Пантелеймон Кулиш - Повесть о Борисе Годунове и Димитрии Самозванце

• Название: Повесть о Борисе Годунове и Димитрии Самозванце
• Автор: Пантелеймон Кулиш
• Издательство: Типография П. А. Кулиша, в Николаевской улице, в доме г-жи Яценковой
• Жанр: История
• Год: 1857

Предисловие Кулиша:

Недостаток книг по предмету истории, которые могли бы читать с пользою молодые люди, без особенной, специальной цели, чувствуется у нас до сих пор. Причиною тому не столько отсутствие способностей в сочинителях, сколько — несчастная манера все скрашивать перед детьми и выставлять одни добродетели там, где естественно могут быть и пороки. Обыкновенно думают, что молодые люди, увидев низость души в занимающих передовые места в гражданском обществе, или нравственный разврат в целом поколении известной эпохи, потеряют уважение к старшим и любовь к родной национальности, — как будто детский ум только и живет книгами. Перед ним ежедневно раскрывается действительность, во всей поражающей наготе своей, и, не смотря на то, из детей вырастают люди благородные, любящие свое отечество и готовые для блага его на все пожертвования. Низкие страсти и дурные поступки окружающих их людей вовсе не подавляют в их молодых душах стремления к добру. Напротив, раннее уразумение лицемерия, хищности, предательства и других нравственных пороков рождает в них непреодолимое отвращение ко всему недостойному. Кто из людей честных не знает этого по себе?.. Полный веры в святость юношеской натуры, которая изо всего извлечет себе побуждение к стремлениям чистым и возвышенным, издаю свою повесть о том времени, когда упадок нравственных достоинств в русском гражданском обществе открыл простор для низких происков людей своекорыстных и коварных, и поколебал было основы государственной жизни русского народа до степени, близкой к разрушению. Дурное пускай у меня будет дурным, хотя бы оно наводило на моих читателей грусть, что на Руси в старину мало было хорошего. Эта грусть благотворна: она заставит каждого желать сильнее и всеми мерами содействовать, чтобы теперь и на будущее время было хорошего побольше...

---

Прошло уже полтора месяца со времени избрания царя, но Борис всё еще медлил полным царским венчанием. Он подтверждал на деле свою неохоту царствовать; трудился усердно над делами правления и, казалось, очень мало заботился, что власть его не освящена еще торжественным помазанием. По-видимому, его гораздо сильнее занимали слухи о приготовлениях крымского хана к набегу на Россию. Он с умыслом преувеличил важность полученных из пограничья донесений и заставил всех думать, что отечеству угрожает великая опасность. В памяти москвитян свежо еще было воспоминание о битве с татарами под самой столицею, в 1591 году. Вспомнили действия Бориса в то опасное время, боялись нового нашествия хана, и возложили теперь всю надежду на доказанную уже мудрость царя. Настроя таким образом умы, Борис предписал всем воеводам — выслать на берега Оки стрельцов, казаков, дворян, детей боярских и людей даточных с монастырских поместьев. «Пускай», говорил он, «воеводы не считаются старшинством рода и не спорят о местах. Всеобщее повиновение будет знаком единодушного желания видеть меня на престоле.» Трудно было боярам переломить родовую гордость и нести службу без мест; права местничества были для них так важны, что из-за них они осмеливались иногда не слушаться и самого Иоанна Грозного. Но на сей раз никто не дерзнул ослушаться первого повеления нового царя. Дворяне и боярские дети явились в войско со всеми слугами, годными к ратному делу, на лучших конях, в богатых доспехах. Все ополчение простиралось до полумиллиона воинов: сила, дотоле невиданная в государстве.

