Галина Воронская - На дальнем прииске (Рассказы)

• Название: На дальнем прииске (Рассказы)
• Автор: Галина Воронская
• Издательство: ГОБИ
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1992

Галина Нурмина — литературный псевдоним Галины Александровны Воронской (1916–1991). В 1937 году, будучи студенткой последнего курса Литературного института, была арестована и осуждена по ложному обвинению на пять лет лишения свободы. Наказание отбывала на Колыме. Здесь в 1949 году была повторно арестована и оставлена на бессрочное поселение. Освобождена в 1954 году.

"На далеком прииске" — первая книга писательницы, чью творческую судьбу — на самом взлете! — прервали арест, неправедное следствие и годы неволи. В самые трудные дни, если к этому представлялась хоть малейшая возможность, писательница тайком возвращалась к литературной работе. Каждое слово этих произведений выстрадано и оплачено по самому высокому ГУЛаговскому счету.

---

Бригадир с размаху ударил своим знаменитым свинцовым кулаком Петьку по лицу и выбил передний зуб.

Петьку много раз били в его жизни, частенько лупил его и бригадир за лень, за нерасторопность, просто так, под настроение. Петька все это сносил как должное. Но сейчас обида обожгла его. Очень уж было жалко зуб. Зуб был кривой, желтый, но после зимней цинги зубов осталось немного, а этот все-таки был передний.

«Ишь, какой антиллигентный стал, вроде контриков из соседней бригады, — подумал Петька, утирая кровь рукавом. — Кружка ему, видишь, грязная, чистоты захотелось. Забыл, как в бамовском изоляторе обовшивел до того, что под нары загнали. Там повыше его атаманы гуляли».

Впервые Петька осмелился огрызнуться.

— Да ты еще огрызаешься! Смотри-ка! Оженю с тачкой! Завоешь! — И бригадир опять ударил Петьку, но полегче и не по лицу.

Потом, как ни в чем не бывало, послал Петьку за дровами для костра в ближайший лесок и велел варить суп из консервов на обед. Петька понуро поплелся, сплевывая кровавую слюну, принес охапку валежника, взял, сам не зная зачем, лежащий на земле свой мышиного цвета бушлат, топор, вытащил из тайника мешок с черствым хлебом и отправился за второй охапкой.

Собирая сухие и сгнившие стволы и ветки, Петька внезапно остановился, долго прислушивался к звонкому и редкому здесь щебету птиц. Непонятная, неведомая работа шла в это время в смутной Петькиной душе.

Терпко пахло разогретой лиственницей, к этому запаху примешивался запах грибной прели, нежно зеленел мох, сумасшедший танец отплясывали комары. Все здесь дышало своей свежей, обособленной жизнью.

Петька-Чума вдруг с остервенением расшвырял собранный валежник, стал топтать его грубыми лагерными ботинками.

— Будь ты проклят! Хватит, пойду до дому! Последний зуб всякая сволочь вышибает. Пусть ему медведь колымский консервы разогревает.

Он пошел, продираясь через кусты и перепрыгивая поваленные обомшелые деревья, к остроконечной огромной сопке, что так манила и смущала его последние дни.

Ночь он проспал в тайге, вздрагивая от каждого шороха. Костер разжечь побоялся.

Узкий, бледный месяц приветливо светил с летнего пепельного неба сквозь игольчатые ветви лиственниц, но Петька на месяц не обращал внимания. Какой уж тут месяц: за ним, как за диким зверем, вероятно, началась охота. Спать на мху было мягко, но холодно. Даже летом прохладны колымские ночи. Перед восходом солнца, в серой мгле, продрогший Петька отправился в обход сопки.

Поначалу тайга занимала его. Попадались цветы, похожие на розовый ландыш, нежно-лиловые фиалки — и все без запаха. Ни одного знакомого цветка Петька не встретил. Пробираясь через таежные завалы, он заметил, что корни у деревьев походили на зонтики, шли вширь, а не вглубь. Как ни думал Петька, не мог догадаться, почему это так. Часто попадались болота с мохнатыми кочками, Петька боялся наткнуться на змею, но вскоре успокоился: ни лягушек, ни змей на этой проклятой холодной земле не водилось. Бегали маленькие полосатые зверьки и тоненько попискивали.

Впервые за много лет Петька-Чума остался один. Он привык, чтобы его окружали люди, «шалман», блатная ругань, драки. Очутившись в тишине, наедине с неприветливой, незнакомой тайгой, Петька растерялся. Тайга начинала угнетать его.

Иногда он переходил прозрачные ручьи, ключи, как их называли тут, и ледяные стремительные речки с берегами, покрытыми крупной галькой. Воде Петька радовался: она должна была сбить со следу собак, и в журчании рек было что-то знакомое, успокаивающее. Голубицы и малины нажрался до того, что живот вздулся. Воздух кишел от комаров, они залезали под накомарник, и из-за них, несмотря на жару, пришлось надеть на себя тяжелый бушлат.

Наконец он обогнул сопку. За ней, куда ни взглянешь, теснились подернутые голубым маревом другие бесчисленные сопки.

Петька выругался от разочарования и долго стоял, не зная, что ему делать. Потом решил: хоть и не было здесь долгожданной зеленой равнины, но надо пробиваться к морю, к свободе. У моря, по его убеждению, должны были кончиться все его злоключения и начаться новая, радостная жизнь.

