Александр Сегень - Державный

• Название: Державный
• Автор: Александр Сегень
• Издательство: Вече
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-9533-1676-3

Александр Юрьевич Сегень родился в 1959 году в Москве, автор книг «Похоронный марш», «Страшный пассажир», «Тридцать три удовольствия», «Евпраксия», «Древо Жизора», «Тамерлан», «Абуль-Аббас — любимый слон Карла Великого», «Державный», «Поющий король», «Ожидание Ч», «Русский ураган», «Солнце земли Русской», «Поп». Лауреат многих литературных премий. Доцент Литературного института.

Роман Александра Сегеня «Державный» посвящён четырём периодам жизни государя Московского, создателя нового Русского государства, Ивана Васильевича III. При жизни его величали Державным, потомки назвали Великим. Так, наравне с Петром I и Екатериной II мы до сих пор и чтим его как Ивана Великого. Четыре части романа это детство, юность, зрелость и старость Ивана. Детство, связанное с борьбой против Шемяки. Юность война Москвы и Новгорода. Зрелость — великое и победоносное Стояние на Угре, после которого Русь освободилась от ордынского гнёта. Старость — разгром ереси жидовствующих, завершение всех дел.

Роман получил высокую оценку читателей и был удостоен премии Московского правительства и Большой премии Союза писателей.

---

— Угораздило же тебя, отче, занести нам сию хламиду!

На одно переодевание добрых полчаса ушло, за это время он бы всю Богородицу в общих чертах написал, кроме лика, конечно. Поверх саккоса с малым омофором Симон надел и мантию, голову покрыл клобуком и, опираясь на жезл, отправился к Державному, в последний раз с тоской взглянув на едва-едва начатую работу.

Однако, входя в государев дворец, он уже важно вышагивал, довольный своим величественным видом, который придавали ему и саккос, и мантия. Лишь глубоко-глубоко в душе стонало, прячась, невыполненное, да в руке, переменившей кисть на посох, стоял зуд.

К своему удивленью, Симон нашёл Державного не в постели, а в большом деревянном седалище с круговой спинкою. На Иване была простая чёрная ферязь, серые войлочные сапоги, чёрная скуфейка. На плечах накинут козий опашень. Один из государевых лекарей утверждал, будто тепло козьего меха благоприятствует разбитым кондрашкою. При Иване находились только двое — Волоцкий игумен Иосиф и его племянник, Коломенский епископ Вассиан. Следом за Симоном в светлицу ещё вошёл дьяк Андрей, брат Нила Сорского.

Митрополит сразу понял — речь пойдёт снова о еретиках. А он и думать о них забыл с самого вчерашнего вечера. На Рождественской иконе, стоящей пред мысленным взором Симона, вдруг возник горящий деревянный сруб, который уже построили за стеной на рву.

Поздравив и благословив собравшихся, Симон уселся напротив Державного. Все молча ждали, когда заговорит Иоанн.

— Умру скоро, — первым делом оповестил великий князь. — Может статься, завтра умру. Чую, как движется ко мне новый прострел. Хочу в последний раз испытать вас. Может, не будем жечь?

— Геретиков-то? — отозвался митрополит, пытаясь прогнать с воображаемой иконы горящую клеть.

— Ясное дело, что их, — ответил вместо Державного игумен Иосиф. — Ты, Державный, я вижу, никак противу них не можешь ожесточиться. Мягкодушен ты, государь. Помниши, яко обиделся тогда на «Тайную тайных» про шею? Ножками топтал жидовскую книжку.

— Про шею? — напрягаясь, чтоб вспомнить, спросил Иван.

— Ну да, — улыбнулся Иосиф. — Мол, у кого шея долгая и тонкая, сей есть легоглавый[177] и мягкосердый. А ведь истинно про тебя — и легоглав ты, и мягкосерд. Хочешь сердись, хочешь нет, за прямоту мою.

Митрополит тоже усмехнулся. Он знал, что Державный никогда не прогневается на Иосифа за его прямоту. Той прямотой Иосиф и любезен ему был всегда.

При топтании государем русского списка знаменитой книги Моисея Маймонида, обнаруженного у еретика Коноплева, а потом и у Волка Курицына, Симон лично присутствовал. Много было в той книге богопротивного, но Державного более всего разозлила заключённая в «Тайной тайных» премудрость парсунная о том, как по внешним чертам распознавать черты и свойства душевные. Маймонид, к примеру, учит, что у кого волосы мягкие, тот мало умён, у кого брови густые, тот ленив, у кого лицо вытянутое, долгое, тот бесстыдник. А у Ивана Васильевича как раз и власы мягкие, и брови густые, и долголикий он. Помнится, он всё стерпел, но когда про его тонкую и длинную шею было сказано, что она есть признак легоглавости, тут государь не выдержал и потоптал сочинение, которое само-то отличается и малоумием, и легоглавостью.

— Да за одно токмо чрезмерное распространение лживой геврейской премудрости надобно жечь в деревянных клетках, — резко произнёс Симон, сердясь, что никак не исчезает из его мысленного видения иконы горящий сруб. — Сколько же там препакостного было нами прочитано! Как припомню, что в дрожалку[178] для пущей её студенистости следует немного мочи подпустить… тьфу!

— Да это ж Федька Курицын для дураков сам сочинил «Премудрость стряпчую», а выдавал за переложение с жидовского, — смеясь, махнул рукой епископ Вассиан. — Жиды и холодца-то, поди, не варят.

