Галина Воронская - На дальнем прииске (Рассказы)

• Название: На дальнем прииске (Рассказы)
• Автор: Галина Воронская
• Издательство: ГОБИ
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1992

Галина Нурмина — литературный псевдоним Галины Александровны Воронской (1916–1991). В 1937 году, будучи студенткой последнего курса Литературного института, была арестована и осуждена по ложному обвинению на пять лет лишения свободы. Наказание отбывала на Колыме. Здесь в 1949 году была повторно арестована и оставлена на бессрочное поселение. Освобождена в 1954 году.

"На далеком прииске" — первая книга писательницы, чью творческую судьбу — на самом взлете! — прервали арест, неправедное следствие и годы неволи. В самые трудные дни, если к этому представлялась хоть малейшая возможность, писательница тайком возвращалась к литературной работе. Каждое слово этих произведений выстрадано и оплачено по самому высокому ГУЛаговскому счету.

---

— Тяжелый характер у старика. Он нас ночью не того? — и сделал выразительный жест рукой.

За ночь утих дождь, и утром река курилась голубоватым туманом. При дневном свете быстро починили мотор, и катер поплыл вниз по Колыме. На прощание хотели заплатить Валерьяну.

— У меня не гостиница. В тайге в непогоду никому не отказывают.

Валерьян так значительно выделил слово «никому», что все решили: в погожий день к себе бы в дом не пустил.

С катера долго видели Валерьяна. Высокий, негнущийся, он неподвижно стоял на берегу, а сбоку торчало белое надломленное крыло самолета.

На прииске Валерьян ходил в гости к крутолобому, медлительному геологу Николаю. Он славился в поселке как лучший шахматист и великий молчальник. Знакомство это началось с того, что воспитанник Николая Аркашка, вор со многими судимостями, из которого Николай, по его собственному выражению, делал человека, стащил у магазина саночки Валерьяна с продуктами. Валерьяну указали дом, куда Аркашка отвез его саночки. Дом внутри был покрашен голубой масляной краской, с маленькими окошками и чем-то напоминал каюту. Может быть, поэтому он и понравился Валерьяну. Смущенный Николай долго извинялся, потом предложил сыграть в шахматы и выпить чаю. Так началась эта молчаливая, сдержанная дружба.

Скупые их разговоры обычно сводились к охоте и шахматным новостям. Редко, очень редко Валерьян рассказывал про дальние страны и свои путешествия, но рассказы эти были коротки и отрывочны. Аркашка всегда вертелся тут же, низкорослый, худенький, похожий на подростка, с испитым лицом и неровно подстриженной челкой. Аркашка величал себя «профессиональным вором». С Николаем у него была договоренность, что он бросит, завяжет воровать и будет честно трудиться. Николай устроил его на работу, кормил, но перевоспитание шло трудно, со срывами и отклонениями. Время от времени Аркашка что-нибудь крал, не из-за выгоды, а из-за любви к «искусству». Николай находил у себя в комнате то бюстгалтер, то ножовку или одну меховую рукавицу. Целесообразность вещей для Аркашки не имела значения. Происходили бурные объяснения, Аркашка скорбно чесал затылок и два дня ходил мрачный. В нем удивительно сочетался порок с детской непосредственностью. Рассказы Валерьяна приводили Аркашку в восхищение так же, как и игра в шахматы.

— Боже мой! Какую голову надо иметь, чтобы так соображать!

Неожиданно среди зимы Валерьяна вызвали в недавно открытую на прииске комендатуру. Молоденький комендант с усиками дал Валерьяну прочесть бумажку, что он переводится на положение ссыльного. Бумажка была небольшая, с подписями и печатями. Валерьян испугался, что ему придется уехать с заброшенного поселка. Но комендант с важностью успокоил его: принимая во внимание его возраст и «солидное поведение», ему разрешено остаться на старом месте, вдали от комендатуры.

«У зайцев, что ли, они справлялись о моем поведении?» — подумал Валерьян.

В утешение комендант добавил, что многим бывшим заключенным сейчас дают ссылку. Как будто это имело какое-нибудь значение для Валерьяна.

Ничего не изменилось в жизни Валерьяна, только теперь, бывая на прииске, он заходил на отметку в комендатуру да вместо паспорта у него была розовая бумажка.

Николай купил радиоприемник, и он торжественно был водружен в красном углу в комнате. Раньше Валерьян любил музыку, но теперь с удивлением заметил, что музыка не имеет над ним прежней власти. Мелодичный приятный набор звуков — и ничего больше. И нет былого очарования. Даже вальсы Шопена он слушал спокойно. Видно, годы, проведенные на Севере, изменили его больше, чем он предполагал. Страстным любителем музыки оказался неожиданно Аркашка.

Приемник стал предметом его забот, по нескольку раз в день он любовно обтирал его чистой тряпочкой, сдувал пыль. Музыка волновала Аркашкину детскую исковерканную душу. Все свободное время он торчал теперь у радиоприемника и неделю не крал. Приоткрыв рот, с просветленным лицом он слушал песни, концерты и даже симфонии.

Над колымской землей плотно лежал морозный туман. Ртутный градусник, висевший у дома Валерьяна, замерз, пришлось заменить его спиртовым. Один спирт все выдерживал и не боялся никакого мороза.

У горизонта стояли безмолвные, закованные в снега и лед сопка, где-то за ними трепетала большая горячая жизнь, но до нее отсюда было очень далеко.

Лес стоял молчаливый, как будто высеченный из белого мрамора. Только следы на снегу зайцев, лис и куропаток говорили о присутствии жизни. От сильных морозов снег иногда слетал с деревьев, и они протягивали темные голые ветки, точно просили подаяния.

Дни шли с поздними лиловыми рассветами и ранними сумерками, спокойные, холодные, и казались отрешенными от всего.

При очередном посещении поселка Николай протянул Валерьяну письмо. Оно долго переходило из рук в руки — никто не знал адресата. Только возвращаясь домой, Валерьян вскрыл письмо. Он стоял в расселине между двумя высокими сопками. Торопиться было некуда. Письмо было из южного портового города, от старого товарища. Писал он наугад. Недавно он случайно встретился с человеком, сидевшим с Валерьяном в одном лагере. Товарищ советовал писать заявление о пересмотре дела, сейчас многие пишут. Перечислил вернувшихся из лагерей и ссылок общих знакомых. Предложил помощь и деньги. Еще раз сообщал о гибели «Стрелы». Очень просил ответить.

На несколько мгновений прошлое, воскрешенное этим письмом, вновь возникло перед Валерьяном. Он постоял немного, подумал. Ему показалось, что крутые склоны сопок сдвинулись еще теснее. Потом он медленно разорвал письмо. Редкий крупный снег запорошил клочки брошенной бумаги, и Валерьян почувствовал от этого успокоение.

«Слишком поздно! Раньше надо было вспомнить о нем. Намного раньше. Наверное, воображает, что сейчас же сяду строчить ответ. И не подумаю. Пусть пишут заявления и так далее. Вторую жизнь все равно никто не получит. И не вычеркнешь из нее прошлое. Я свое отплавал. Как ты думаешь, Чекан?»

Покорный Чекан энергично замахал хвостом, он всегда и во всем был согласен с хозяином.

Весна в этом году пришла поздняя. Колыма вскрылась только в начале июня. Стояли пасмурные, холодные дни, а лиственницы и березы все же зазеленели назло северным ветрам. Дороги долго не просыхали, но белые ночи пришли в свое положенное время. В пепельном свете их все казалось обманчивым, линии теряли четкие очертания, расплывались, меркли цвета. Разбитый самолет еще глубже ушел в землю. Сопки стояли угрюмыми темными громадами, на них лежали белые пятна снега. Ручей у дома вздулся и побурел.

Наконец можно было пройти на прииск. Валерьян зашел в комендатуру. При виде его комендант вдруг встал, поздоровался за руку и ни слова не сказал об опоздании.

— Сожалею, что мне так поздно приходится сообщить вам хорошее известие, — тут комендант сделал паузу и многозначительно взглянул на Валерьяна. — Уже месяц, как пришли документы, но мы не могли вас известить. Прочтите и распишитесь. Мне уже несколько раз звонили из Магадана — не верят, чудаки, что мы из-за раскисшей дороги не можем до вас добраться.

Комендант протянул несколько листов папиросной бумаги.

По заявлению родных одного из однодельцев Валерьяна дело было пересмотрено и прекращено за отсутствием состава преступления.

Валерьян никак не мог понять, какое это имеет к нему отношение. Перечитал второй раз и только тогда заметил свою фамилию.

Комендант поздравил Валерьяна, подсунул ему бумажку для подписи, приговаривая, что теперь она отправится в управление, как будто Валерьяну это было интересно.

Выписывая справку для получения паспорта, комендант невзначай спросил:

— Когда думаете уезжать?

— Почему я должен куда-то ехать? — проворчал Валерьян.

— Неужели останетесь?

— Уеду — не уеду, вас это, молодой человек, меньше всего касается, не нужны мне ваши справки, — вдруг рассвирепел Валерьян, — и ваши дурацкие вопросы, — и вышел, оставив дверь настежь.

В самом деле, куда ему было ехать и зачем? На прииске уже давно знали, что Валерьяну «пришла реабилитация». Аркашка, предвкушая празднование этого события с богатой выпивкой, сунулся было к Валерьяну с поздравлениями, но Валерьян небрежно процедил:

— Пустое!

Даже Аркашке все стало ясно. Он разочарованно вздохнул — на выпивку надеяться не приходилось. Николай ничего не сказал, но впервые за время их знакомства глаза у него были удивленные. Вечер скоротали за шахматами, а утром Валерьян с обычным запасом продуктов в неизменным Чеканом ушел к себе в заброшенный поселок.

Плыли по Колыме редкие пароходы с баржами, и, как всегда, Валерьян ругал за ошибки капитанов. Вновь стал прозрачным ручей у дома. Цвел красный шиповник. Было обычное жаркое колымское лето, когда все торопилось расцвести и завязать плоды. Валерьян ловил рыбу, сушил ее на солнце, изредка обходил поселок, все больше и больше зараставшим травой и кустарником. Слава богу, никто в гости не приходил!