Карен Свасьян - Очерк философии в самоизложении

• Название: Очерк философии в самоизложении
• Автор: Карен Свасьян
• Жанр: Философия
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-88230-346-3

Настоящая книга представляет собой попытку философской биографии – в линии известной немецкой традиции «Philosophie in Selbstdarstellung». Можно говорить о биографии сознания, которая не умещается в десятилетиях физически прожитого и расширяется до тысячелетий мысленно пережитого. Понятая так жизнь протекает уже не в природе, а в сознании как мысль, которая проживается в истории философии и является не менее (если не более) биографичной, чем случайности чисто биологического существования.

---

Если перевести эту «ситуацию» в тональность Штирнера, то результатом окажется свифтовская ярмарочная вывеска, обещающая показ «самого большого в мире слона за исключением его самого». Штирнер философствует несравненно чище и адекватнее. Его логика – логика перехода предела, за которым уже нет и не может быть никакой логики. То, что немецкая философия, по существу, двигалась к Штирнеру, даже в мыслях не допуская самоубийства, засвидетельствовано практически всеми её представителями, от Фихте до Фейербаха. Иначе и не могло быть после смены парадигм: «бытия» на «сознание». Весь пафос отречения от средневековой философии у Декарта и Бэкона есть, по сути, перенос прежних онтологических опций в сознание, а начиная с Локка, Юма и особенно Канта, в познание. Сознание определяет бытие – это и было настоящим коперниканским поворотом на фоне старого теолого-метафизического (протомарксистского, cum grano salis) бытия, определяющего сознание. Когда потом, спохватившись и ужаснувшись последствиям, стали задним числом придумывать оговорки и презумпции, стало ясно, что жребий брошен и мосты сожжены. Философия потеряла покой и почву под ногами, начиная с этой рокировки полюсов: прежнего, объективного бытия и нового, субъективного сознания. Сознание, бывшее всегда в функции определяемого при определяющем бытии, вдруг само стало определяющим. Если в формуле св. Фомы:[53] «veritas consistit in adaequatione intellectus et rei» (истина состоит в соответствии интеллекта и вещи), определяющим является вещь, которая уже самим фактом своего бытия независима от сознания, то в новом раскладе функций эта диспозиция оказывается просто перевёрнутой. Теперь уже вещь определяется (конституируется) сознанием: сначала робко, с докантовской оглядкой на метафизическое прошлое, а начиная с Канта, уже без оговорок и обиняков. Нужно вспомнить гениальное (в рамках картезианского дуализма) aperçu Паскаля о ничтожности и бессилии человека перед каплей воды, достаточной для того, чтобы убить его. «Но даже если бы его раздавила Вселенная, всё равно человек был бы благороднее, чем то, что его убивает, потому что он знает, что умирает и что Вселенная превосходит его, а Вселенная ничего об этом не знает.»[54] Беда в том, что он только это и знает – чеховское «Ich sterbe», но не знает, ни почему он умирает, ни что значит: умереть. Сознание, занявшее место бытия, оказалось защемлённым в неожиданном противоречии. Оно стало вдруг абсолютом в поисках собственного носителя (субъекта). Если субъектом бытия был Бог, то субъектом (носителем) сознания мог, по определению, быть только человек. Тот самый, отсутствие которого столь элегантно зафиксировал де Местр. Подвох человека, его логическая невозможность – в его частности и единичности, с которой он и начинается как человек, после того как он завершился как род и общность на животном. Вопрос «кто?», для которого не нашлось места ни в таблице категорий Аристотеля, ни в вопросе Понтия Пилата, стал удавкой, на которой – из уважения к логике – должна была повеситься философия. Знание, как об этом оповещает третья книга аристотелевской «Метафизики», невозможно при наличии только отдельных, единичных сущностей; знание есть знание общего, охватывающего единичное. Но человек (не в своей физичности, а в своей метафизичности, или собственно человечности) – это не общее, а всегда только единичное. Конечно, в нём есть и общее, скажем, метаболические процессы в организме Леонардо да Винчи и какого-нибудь проходимца. Но решающим остаётся частное и единичное. Чем больше он обнаруживает в