Игорь Смирнов - Философский комментарий. Статьи, рецензии, публицистика 1997 - 2015

• Название: Философский комментарий. Статьи, рецензии, публицистика 1997 - 2015
• Автор: Игорь Смирнов
• Жанр: Культурология
• Год: 2015

Подборка около 60 статей написанных с 1997 по 2015 гг

Игорь Павлович Смирнов (р. 1941) — филолог, писатель, автор многочисленных работ по истории и теории литературы, культурной антропологии, политической философии. Закончил филологический факультет ЛГУ, с 1966 по 1979 год — научный сотрудник Института русской литературы АН СССР, в 1981 году переехал в ФРГ, с 1982 года — профессор Констанцского университета (Германия). Живет в Констанце (Германия) и Санкт-Петербурге.

---

Редуцируя всю культуру к “экзерсисам”, Слотердайк отзывается на ее современное состояние. Оно отличается упадком теоретизирования, отсутствием идей, прокладывающих дорогу в будущее, заботой не только подавляющего людского большинства, но даже и креативного меньшинства лишь о сиюминутной выгоде, почти безраздельным господством над умом оценочных мнений, распространяемым по электронно-социальным сетям. На первый взгляд кажется, чтоhomoотрекся от своего двойного определенияsapienssapiens, от сознания и самосознания. На самом деле человек не столько оглупел, сколько переориентировал свой интеллект операциональным образом. Именно этот сдвиг и отразила слотердайковская практическая философия, абсолютизировавшая “антропотехники”.

Нынешние “асимметричные” войны требуют все меньше и меньше телесного участия солдата в битве и все больше совершаются посредством кнопочного управления. Политика превратилась из соперничества визионеров в конкуренцию “имиджей” тех, кто претендует на власть, и в манипулирование электоратом (часто сопровождаемое фальсификацией при подсчете голосов на выборах). Стоимость валового продукта, производимого национальными экономиками, безнадежно уступает тем трудно вообразимым денежным суммам, которыми ворочают операторы, осуществляющие банковские и биржевые спекуляции. Общение людей и их приобщение к знанию сводится теперь во многом к умению пользоваться Интернетом. Культ зрелищ и развлекательного искусства отодвинул в тень авторов и придал небывало раздутое значение исполнителям, шоуменам, актерам. Став преобладающим, modusoperandiоказался подставленным на место, которое занималmodusvivendi. Общество живет алгоритмической жизнью по инструкциям, которые раздают врачи-диетологи, адвокаты, телеэксперты, тренеры в фитнес-центрах, политтехнологи, пиарщики всех мастей и прочие знатоки приемов и навыков, потеснившие властителей умов и терапевтов душ (вроде психоаналитиков). Идеологии формализовались, выродились в орнаментальное приложение к действиям, подчиненным лишь одному критерию — эффективности: глобализированному хозяйству безразлично, с каким умозрением оно сталкивается в разных частях света — с китайским марксизмом (принявшим в себя конфуцианство), с западноевропейским проектом государств всеобщего благосостояния, с североамериканской верой в свободный рынок или, наконец, с исламом, как будто запрещающим ростовщически наживаться на кредитах. Одно из тягостных следствий такого, вроде бы реалистически-делового, отрыва операций от идейных мотивировок — рост беспринципной экономики, добивающейся успеха в обход закона (будь то финансовые пирамиды; банки, работающие без достаточного собственного капитала; уклонение богачей от налогов, кража технологических секретов, взяточничество, рейдерство и так далее).

Похоже, что человек стал на путь, направляющий его вспять — в то древнейшее прошлое, которое предшествовало креативному перевороту в его сознании, произошедшему в пещерах обледенелой центральной Европы. Разумеется, этот возврат не выступает в виде простого регресса, одичания индивидов и коллективов (хотя теперешние уличные толпы и погрязали в вандализме, буйствующем то в пригородах Парижа, то в Афинах, то в Лондоне, то в Каире). Прагматизм былых охотников и собирателей окультурен, индустриализован, находит себе завершенное выражение в накоплении не запасов пищи, а денег и уникальных материальных ценностей. Такого рода приобретения не выводят их владельцев за черту эмпирической действительности, но все же в них больше символического капитала, чем в добыче первобытных орд. Еслиhomonaturalisистощал природную среду, то для наших экологически просвещенных современников она постепенно переходит из разряда апроприируемых в разряд защищаемых и сохраняемых объектов. Но именно по той причине, что биофизический опыт в своей исходной форме более не осуществим, операционализм несет людям не пользу, на которую он рассчитан, а ввергает их хозяйство в кризис. Прагматическая установка, позволявшая им выживать в течение 160 000 лет до рождения смысла в Блаубойрене, оборачивается по результатам в свою противоположность — в угрозу жизни, в слом экзистенции. Нейробиологи сетуют на то, что мы не эксплуатируем возможности мозга на полную мощь. Констатация этого факта как нельзя более своевременна. Пусть операциональный человек и не дурак, он не вполне полноценен ментально, потому что не держит свой ум в том напряжении, которое возникает, когда нужно выстроить картину сверхчувственного мира, досягаемого лишь в фантазии. Мозг задействован по максимуму, когда мысль метафизична.