В те времена Россия была обитаема к югу только на 700 верст от Москвы, до Ливен. Более южные степные города: Курск, Оскол, Царев-город и другие были только укрепленные пограничные пункты посреди степей. Да и все прочие города за Окою назывались степными и только на некоторое расстояние были окружены обработанными землями [17]. В каждом из пограничных городов были свои воеводы и осадные головы, с отрядами боярских детей, городовых казаков и стрельцов. Сверх того, по всему пограничью устроены были в трудных для обхода местах рвы, засеки, забои [18] на реках и другие полевые укрепления, охраняемые стражею, для предупреждения внезапного вторжения неприятелей. В каждом сторожевом укреплении стояло несколько казаков, или севрюков (людей оседлых) под начальством заставного головы из боярских детей. Они назывались станичными и сторожевыми, в отличие от стрельцов и собственно городовых, или полковых казаков и севрюков, которые содержались только для защиты города и для отражения неприятелей на границах. Кроме сторож, укрепленных засеками, рвами, речными забоями и т. п., дня на четыре или на пять езды от городов, нередко и ближе, учреждены были подвижные притоны, каждый из нескольких станичных казаков. Казаки эти выбирали для своих наблюдений возвышенный кряж земли, или старинный курган, или дерево на открытом, усторожливом месте. Одна лошадь стояла всегда оседланная; сторожа попеременно взлезали на дерево и смотрели во все стороны. Едва вдали покажется пыль, сидящий на вершине дерева слезает вниз, вскакивает на лошадь и скачет к другому подобному притону, отстоящему обыкновенно на 8, на 10 и до 40 верст; завидя соседний пост, кричит издали и показывает рукою, с которой стороны виден неприятель. Тамошний сторож с вершины дерева издали замечает вестника и, лишь поймет из слов его, или знаков, откуда поднимается пыль, велит своему товарищу скакать далее. Так в несколько часов весть о набеге достигает ближнего города, а скоро и самой Москвы. Оставшиеся сторожа скрываются в траве и, когда орда проедет мимо, выходят на следы, угадывают приблизительно число неприятелей, по широте и глубине протоптанной ими тропы, скачут тайными путями и друг через друга доставляют весть главным сторожевым отрядам. Кроме этого быстрого маневра, станичные казаки, не ожидая, пока неприятель покажется в виду самой сторожи, рассылали от поры до поры вправо и влево верховых. Пробегая по известным степным путям, или сакмам, эти верховые встречались с рассыльными из соседнего пункта, менялись доездными памятями и возвращались назад. Таким образом степные дороги, по которым татаре хаживали в Русь [19], пересекались беспрерывными линиями разъездов. [20]

Все эте сторожи, станицы и разъезды были в большом движении, когда полумиллионная рать Борисова двинулась к внутренней линии пограничных городов, отделенных от степей Окою. Главному стану назначено быть в Серпухове, правой руке в Алексине, левой в Кошире, передовому полку, или авангарду, в Калуге, сторожевому полку, или резерву, в Коломне. Получились новые вести, что степные сторожи снялись с мест и бегут перед татарами. Тогда сам царь, в сопровождении почти всего двора и многочисленного конвоя из жильцов московских, выехал из Москвы в Серпухов. Там, в виду диких степей, устроен был на лугах Оки реки обширный лагерь. Шесть недель простоял Борис в поле, собирая известия, рассылая грамоты воеводам городов, лежащих за Окою, усиливая подкреплениями отдаленные степные пункты, делая смотры войску и угощая каждый день под шатрами не менее десяти тысяч людей на серебрянной посуде. Сперва приходили в царский лагерь тревожные известия, что татаре в движении, что хан уже выступил в поход; потом слухи затихли, отдаленные сторожи не видали на сакмах никаких неприятелей и войско мирно пировало с ласковым своим царем, под ясным степным небом. Развязка грозного ополчения была такова, что, вместо второго Мамаевского нашествия, явились от хана послы с мирными предложениями.

Торжество оттого было не меньшее: все славили царя, одной грозою своей силы ужаснувшего врагов, защитившего Русь от нашествия татарского, от огня, меча и плена. Ханских послов, начиная с отдаленного сторожевого пункта, вели, от засеки к засеке, от станицы к станице, через укрепленные степные города. Везде перед ними показывались разъездные дружины на красивых конях, хорошо вооруженные; в засеках и окопах велено было стрелять и делать громкие оклики. Русская земля показалась татарам укрепленным станом. Когда ж приблизились они к Серпухову, куда сошлись между тем все полки, их поразил грохот ста пушек. Восходящее солнце озарило ложащийся по сырой траве дым и за ним необозримые ряды войска, выстроенного в боевой порядок. Смешавшихся от изумления и страха послов провели, под громом артиллерии, сквозь все полки; царь принял их величаво, в полных доспехах, в золотом шлеме, под великолепным шатром, в кругу своих полководцев и придворных; потом роскошно угостил и отпустил к хану с русскими послами, для утверждения его союзной грамоты присягою. В тот же день Борис дал обед всему полумиллиону своих воинов, наградил чиновников, простился и уехал в Москву, довольный произведенным впечатлением на войско и на всю «землю». Но войско, замечает летописец, радовалось потому, что ожидало от него и впередь таких угощений и жалованья.

Возвратясь в Москву, Борис наконец венчался на царство с обыкновенною в таких случаях торжественностью. Под влиянием общего восторга и собственного радостного чувства, он забыл свою роль равнодушия к царскому венцу и, как бы в благодарность за него своим избирателям, воскликнул: «Отче великий патриарх Иов! Бог свидетель, что не будет в моем царстве нищего, или бедного: последнюю рубашку разделю со всеми!» Упоенный торжеством своим, Борис дал и другой обет — в течение пяти лет не казнить преступников смертью, а ссылать в отдаленные области. В тот же день пожалованы ближние вельможи в высшие чины, московские купцы освобождены от платы пошлин на два года, казенные земледельцы от податей на год, а для крестьян господских установлено, сколько им работать и платить господам безобидно. Трехдневный пир во дворце заключил торжество венчания.