Петька побрел в чащу. Обмирал, услышав хруст ветки: не поймешь, то ли зверь бродит, то ли вохровцы крадутся, и не знаешь, что страшнее. Буреломы. Глушь. И неба-то почти не видно. Инстинкт толкал в потайные, нехоженые места.

Как-то на веселой зеленой полянке Петька заметил большую рыжеватую кочку, вроде как с прошлогодней засохшей травой, к его удивлению кочка вдруг зашевелилась. Петька подошел поближе и замер от ужаса. Медведь! Несколько минут медведь и Петька, оцепенев, глядели друг на друга, потом у медведя от страха, что ли, вывалился темно-красный язык, медведь повернулся, подбросил смешно зад и убежал. Петька же с остановившимися глазами помчался через колючие кусты шиповника в другую сторону. Он бежал до тех пор, пока у него не перехватило дыхание, а в боку закололи тысячи иголок.

Удивительно быстро уменьшался запас хлеба. Петька теперь жалел, что уходя не прихватил бригадирских консервов, они бы сейчас ему здорово пригодились. При воспоминании о консервах густая обильная слюна наполняла ему рот. Кончилось курево. На пятый день своих блужданий он услышал визгливый женский голос, старательно выводивший:

Где-е ети карие очи,
Хто их ца-алует теперь…

Петька осторожно выглянул из-за толстого ствола лиственницы. Здоровая девка в синем платье с желтыми кругами, в шароварах, заправленных в щегольские сапожки, собирала ягоды. Это была женщина! Настоящая женщина! Петька смотрел на ее крутые бедра, на высокую грудь, выпиравшую из узкого платья. Около женщины стояло зеленое эмалированное ведро, женщина сидела на корточках и собирала голубицу в жестяную помятую миску. Накомарник был слегка приподнят над лицом, и Петька разглядел круглый подбородок с выпяченными губами.

Петька огляделся. Женщина была, очевидно, одна, с ней можно было делать все, что хочешь. С владивостокской пересылки Петька и близко не подходил к женщинам. Женщины в те годы на Колыме были редкостью. На весь прииск их было всего две, конечно «вольные». Когда мужья уходили на работу, они сидели запертыми: боялись, чтобы воры в карты не проиграли.

Почувствовав Петькин недобрый взгляд, женщина замолкла и стала беспокойно озираться. Петька, согнувшись, подкрадывался к ней, но под ногой хрустнула ветка, женщина обернулась, увидела заросшую рыжей щетиной страшную Петькину рожу, его красные глаза. Петька жадно схватил ее за горячую упругую руку. Женщина пронзительно завизжала, рванулась и убежала, крепко прижимая к груди жестяную миску. Петька попытался ее догнать, да куда там — женщина, испугавшись, бежала, как сытая молодая лошадка.

Петька споткнулся о трухлявое поваленное дерево, больно ударил коленку, страшно выругался и оставил погоню. Желание так же быстро погасло, как и вспыхнуло. Однако эта встреча принесла ему и некоторую выгоду. Он стал обладателем почти полного ведра ягод и увесистых бутербродов, завернутых в промасленную газетную бумагу.

Прихрамывая, Петька заковылял подальше от этих мест. Видно, где-то близко находился поселок. Эта сволочная девка, конечно, натреплется о встрече в лесу и наведет на его след легавых.

Еще несколько дней Петька блуждал по тайге, ел только ягоды да розовые сыроежки. Лицо и руки его покрылись волдырями и расчесами от комариных укусов, башмаки развалились, пришлось подвязать подошвы тряпками. Он теперь не обходил болота, не старался прыгать с кочки на кочку, а устало и безразлично шел напрямик, хлюпая по воде. От постоянной мокроты подопрели ноги. Прошел сильный дождь, и Петька весь промок. Костер он разводить боялся. От ягод и грибов начался понос. По ночам лихорадило, днем мучали рези в животе. Иногда он пальцем ощупывал десну, где торчал осколок выбитого зуба, и тогда ненависть опять поднималась в нем.

— Лучше сдохнуть тут, в тайге, на воле, чем опять за решетку и чтобы любой гад лупил тебя по морде и выбивал последние зубы!

Ему теперь казалось странным и непонятным, что он так долго мог торчать в лагере. Чего он там ждал? Почему не ушел раньше?

Как-то вечером, когда алое солнце катилось по темно-зеленым сопкам, Петька-Чума вышел на опушку. Перед ним неожиданно оказалось поле, засеянное репой. Вот уж никак он не думал, что на этой трижды проклятой земле что-нибудь могло уродиться. Восемь женщин в накомарниках и в шароварах прореживали репу, собирали в кучу ботву, громко разговаривали. Петька за последние дни так изболелся и ослабел, что женщины уже не волновали его, хотя среди них были и молоденькие. Спокойно и тупо он смотрел на них. Одеты они были в простенькие кофточки, у некоторых поверх шаровар топорщились старые сатиновые юбки, на ногах — тяжелые ботинки. Петька вспомнил: на прииске говорили, что на Колыме есть совхозы, работают там заключенные бабы, и хорошо бы туда попасть, работа полегче, не то что забой, да и бабы под боком.