3.

Обесправливание интеллектуального опыта не случилось бы, если бы он, господин истории, сам не подверг себя обытовлению, не уступил доксе своих командных позиций в социокультуре. Начиная с 1960–1970-х годов ментальная практика стала все заметнее стирать свою специфику, ринувшись навстречу тому, что Гуссерль определил терминомLebenswelt. Роковое свидание разыгрывалось в поп-арте; в пухлых пляжных романах, обогащавших издателей и авторов, но не требовавших от читателей особых умственных затрат; в так называемыхculturalstudies— исследованиях, имевших предметом массово-низовой “символический порядок”; в социологии Ирвинга Гофмана и Мишеля де Серто, изучавших спонтанную театрализацию повседневности и тактические хитрости, к которым прибегает обыватель, чтобы преодолеть стратегии, навязываемые ему государством и корпорациями. На первых порах постисторизм утверждал себя посредством “снятия” историзма, оставаясь верным неофилии, но расходуя творческий пафос на превознесение гипокреативности, на замещение бытия не инобытием, а бытом. Позднее, в последнее десятилетие ХХ столетия, Другое — как идеальный продукт, как практика Духа, как сам смысл — было окончательно принесено в жертву данному, злобе дня, текущему моменту[6]. В той мере, в какой мы не можем покинуть данное, мы вынуждены, чтобы действовать, комбинировать и рекомбинировать его элементы, то есть отдавать себя во власть и произвол операционализма. Vitapraesente, воцарившись в глобализованном обществе, вызывает крахрепрезентативности, в какие бы формы та ни выливалась прежде, когда сверхдержавы еще вели борьбу за мировое господство, когда избиратели еще не были разочарованы в деятельности партий, когда эмпиризм еще не подавил теоретизирование — когда, одним словом, история еще надеялась, что у нее есть представительное, легитимирующее весь ее ход будущее. Испытывать ностальгию по временам “холодной войны” и отчетливо структурированному бицентричному миру не приходится. Речь идет не о славном прошлом и дурной современности, но о фатуме истории, которая не щадит в своей изменчивости даже себя, свою собственную идею, заключенную в том, что Другое — всегда другое, что оно неупразднимо никаким его переходом в наличное.

Одна из последних книжных сенсаций — труд берлинского литературоведа Йозефа Фогля “Призрак капитала”, где разные политэкономические учения разбираются в связи с нынешним финансово-хозяйственным кризисом[7]. Если коротко суммировать взгляды Фогля, то они сведутся к тому, что всяческие модели саморегулирующегося рынка (они берут исток вXVIIIвеке, у Бернарда де Мандевиля и Адама Смита) базируются на представлении о времени как “неисчерпаемом ресурсе”, тогда как на деле оно исторично и, следовательно, неэкономично, обманывает ожидания производителей товаров и кредиторов, складывающиеся в “опытном пространстве”[8]. Как ни близок мне историзм этой концепции, нужно все же признать, что она приложима лишь к промышленным спадам и биржевым катастрофам прошлого, но вряд ли объясняет теперешнее неблагополучие в экономике. Сегодняшний кризис являет собой не просто обычную “перипетию” рынка, обусловливаемую тем, что рост инвестиций неизбежно влечет за собой обесценивание капитала. Текущие неурядицы означают, вразрез с бывшими ранее, не конфликт настоящего с грядущим, а безбудущность настоящего.

Вообще говоря, биофизическому опыту не известны потрясения изнутри — они вторгаются сюда извне, в качестве природных катастроф и безрезультатных проб, каковые могут быть исправлены по мере дальнейшего экспериментального ознакомления субъекта со средой. И напротив: духовная практика имманентно кризисна. Она, собственно, и есть умственное переживание критического состояния — овнутривание порога, разделяющего живых и мертвых, посюстороннее и потустороннее, присутствующее здесь и сейчас и недоступное для органов чувств. Локализованная таким образом, она развивается благодаря самокритике, которая делается ее аутопойезисом. В то же время удвоение бытия, сообщающее ему смысловую глубину, предполагает, что у него есть запас прочности. Конституируя воображение, это дублирование может интерпретироваться по-разному (как вера то в загробное достояние, то в сверхчеловека и так далее), но не подлежит само по себе отмене. Кризисы, в которые постоянно впадает семантический опыт, им же и разрешимы — превозмогаемы в перетолкованиях сущего, находящих новое референтное содержание (новый троп) бытия и тем самым поступательно изощряющих интеллект. (Жак Деррида называл эти реинтерпретации “отсрочкой” смысловой фиксации, что уводит в сторону от подлинного понимания проблемы.)