себе общего, тем меньше проявляется в нём человеческого и тем больше животного. Человек он ровно в той мере, в какой не позволяет обобщать себя и сводить к понятию. Дьявол здесь особенно удобно разлёгся в деталях, не оставляя общему (философии, логике, науке) никаких шансов. «Il y a plus de différence de tel homme à tel homme qu’il n’y a de tel homme à telle bête» (разница между некоторыми людьми бо́льшая, чем между некоторыми людьми и животными), говорит вслед за Плутархом Монтень,[55] и уже по одному тому, как мы реагируем на эти слова, можно будет догадаться о степени разницы между «нами» и «нами»… Что здесь бросается в глаза прежде всего, так это полный крах реализма и торжество номинализма. В прежней парадигме бытия единство гарантировалось одним носителем, Unus Deus. Парадигма сознания грозила полной потерей единства на фоне множества носителей. Сознание по всей шкале, от глубокого и гениального до плоского, заторможенного и тупого, демонстрировало – в entente cordiale де Местра и Локка – невозможность обобщения. Строго говоря, встретить нельзя было не только человека, но и – в суженном объёме – французов, итальянцев, русских, персов. Всё упиралось в минимум логического объёма при максимуме алогического содержания, то есть в фактических Жанов и Иванов, которые, если и шли по графе человек, то только с учётом объёмного и без учёта содержательного в себе. Точь-в-точь по образцу растений, опознаваемых в типе. Попытки новоевропейских философов преодолеть тупик и обнаружить общее в человеке осуществлялись в целом по двум линиям: имманентной (= трансцендентализация сознания) и другой. Этой другой линии суждено было увенчаться величайшим неслыханным успехом – не в решении проблемы, а в её полной и окончательной фальсификации.

Отступление: Готфрид Бенн vs. Аристотель I

Готфрид Бенн, anno 1948:[56] «Гибель Запада лежит не в его духовной слабости, которую можно повсюду наблюдать, а в собачьем пресмыкательстве его интеллигенции перед политическими целесообразностями. Zoon politikon, этот греческий промах, эта балканщина (Balkanidee) – вот где лежит зародыш свершающегося ныне конца.» Промах и балканщина, по сути, абсолютная политизация Запада являются следствием неудавшейся антропологии, неумения века науки и просвещения ответить на вопрос, что такое человек. Прежний homo dei христианства хоть и сохранял значимость, но уже, говоря кантовским языком, не конститутивную, а регулятивную, став почётным ветераном религии и морали, пусть ушедшим от дел, зато сохранившим за собой право внештатных научных консультаций. Западное естествознание, начавшись с механики, то есть с неорганической природы, продемонстрировало чудеса открытий и едва ли не с самого начала уверовало в своё всесилие. Споткнувшись вскоре на органике, оно не захотело делать из этого выводов и продолжало держаться назначенной ему Декартом[57] роли «господина и обладателя природы». Здесь и случился фатальный сдвиг в «балканщину», потому что центр тяжести и важности оказался вдруг не в «самих вещах», а в «нас самих», и уже с первых шагов в освоении органической природы наука о природе обнаружила своё прокрустово нутро, заставляя природу считаться с ней и подлаживаться под неё, – очевидно, по той причине, что на обратное она не была способна. Карл фон Линней – первый гениальный каталогизатор и архивариус мира растений – перенёс познавательные стереотипы мира механики на мир живого и задал тон, по которому стала настраиваться научная доктрина в целом. Что в мире органики досадовало больше всего, так это – странно сказать – жизнь, точнее, её абсолютная научная нерегистрируемость: момент, метко схваченный Фуко, объясняющим отсутствие биологии в XVIII веке отсутствием жизни.