Пантелеймон Кулиш - Повесть о Борисе Годунове и Димитрии Самозванце

• Название: Повесть о Борисе Годунове и Димитрии Самозванце
• Автор: Пантелеймон Кулиш
• Издательство: Типография П. А. Кулиша, в Николаевской улице, в доме г-жи Яценковой
• Жанр: История
• Год: 1857

Предисловие Кулиша:

Недостаток книг по предмету истории, которые могли бы читать с пользою молодые люди, без особенной, специальной цели, чувствуется у нас до сих пор. Причиною тому не столько отсутствие способностей в сочинителях, сколько — несчастная манера все скрашивать перед детьми и выставлять одни добродетели там, где естественно могут быть и пороки. Обыкновенно думают, что молодые люди, увидев низость души в занимающих передовые места в гражданском обществе, или нравственный разврат в целом поколении известной эпохи, потеряют уважение к старшим и любовь к родной национальности, — как будто детский ум только и живет книгами. Перед ним ежедневно раскрывается действительность, во всей поражающей наготе своей, и, не смотря на то, из детей вырастают люди благородные, любящие свое отечество и готовые для блага его на все пожертвования. Низкие страсти и дурные поступки окружающих их людей вовсе не подавляют в их молодых душах стремления к добру. Напротив, раннее уразумение лицемерия, хищности, предательства и других нравственных пороков рождает в них непреодолимое отвращение ко всему недостойному. Кто из людей честных не знает этого по себе?.. Полный веры в святость юношеской натуры, которая изо всего извлечет себе побуждение к стремлениям чистым и возвышенным, издаю свою повесть о том времени, когда упадок нравственных достоинств в русском гражданском обществе открыл простор для низких происков людей своекорыстных и коварных, и поколебал было основы государственной жизни русского народа до степени, близкой к разрушению. Дурное пускай у меня будет дурным, хотя бы оно наводило на моих читателей грусть, что на Руси в старину мало было хорошего. Эта грусть благотворна: она заставит каждого желать сильнее и всеми мерами содействовать, чтобы теперь и на будущее время было хорошего побольше...

---

Но эти сцены, как ни было ужасно их значение, можно еще назвать мирными в сравнении с тем, что совершала в это время другая часть московских горожан, которой принадлежит честь низвержения самозванца и бесчестие цареубийства. В оправдание старой Москвы, заключавшей в себе много людей добродетельных, должно сказать, что большинство народонаселения, состоящее из граждан умеренных и спокойных, ничего не знало о замысле Шуйского. Каких людей Шуйский избрал орудиями кровавого своего дела, видно уже из того, что, когда, во время грабежа дворцовых конюшен, они увели 95 лошадей и нельзя было увесть последней, на ту пору захромавшей, то ее убили, содрали кожу, рассекли начетверо и унесли с собою. Не в одной столице, но и в окрестных черных слободах подготовлены были жители к московскому восстанию, хоть и не была объявлена прямая цель его. По первому набату вооруженные секирами, косами и кольями толпы поселян прискакали верхами и на повозках, а иные прибежали пешком на место убийств и грабежа. Условный крик москвичей: «Поляки режут бояр и царя!» обратил ярость их и жажду добычи на квартиры польских жолнеров. Иностранцы вовсе не ожидали такой бури, иначе они соединились бы в крепких квартирах знатнейших польских панов. «Видно, Бог хотел отнять у нас ум», говорят они в своих записках, «чтобы всех нас покарать за гордость, надменность и наглые поступки жолнеров из царициной свиты: на пути к Москве они грабили королевских подданных и отовсюду слышали проклятия....» Такого-то сорту были, по большей части, люди, нахлынувшие в Москву с Мнишками. В дороге они до того нагло обходились с русскими поселянами, что старшие принуждены были, для обуздания их, учредить особенных судей, «которых однако», замечает очевидец, «никто не слушал». Теперь они получили достойную кару по делам своим. Но было много жертв невинных и достойных сожаления. Так во дворце и по квартирам, в самом Кремле, погибло человек до ста музыкантов и песенников, которые, по свидетельству немецкого пастора, были люди благонравные и в своем деле весьма искусные. Жен их и дочерей горожане отводили в свои дома, но не из сострадания.... Воевода Мнишек не мог подать помощи своему зятю: ворота его квартиры завалены были снаружи колодами и всякою всячиною. Жолнеры его выстроились, однакож, в боевой порядок и хотели пробиться на конях в крепость, но скоро убедились в невозможности этой попытки: улицы были заставлены рогатками и кипели буйными толпами народа. Также поступил и князь Вишневецкий: сев на коней с своими людьми, он хотел пробиться в крепость или ускользнуть в поле: но, узнав о смерти царя и гибели многих поляков, решился остаться в доме и спасти себя упорною защитою. Завязалась резня на обоих дворах. Русские хотели вломиться в ворота и, неумея владеть оружием как поляки, падали в свалке кучами; наконец привезли пушки и открыли пальбу, но и тут, второпях, или от неуменья, пушкарь навел большую пушку так, что вместо поляков прорезал в толпе своих целую улицу. Бояре, управясь с Дмитрием, спешили унимать буйство черни — орудия более не нужного — и, отогнав ее не без труда, приставили к воротам квартир Мнишка, Вишневецкого, к посольскому и к другим домам охранительную стражу. Но, пока они подоспели, совершено было много кровавых дел. Некоторые паны, поверив клятвам осаждающих, что будут оставлены в покое, выдали оружие и были изрублены в куски; другие защищались до последних сил и пали в сече. Чернь не отваживалась нападать на многолюдные квартиры, но где находила десяток, или немного более поляков вместе, побивала всех без пощады. Чтоб дать понятие об отвратительном характере этих убийств — хотя всякое убийство отвратительно, — приведем расказ очевидца, пастора Бера.

«Один благородный поляк, пробужденный тревогою, вскочил с постели в одной рубашке и, взяв кошелек с сотнею червонцев, кинулся в погреб и зарылся там в песок. Русские, думая, что в погребу закопаны сокровища, нашли его. Бросив им свой кошелек, он молил об одной жизни, отдавался в плен, уверял, что не знает за собой никакой вины ни против царя, ни против народа, предлагал все свое имение в Москве и в Польше, просил только отвести его во дворец, где он даст отчет в своих поступках. Его вывели из погреба. На дворе он увидел своих людей, раздетых до нага и изрубленных. Принужденный идти по трупам их, этот добрый человек погрузился в печаль невыразимую. С какою горестью смотрел он! как тяжки были вздохи его! Между тем встретился один москвич и закричал: «Бей этого...!» Несчастный поляк кланялся ему почти до земли и умолял ради Бога пощадить жизнь его такими словами, которые бы смягчили самый камень; видя же непреклонность злодея, стал просить именем Святого Николая и Пречистой Девы Марии. Жестокосердый москвич ударил его саблею. Тут вырвался несчастный из рук проводников, отскочил назад, снова поклонился и воскликнул: «О москвичи! Вы называетесь христианами: где же христианское ваше милосердие? Пощадите меня ради святой веры вашей, ради жены и детей моих, покинутых мною в отечестве!» Все было напрасно. Убийца рассек ему плечо; кровь полилась ручьями. Отчаянный поляк бросился бежать. Злодеи догнали и изрубили его, он умер в жестоких муках; потом бросились на труп и поссорились друг с другом за рубашку убитого. Я сам был тому свидетелем.»

Это был один из ужаснейших дней, какие только помнит история. Шесть часов сряду гремел набат, раздавались ружейные выстрелы, стук оружия, топот коней, грохот колес и крики ожесточенного народа: «Секи, руби подлых ляхов!» Наконец, к 11 часам, бояре успели прекратить резню. Народ удовлетворил жажде мщения, упился кровью ненавистных гостей своих и винами их погребов. После кровавой бури настало время буйной радости. Каждый хвалился своими подвигами [119], забывая, что они куплены не дешевою ценою в настоящем, и не предчувствуя, что следует за ними в будущем. По одним известиям, поляков было убито тогда 1,200 человек, а русских 400; по другим, одних поляков 2,135 человек; а иные полагают 1,500 поляков и 2,000 москвичей.

На другой день бояре возвратили Марину отцу её, но содержали их вместе с другими поляками под стражею и потом отправили, до решения дела, в Ярославль, откуда престарелый честолюбец возвратился, через два года, на родину, а дочь его, не желая расстаться с царским титулом, закружилась в новом вихре народных смятений; наконец очутилась в московской тюрьме и умерла там самою горестною смертью.

Совершив свой многосложный подвиг — уничтожив трех царей сряду, к бесчестию своему и к бедствию отечества, — Шуйский вкусил, наконец, плод тяжких забот своих, плод горестный, как оказалось в последствии: 19 мая собрались на Красной площади всех сословий московские жители, и, едва зашла речь о собрании земской думы для избрания царя, партия Шуйского, не дав пойти в ход этой мысли, поспешила провозгласить его царем [120].

Народ остался в недоумении, что с ним делают. Царская власть, в которую Годунов облекся после стольких всенародных молений и которая утвердилась за Дмитрием, в силу добровольного признания его сыном Иоанна Грозного, теперь была дерзостно схвачена рукою старого крамольника и, соединясь с его именем, без участия народа, потеряла священное свое значение. Большинство, верное Дмитрию до самого восстания, скоро отрезвилось от одуряющего чаду внутреннего переворота, и, как, не смотря на усилия боярской партии, вера в истину происхождения царя далеко не у всех была поколебана, то многие чувствовали, что сделано дело, как говорится, не чистое. Этим объясняются странные слухи о Дмитриевом теле, ходившие по городу. Рассказывали, что по ночам сиял над ним какой-то свет, который исчезал, когда к нему приближались, и вновь сиял, когда отходили в сторону. А когда его отвезли за город и бросили в Божий дом вместе с другими мертвецами, ожидавшими погребения, оно на другой день очутилось при входе. Над ним сидели два голубя, которые тотчас улетали, когда кто приближался, и снова садились, когда никого не было. Бояре приказали зарыть его в землю; но на утро нашли его на другом кладбище, далеко от Божьего дома. Ужас нашел на москвичей. Одни считали покойника чернокнижником, другие «человеком необыкновенным», которого кровь вопиет к Богу об отмщении. Чтоб прекратить вредные толки, бояре Шуйского распорядились сжечь останки самозванца и пепел развеять по ветру. Но лучше было бы для них и для России, если б они набальзамировали убитого хищника престола и сохранили во свидетельство действительности его смерти; гораздо безопаснее было бы для них даже и тогда, когда б они, обнаружа род и племя мнимого Дмитрия, не умертвили его и держали в крепком заточении: ибо умы простолюдинов, потеряв всякий след Дмитрия, своротили на более опасную дорогу. Еще в первый день мятежа пронеслась весть, что убит был не Дмитрий, а простой немец, на него похожий. Может быть, поляки, чтобы встревожить Шуйского, распустили в народе эту молву; но она расширялась с чудовищною быстротою, так что скоро стали рассказывать с разными вероятными подробностями, когда, как и куда бежал Дмитрий. Чего желают, тому верят. К Шуйскому не лежала душа народа; большинство было предано храброму, деятельному, и щедрому Дмитрию. О его низком обмане никто уже не помнил; этот обман не оскорблял уж более народной гордости. И вот пошла и пошла расти в Москве и в областях старая сказка на новый лад, сказка, которую Шуйский избрал для низвержения Годунова, а судьба — для низвержения самого Шуйского.