В эти дни шумной радости и невиданного дотоле великолепия Борис был на верху блаженства, достигнутого столькими усилиями, столькими злодействами и, без сомнения, душевными терзаниями. Теперь-то он успокоится от всех соперничеств о первенстве, от тяжких для сердца колебаний между страхом и надеждою. Престол его стоит крепко уже одной своею святостью для народа; а он сделался общим благодетелем, не будучи еще царем, — не будучи еще царем, он приучил всю Русь обращать на себя взоры с надеждой благоденствия и безопасности, а беспокойных соседей со страхом и с желанием мира. Приняв корону из рук патриарха, он возвысил в своем лице величие царского сана. Народ никогда еще не имел царя, в такой славе восходящего на престол, с таким страстным желанием ожидаемого, так горячо просимого у Неба и с таким восторгом принятого. Словом, Борис, в Мономаховой короне, казался счастливейшим из государей и даже из людей вообще. Но как показалось бы жалким это счастье тому, кто бы знал, что престол Борисов подкопан прежде, нежели сделался его достоянием; что в умах его соперников, бессильных бороться с ним в настоящий момент, рассчитывалась верная гибель его и всего его дома; что сама, можно сказать, судьба послала им орудие, способное вернее всякого другого погубить его. Я говорю о самозванце. В эпоху величайших успехов властолюбия Борисова этот необыкновенный юноша находился уже в Москве под покровительством врагов его. Это был бедный сирота, родом из Галича, сын боярского сына, Богдана Отрепьева, по имени Юрий. Потеряв рано отца, он в детском возрасте оставил родную семью и, бросаемый игрою обстоятельств из угла в угол, очутился как-то в Москве. Здесь он случайно попал на глаза князю Ивану Васильевичу Шуйскому, который, покорствуя Годунову, придумывал разные средства погубить его. Увидя Юрия Отрепьева, Шуйский затрепетал от мысли, внезапно озарившей его голову. Этот мальчик имел природные приметы Дмитрия Угличского — левую руку короче правой и бородавку на носу, возле левого глаза. Пылкий и смелый от природы нрав Юрия был также принят Шуйским в соображение. Он показал свою находку ближайшим из своих друзей, и чудная мысль — обратить безродного сироту в сына Иоанна Грозного — тотчас сообщилась умам, напряженным в приискании средств к погибели счастливого соперника. Условились заботиться общими силами о молодом Отрепьеве, тайно благодетельствовать ему через других, обращая на него, по-видимому, очень мало внимания. И вот он попадает, как бы случайно, в число дворян к князю Борису Черкаскому, учится грамоте и скоро оказывает необыкновенные способности в изъяснении Библии, общей и почти единственной тогда науки. Дворчане князя Черкаского толкуют с ним тайком о разных обстоятельствах жизни и смерти Угличского Дмитрия, сообщают ему любопытные сведения о кознях Годунова, считают возможным, что, вместо царевича, подставлен убийцам другой мальчик, что царевич спасен и скрывается в неизвестности. Молодой Юрий Отрепьев жадно слушает все эти толки, которым таинственность и страх быть подслушанным придают особенную прелесть. Пламенное воображение его бродит в народе с неизвестным царевичем, и сердце бьется сильно от участия к дивной судьбе его. Но ему долго еще не открывают, что этот странствующий царевич — он сам, что Богдан Отрепьев и жена его были только его воспитателями. Юрий Отрепьев, в свите своего господина, ездит и во дворец, видит прием послов иноземных, видит царские выходы и узнает обычаи двора с простодушным любопытством, вовсе не подозревая, что его умышленно знакомят с обычаями театра, на котором он должен со временем явиться главным действующим лицом. Когда Борис Годунов сел в первый раз на трон русских царей, Отрепьеву было тогда шестнадцать лет; он видел торжество счастливого крамольника, завидовал в глубине души подданному, возвысившемуся до царского величия, и воображение его еще живее рисовало перед ним таинственного царевича, может быть, скрытого под монашеским подрясником, может быть, блуждающего бездомным казаком по диким украйнам, может быть, находящегося даже здесь, в любопытной толпе народа... Сияние престола и венца Борисова ослепляло зрителей; но какое трагическое лицо представлял этот полновластный и счастливый царь в кругу подобострастных исполнителей своей воли! Чествуя ему с стесненным сердцем, гордые потомки удельных князей мимоходом бросали никому непонятный взгляд на бедного Юрия Отрепьева, которого короткая рука и бородавка обещали им верную пагубу Бориса!