[58] Биологии, чтобы быть, пришлось самой изобретать, то есть научно конституировать жизнь, но делала она это средствами, приобретёнными на изучении неживого. Система природы Линнея позволяет сравнение с гигантской библиотекой тематически укомплектованных и разложенных по полкам непрочитанных книг. На факте непрочитанности можно было бы восстановить анамнез прогрессирующего номинализма. Если природа, как в античной, так и новой традиции, уподоблялась книге, то естествознание не могло быть не чем иным, как чтением. Анекдотичность заключалась в том, что умеющие читать не были учёными, а учёные не умели читать. Они наблюдали, измеряли и взвешивали, но были при этом (на первых порах) ещё достаточно вменяемыми, чтобы допускать, кроме измеренного и взвешенного, ещё и некое содержание (ньютоновская qualitas occulta). При условии, что книгу можно не только исследовать путём подсчёта букв и слов в ней, но и – читать. Начиная с Канта, на прочтение книги природы наложен трансцендентальный запрет: содержание («вещь в себе») хоть и есть, но без того чтобы можно было читать его, разве что «по слогам», как это разрешает § 30 кантовских «Пролегомен». Следующим этапом стало упразднение содержания вообще. «Вещь в себе» – в марбургском неокантианстве – устраняется, а вместе с ней устраняется и весь раздел «трансцендентальной эстетики». Из двух компонентов познавательного акта, предмета и акта его познания, остаётся только – акт. Акт, чтобы не уподобиться известному греху, рукоположенному в Пятикнижии вторым сыном Иуды и внуком Иакова, интерпретируется как конструкция, и с той поры под категорию конструкции подпадает решительно всё, включая саму конструкцию.[59] – Понятно, что этот когнитивный вирус не мог не попасть и в науку о человеке. Человек в конструкции века Просвещения – l’homme machine, или посмертная маска, снятая с умершего от обжорства Ламетри. Спустя столетие Дарвину удастся возвысить его до ранга обезьяны, в каковом естестве он и предстанет перед форумом научности, оспаривающим его божественное происхождение. Характерно, что вытеснение божественного оригинала обезьяньим сопровождалось едва ли не самой грандиозной фальсификацией в истории мысли: ПОДМЕНОЙ ЧЕЛОВЕКА БЮРГЕРОМ. Греческий промах, zoon politikon, меньше всего коснулся самих греков, оказавшись бомбой замедленного действия, некой заготовкой на будущее. Это понятие, если сравнить его греко-римский оригинал с позднейшей европейской копией, смущает неприкрытой парадоксальностью дистопики. Впечатление таково, что оригинал полнее, а главное, аутентичнее представлен копией, чем собственными жалкими образцами. Греческой πολιτικά, чтобы стать действительностью в полном смысле слова, недостаёт соответствующей ὕλη, материи, материала. Уже в узком значении «политического» и широком «социального» греческая политика, если сравнить её с размахом и масштабами политического, начиная, скажем, с Кромвеля или обоих Питтов, оставляет впечатление мелких интриг и низостей, обозреваемых (сказал бы Шпенглер) с высоты кремля родного города. Греческий промах промахнулся мимо самих греков, зато наповал поразил – нас. В самый вакуумный момент западной истории: между прежней теологической и новой зоологической антропологиями. Неспособность науки адекватно осилить тему «человек» в регулярных сведе́ниях её то к механизму, то к зверинцу, как бы нарочно совпала с вламыванием на сцену социального: в мысли и наяву. Лучше и нельзя было придумать: дрессировать биологическую бестию в цирке социального, уча её учтивости, хорошим манерам, правилам и внушая ей, что она тем больше человек, чем назойливее она кажется человеком и выдаёт себя за человека. Эпоха Гоббса, Локка, Гроция, Пуффендорфа разыгрывается в контрапункте с эпохой Галилея, Декарта, Гюйгенса, Ньютона, причём последняя выступает как cantus frmus, к которому прилаживается первая. Любопытно, что, следуя механической парадигме и во всём равняясь на неё, социологи, юристы, политологи опередили, а в чём-то даже предвосхитили её в теме «человек». Они отождествили человека с новоявленным гражданином, даже не подозревая о том, какими разрушительными последствиями чревато это смешение. По сути, они просто наложили одно понятие на другое, сделав их неразличимыми. Если учесть, что антропологически конципированный «человек» de facto ничем не отличался от животного, то «бюргер», его социологический двойник, лишь покрывал его внешне, как понятие покрывает чувственный материал в кантовской «трансцендентальной аналитике», ничего не меняя по существу. Мы не ошибёмся, если назовём случившееся – в объёме времени между двумя войнами, Тридцатилетней и Второй мировой, а по сути, одной и той же войны, затянувшейся, с перерывами, на четыре века – Великой Косметологической Революцией. Это новая, неслыханная парадигма реальности, вытесняющая