— Ничего смешного тут несть, — мрачно заметил Иосиф. — Для дураков у них глупости имелись, для умных — умный разврат и соблазн. Зловредные еретики сии суть, в-первых, нерусь, во-вторых, нелюдь, в-третьих, нехристь. И за то, что они не токмо сами таковые, но и иных всех хотели соделати нерусью, нелюдью и нехристью, для них остаётся одно — Геона[179] и огненная деревянная клеть, прообраз той Геоны.

— Добро бы ещё и надписать над клетью: «Геона», — добавил митрополит и тотчас осёкся — уж очень скорбным сделалось лицо Державного.

— Благ и человеколюбец… — тихо промолвил Иван Васильевич и обвёл взором своим всех собравшихся. — Благ и человеколюбец Господь наш, — произнёс он громче, — не до конца прогневается… Как бы и нам Господню примеру последовать? Всё ж не до конца прогневаться.

— Жечь, Державный, жечь! — упрямо покачал головой Иосиф.

Глаза Ивана вперились в митрополита. И тот решительно поддержал Волоцкого игумена, самого строгого постника на Руси:

— Жечь!

— Жечь… — сникая, повторил Иван. — А вот ты, Иосиф… — он повернулся в сторону игумена. — Вассиан-старец пишет мне рождественское послание и говорит, что ты, мол, любуешься примером Катаньского епископа Льва, который связал своей епитрахилью волхва Диодора, вошёл вместе с ним в огонь и держал, покуда тот не погорел дотла, а сам остался невредим. Так почему бы, пишет мне Вассиан, Иосифу тако же не повязать мантией еретиков и не водить их в клеть огненную, покуда все не погорят?

— Васьян лжёт, — сухо промолвил в ответ Иосиф Волоцкий. — Я не мог писать ему такого про Льва Катаньского. Тот Лев вовсе не так Лиодора пожёг. Он поначалу, как ты, Державный, долготерпелив был и, как Господь, многомилостив, но егда мерзостный Лиодор и к храму Божьему подступился, сея соблазны в умах людей, Лев стал молиться и молитвой воспламенил Лиодора. Тот вспыхнул и сгорел в огне и страшных муках.

— Тем паче, Иосифе, — наконец осмелился возвысить голос свой брат Нила Сорского. — Молись и ты, и молитвою испепели и Волка Курицына, и Коноплева, и Максимова, да и Киприана Юрьевского заодно.

— Верно! — поддержал Андрея великий князь.

Неведомо, чем бы закончилось разгоревшееся и обещавшее быть долгим любопрение, если бы в ту самую минуту, когда Иосиф хотел ответить дьяку Андрею, не вошёл государев зять Василий Холмский. Лицо его было сильно взволнованно, и, извинившись, что разрушает беседу, он объявил:

— Великий князь Василий Иванович в прорубь провалился!

«Стало быть, теперь Юрью быть наследником», — почему-то первым делом мелькнуло в голове у Симона. В следующий миг иная, постылая мысль пронеслась по всему сердцу татарским набегом: «Не видать мне больше сегодня иконушку мою!»

И лишь в-третьих он с тревогой взглянул на государя. Иван сделался бледнее бледного, хотя и доселе не был румян. Приподнялся, промычал что-то:

— Да… как… — И, рухнув назад в кресло, выпустил сипло из себя: — Ва…сссссь…

— Не до смерти! Не до смерти! — поспешил воскликнуть опрометчивый зять.

— Убить тебя мало, дурак этакий! — рявкнул на него епископ Вассиан.

— Не до ссс?.. — вздрогнул Иван Васильевич.

— Ох и Рождество нынче! — проворчал митрополит, вместе со всеми приступая к государю. — Пригревина навалилась, мокро, среди бела дня темно, в домах душно… А тут ещё ты, Васька, — он повернулся к молодому Холмскому, — будто обухом по голове. Где же его угораздило? Как?

— Откуль-то возвращался по льду, — отвечал Василий Данилович. — Снегом, говорит, намело, проруби не заметил. А прорубь токмо самую малость корой ледяной покрыта была. Он и ухнул! Вылез, добрался до Кремля. Теперь его уже раздели и сабуровым[180] соком натирают.

— Сабуровы натирают? Сама Соломония? — неправильно расслышал митрополит.

— Каб так! — рассмеялся Василий Данилович. — Каб Солошка его растёрла, он мигом бы разогрелся. Сабуром, говорю! Соком сабурым трут его.

— Опять врёшь! — рассердился пуще прежнего митрополит. — Сабуром трут от вошей, от костоеды, от ссадин. Может, спорышем трут?

— Может, и спорышем, — кивнул нерешительно молодой Холмский.

— Да жив ли Васси-и?.. — слабым голосом спросил государь.

— Погоди, Державный, я пойду разведаю, — сказал дьяк Андрей и отправился разузнавать.

— Он говорит, жечь надо, — сказал государев зять.

— Еретиков? — оживлённо откликнулся Иосиф Волоцкий.

— Всех.

— Как это всех?!

— Всех, говорит, жечь беспощадно, — сказал Василий Данилович. — За рекой, речёт, какой-то дом с колдунами и колдуньями. Там у них великая сходка.

— Должно быть, это Федьки Курицына дом, — осенило митрополита.

— Скорее всего, — согласился с ним Иосиф.

— Явилась нечисть приговорённых еретиков спасать, — добавил Ростовский епископ.

Тем временем прибежавшие окольничие и лекари стали укладывать Ивана Васильевича в постель. Спустя некоторое время он уже лежал, уныло глядя на всех и тяжело дыша. «Видать, и впрямь помрёт сегодня», — испуганно подумал митрополит. Он нисколько не желал смерти Державному, любил его. Когда по знаку Ивана всех удалили, Симон поделился своими опасениями с игуменом Иосифом, выйдя за дверь. Иосиф пожал плечами: