Юрий Борев - Фарисея. Послесталинская эпоха в преданиях и анекдотах

• Название: Фарисея. Послесталинская эпоха в преданиях и анекдотах
• Автор: Юрий Борев
• Издательство: «Конец века»
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1992
• ISBN: 5-85910-011-10

Единственное в своём роде собрание фольклора постсталинской эпохи — вот что такое «Фарисея» Юрия Борева. Как в России, так и в Ближнем и Дальнем Зарубежье пользуется огромным успехом его же «Сталиниада» (1990). Теперь Ю. Борев собрал воедино исторические анекдоты времён оттепели, застоя и перестройки. Читатели этой книги будут смеяться и плакать, ибо история наша — вечный смех сквозь слёзы. Но смех, как известно, очищает и помогает жить.

---

Каково же это состояние? Отечественная литература, все её основные направления претерпели крах. Речь идёт о направлениях в целом, о ложности их художественных концепций мира, что не исключает художественной значимости отдельных произведений, принадлежащих данному направлению, создаваемых чаще всего ценой отхода писателя от концепции данного направления. Примером тому взаимоотношения Виктора Астафьева с деревенской прозой, к которой он примыкает, но не полно совпадает с её концепциями. Нас же здесь интересует, какие типы художественных концепций мира предлагает нам современная литература.

Литература светлого настоящего и будущего, или, другими словами, литература социалистического реализма, ушла из поля читательского внимания. Кризис самой идеи построения коммунизма лишил литературу социалистического реализма идеологического основания и целей. Одного «Архипелага ГУЛага» достаточно, чтобы все произведения, прославляющие или дающие в розовом свете нашу жизнь, обнаружили свою лживость и несостоятельность.

Новейшей модификацией этого направления стала национал-большевистская, шовинистическо-имперская литература. В государственно-патриотической форме это направление представлено творчеством Проханова, славившего экспорт насилия и вторжение советских войск в Афганистан. Антисемитскую форму этого направления можно найти во многих произведениях, публикуемых журналом «Молодая гвардия» и «Наш современник». Крах этого направления отчётливо виден на историческом фоне пламени, дважды, в 1934-м и в 1945 году, горевшего рейхстага. И как бы ни развивалось это направление, исторически оно уже доказало свою несостоятельность и чуждость мировой культуре.

Вас побрить? Одно из литературных направлений проповедовало гуманный социализм. Его человеческое лицо создавалось за счёт грима: с лица социализма сбривались сталинские усы и приклеивалась ленинская бородка. Именно по этой схеме и создавались пьесы Михаила Шатрова, таковы и многие пьесы Виктора Розова. Один из молодых его героев крушит окружающую мещанскую обстановку в доме человека, замешанного в насильственных действиях, снятой со стены отцовской буденновской шашкой.

Это направление художественными средствами вынуждено было решать политические проблемы, когда другие средства были закрыты. Писатели делали макияж на лице казарменного социализма. Шатров давал либеральную по тем временам трактовку нашей истории, трактовку, способную и удовлетворить, и просветить высшее начальство. Многие зрители восторгались тем, что намёком дан Троцкий, и это уже воспринималось как открытие, или намёком говорилось, что Сталин был не совсем хорошим, или в случае невероятной смелости — совсем нехорошим. Это воспринималось с восторгом нашей полузадавленной интеллигенцией. Сегодня такие временно прогрессивные произведения из полуправдивых и умеренно привлекательных превратились в ложные. Короток был век их триумфа.

Деревенской прозе уделяли восторженное внимание и критика, и издательства, и переводчики. Эта литература имела серьёзные завоевания, например, «Привычное дело» Василия Белова, «Живи и помни», «Прощание с Матёрой» Распутина. Ещё до того, как опустели полки продовольственных магазинов, до того, как партия стала срочно сооружать очередную вавилонскую башню — Продовольственную программу, писатели-деревенщики смело осудили тогда ещё не подсудные коллективизацию и раскулачивание и заговорили о неблагополучии в деревне. Эта социальная смелость деревенской прозы обусловила её художественные достижения. Однако сама идеология деревенской литературы потерпела крах.

Писатели-деревенщики стали отрицать городскую культуру, утверждать, что в обществе всё пришло в запустение, а город прогнил, но есть в этой пустыне духа оазис — деревня. В ней истинная жизнь, потому что сохранились нравственно-духовные основы бытия народа. Согласно этому литературному направлению, крестьянин — единственный истинный представитель народа, единственный носитель идеалов, деревня даёт основу для всеобщего национального возрождения страны.

Деревенская литература смело показала бесчеловечность сталинской аграрной политики, разорившей деревню. Деревенщики исходили при этом из общечеловеческих идеалов, которые только и плодотворны в искусстве. Патриархальность крестьянина утверждалась ими как высшая нравственная ценность и идеал. Однако вскоре общечеловеческая точка зрения была вытеснена узкоклассовой — крестьянской. Сельская жизнь перестала измеряться общечеловеческим, как это было в первом периоде развития деревенской прозы, а всё человеческое стало измеряться крестьянским. Взамен сталинской пролетарской партийности писатели-деревенщики обрели не менее узкую — крестьянскую, и сразу единый добрый мир превратился во враждебный, полный опасностей: иноверцы, инородцы, рок-музыка, модернизм, эротика, Запад. И стали писатели смотреть на этот мир очами отчаяния и муки, ненавидя многое в этом мире и воображая ненависть мира к себе. Так возникла иллюзорная идея русофобии, идея объективно имперская, реваншистская, сталинистская, построенная по превратной закольцованной схеме: я всех вас ненавижу — значит, вы ненавидите меня, а поскольку вы меня ненавидите, я ненавижу вас и готов за себя постоять и вас уничтожить. Самая главная незадача деревенской литературы — её герой, воспеваемый и утверждаемый ею, давно уже не патриархальный крестьянин и даже вообще не крестьянин, а Люмпен-крестьянин. Плодоносившая ветвь нашей литературы — деревенская проза — высохла, потому что не может быть идеалом крестьянин, превращённый раскулачиванием, коллективизацией и десятилетиями несвободного труда в люмпен-крестьянина, не способного прокормить свой народ. Люмпен-крестьянин сегодня не хочет взять землю, завидует новому фермеру и живёт по формуле: казалось бы, какое мне дело, что у соседа корова сдохла, а всё-таки приятно. Для воспитанного на раскулачивании сознания нестерпимо, чтобы кто-то выбивался из всеобщей нищеты. А уж если кто-то осмелится работать по-настоящему — родная деревня, неровен час, со свету сживёт. Для люмпен-крестьянина зажиточный крестьянин — это какой-то чужой и сомнительный человек. Можно ли такого люмпен-крестьянина, забывшего и землю, и бога, выдавать за идеал? Он не может быть героем великой литературы.

Ещё одно направление русской словесности — люмпен-интеллигентская литература. Люмпен-интеллигент — человек с нахватанной культурой, знающий кое-что кое о чём, не имеющий философического взгляда на мир, не чувствующий за него личной ответственности и привыкший мыслить свободно в рамках осторожного фрондёрства. Профессионально люмпен-интеллигент вооружён скопированной у истинных формой, что придаёт его творчеству некоторую убедительность. Однако ни развить, ни применить эту форму к реальным проблемам бытия ему не дано. Его сознание пусто. Люмпен-интеллигентскую литературу создают художники, овладевшие формой, прекрасной культурной традицией, но не знающие, что сказать людям. Изысканную форму они используют для выразительно-образной передачи высокохудожественных мыслей о чепухе. Часто это бывает у современных поэтов, хорошо владеющих стихотворной техникой, но лишённых культурно-философского потенциала для осмысления современности. Иногда это проявляется и в высокохудожественной прозе ни о чем, выдвигающей в качестве героя собственное альтер-эго, человека пустого, слабовольного, мелкого шкодника, способного «ухватить, что плохо лежит», но не способного на любовь, не умеющего ни дать женщине счастья, ни стать счастливым самому. Такова, например, проза Михаила Рощина. Люмпен-интеллигент не может быть ни героем, ни творцом высокой литературы.

Неокритический реализм Каледина и подобных ему разоблачителей «свинцовых мерзостей» нашей армейской, кладбищенской и общегородской жизни — это бытописательство типа Помяловского, только с меньшей, чем у него, литературной культурой и меньшими исходными литературными способностями. К сожалению, многое из «лагерной» литературы находится также на уровне такого бытописательства и лишено философически-художественного величия.

Большую роль стала играть литература ГУЛага, внёсшая в культуру огромный трагический жизненный опыт. Эта литература, конечно, останется в истории культуры, особенно в таких высших своих проявлениях, как Солженицын и Шаламов.

Однако вершины русской и мировой литературы «Война и мир», «Преступление и наказание», «Мастер и Маргарита» позади нас и, надеюсь и верую, — впереди. Платонов и Булгаков, Цветаева и Ахматова дают уверенность в великой будущности нашей литературы. Уникальный трагический жизненный опыт, который в страданиях обрела наша интеллигенция, и великие традиции нашей художественной культуры не могут не привести к великому созидательному акту сотворения нового художественного мира, к созданию истинных шедевров мировой классики.