бытие кажимостью и заменяющая ens rationis cum fundamento in re (мыслимое, имеющее основание в реальности) схоластиков неким визажным кабинетом в жеманной презентации мадам де Жирардэн:[60] «La réalité parisienne est toute dans l’aspect. Nous avons des yeux de diorama, de panorama, de néorama; les effets d’optique suffisent à la légèreté de nos regards; nos femmes ne sont pas jolies; qu’importe? Si elles le paraissent, cela suffit. Être n’est rien, paraître est tout» (Парижская реальность целиком умещается в видимом. У нас диорамные, панорамные, неорамные глаза; нам вполне достаточно оптических эффектов для поверхностного скольжения взгляда; наши женщины некрасивы, ну и что из этого? Достаточно, если они кажутся красивыми. Быть значит быть ничем, казаться – это всё). Под этой скользящей мыслью таится целая социология, точнее, не сама она, а её жизненный мир. Можно было бы в сжатой форме визировать её существенные черты. На человека, который естественнонаучно дотягивается до животного, напяливают некую общественную маску, в которую он попадает как в себя, после чего, продолжая оставаться животным, начинает казаться человеком и даже гордиться своим умением впечатлять цивилизованностью. Литература эпохи, от великих моралистов классического века до энциклопедистов, кишит представлениями о человеке как существе с двойным дном: с одной стороны, это хитрая и хищная бестия, lupus, «двуногая неоперившаяся раса» (по выражению Фридриха II),[61] с другой, l’honnête homme, gentleman, образец учтивости и галантности. На деле, некий зооюридический коктейль, общественное, политическое животное (с коннотатом politesse), которое существует ровно в той мере, в какой оно кажется. Парик, корсет, макияж суть внешние атрибуты этой антропологической платизмопластики, на которую с момента её появления ориентируются и по которой настраиваются европейские поведенческие нормы. Французская революция лишь удостоверила и юридически санкционировала подлог, купажировав оба понятия уже в заглавном листе Декларации прав человека и гражданина (= бюргера). Момент истины был мастерски разыгран Руссо, который из протеста против неестественности общественного (гражданского) стал культивировать природное (человеческое), даже не удосужившись понять, что природный человек – это не человек, а животное. Словами Наполеона:[62] «L’homme de Rousseau est un chien» (человек Руссо – это собака), что, впрочем, самим Руссо, учитывая его любовь к собакам, скорее было бы воспринято как комплимент. «Я получил, сударь, Вашу новую книгу против рода человеческого, и я благодарю Вас за неё. […] Ещё никогда не было затрачено столько ума, чтобы сделать из нас скотин. […] Так и хочется, читая Ваш труд, встать на четвереньки. […] От г-на Шаппюи мне стало известно, что Ваше здоровье оставляет желать лучшего; следовало бы восстанавливать его на свежем воздухе, наслаждаться свободой, пить вместе со мной молоко наших коров и щипать траву на наших пастбищах.» Это Вольтер, в письме к Руссо.[63] Но ведь так именно и случилось. В этом ведь и заключался Great Refusal больного позднего потомства, пресыщенного буржуазными изолганностями и стремлением стать самим собой. Так они и стали самими собой, сначала встав на четвереньки, а потом став требовать себе все мыслимые и немыслимые свободы и права. Право хрюкать, и чтобы считали это искусством. Или право прилюдно спариваться в музее, грозя в случае наказания пожаловаться в Human Rights Watch. «О чудо! Какое множество прекрасных лиц! Как род людской красив! И как хорош тот новый мир, где есть такие люди!»[64] Мир, в котором женщины женятся, а мужчины выходят замуж. Где, в ближайшей и, похоже, уже неотвратимой перспективе, те и другие станут связывать себя брачными узами с домашним скотом. Разумеется, не без адюльтера, сцен ревности и страданий. Скажем, по модели: популярный телеведущий (в прошлом рок-музыкант), женатый на козе, изменяет опостылевшей ему половине с сердцеедом-хомяком… Всё верно, восклицает из XVIII века автор «Философии в будуаре», вдохновенный практик руссоизма и убеждённый филантроп, речь ведь идёт не о чём ином, как о природной «энергии человека, с которой не смогла ещё справиться никакая цивилизация и которая именно поэтому является добродетелью, а не пороком».[65]