Александр Сегень - Державный

• Название: Державный
• Автор: Александр Сегень
• Издательство: Вече
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-9533-1676-3

Александр Юрьевич Сегень родился в 1959 году в Москве, автор книг «Похоронный марш», «Страшный пассажир», «Тридцать три удовольствия», «Евпраксия», «Древо Жизора», «Тамерлан», «Абуль-Аббас — любимый слон Карла Великого», «Державный», «Поющий король», «Ожидание Ч», «Русский ураган», «Солнце земли Русской», «Поп». Лауреат многих литературных премий. Доцент Литературного института.

Роман Александра Сегеня «Державный» посвящён четырём периодам жизни государя Московского, создателя нового Русского государства, Ивана Васильевича III. При жизни его величали Державным, потомки назвали Великим. Так, наравне с Петром I и Екатериной II мы до сих пор и чтим его как Ивана Великого. Четыре части романа это детство, юность, зрелость и старость Ивана. Детство, связанное с борьбой против Шемяки. Юность война Москвы и Новгорода. Зрелость — великое и победоносное Стояние на Угре, после которого Русь освободилась от ордынского гнёта. Старость — разгром ереси жидовствующих, завершение всех дел.

Роман получил высокую оценку читателей и был удостоен премии Московского правительства и Большой премии Союза писателей.

---

— Василий на Красном крыльце с народом беседует, — сказал кто-то.

— Хоро… шо… — кивнул Державный. Его уже взяли крепко под руки, повели, а точнее — почти понесли. Стало мутить. Усмехнулся мысленно: «Нет, не будет тебе нынче баньки с кувырканьем в снегу!»

Иосиф Волоцкий припал к руке Ивана:

— С праздником, Державный! Здравия тебе!

Искренне ли желает? Куда как лучше с Василием вместе еретиков жечь новых да новых! Так и не удалось в последний раз с Волком поговорить, попытаться спасти его душу, а там, быть может, и от огненной казни избавить. На Стефанов день Иван почти не выходил из беспамятства, а когда вышел, было поздно — Курицын, Максимов и Коноплев были сожжены. Мало того — Василий уже отправил людей в Новгород с повелением и там учинить огненную казнь еретикам: Юрьевскому архимандриту Кассиану, его брату Ивану Самочерному, Некрасу Рукавову, Дмитрию Пустоселову и Гридке Квашне. Добился Иосиф Волоцкий исполнения своих требований, запылали на Руси костры, жгущие людей. То-то радость и Геннадию, чудовскому затворнику!

На Красном крыльце, охваченный крещенским морозцем, Иван Васильевич почувствовал прилив бодрости, встрепенулся. И впрямь хорош мороз нынче — плясун! Ас Рождества ростепель стояла. Должно быть, от этой ростепели и хуже было Ивану.

Сын Василий с удивлённым лицом встречал отца. Поклонился, облобызал руку, затем поздравил с праздником. Улыбнувшись ему, Державный посмотрел на небо, полное звёзд. По примете, ягод много будет. Ещё на что-то урожай сулят крещенские звёзды. На горох, что ли?

Какое желание загадать? О чём попросить Господа? Снова о скорейшем избавлении от чёрного недуга?

Иван поднял десницу, осенил себя крестом:

— Госсп… Иисусе Христе…

Целиком всю молитву не осилить. Он тяжко вздохнул, ещё раз медленно перекрестился и из всего сердца, молча, взмолился: «Сыне Божий! Дай сыну моему Василию сделаться добрым государем, укрепить державу мою и расширить её столько же, сколько и я расширил, и пусть многомилостив будет он к народу русскому!»

Он и сам не ожидал, что именно это станет его главным богоявленским желанием. И испугался, ибо в этой просьбе к Господу таилось расставание с миром; не просто просьба, а — завещание сыну.

На сей краткий мысленный разговор с небесами ушло столько сил, что Иван Васильевич зашатался, придерживаемый со всех сторон, потянул, показывая, что хочет вернуться во дворец. Его мигом поняли, повели обратно. Вдруг государь не поверил глазам своим — Нил! Сорский отшельник! Откуда он тут?

Остановился, уставился на старца.

— Державному государю Ивану Васильевичу многая лета и поздравление с праздничком! — сказал Нил.

— Нил? — всё ещё не веря своим очам, спросил Державный.

— Аз есмь, — улыбнулся едва заметной улыбкой отшельник.

— Ты здесь? — продолжал удивляться Иван, сам не замечая того, как при виде Нила он гораздо легче стал произносить слова.

— На рассвете мы со спутником моим Дионисием и тремя монахами троицкими вытекли из Сергиевой обители, — объяснял Нил Сорский своё присутствие. — А свою обитель аз покинул в тот самый день, как ты еретиков пожёг. Шёл спасать их… Знал бы, не притёк к тебе.

— По воле народа и Бога, — сказал Державный.

— Оно, конечно, — вздохнул Нил сокрушённо, — без Божьего попущения ничего не случается.

— По Божьему попущению, моим и сына моего повелением, — произнёс Иван Васильевич и тут только с ужасом обнаружил в себе воскресший дар речи.

— Державный, ты молвишь! — воскликнул зять Холмский.

— Да… — растерянно пробормотал Иван, боясь снова начать речь — что, если дальше опять мычать начнёт?

— Может быть, разговеешься с нами и в баню пойдёшь? — весело спросил сын Дмитрий.

— Что ж… — пожал одним плечом Иван Васильевич. — А вы и в баню пойдёте?

— А как же! По твоему обычаю, — улыбался Дмитрий. Тут Иван грешным делом подумал в очередной раз, что именно он, Дмитрий, был бы лучшим его наследником. Однако Богу видней!..

— Зело добро, — вздохнул государь. — Ступайте, а я хочу с Нилом сейчас разговеться.

Заметив ревнивую горечь в выражении лица Иосифа Волоцкого, Державный сказал ему:

— А ты, Осифе, будь при сыне моём Василии. Следуй, Ниле, за мною, — позвал он Сорского авву.

Государь и отшельник разместились там же, где недавно Иван Васильевич умывался снегом, — в Постельной избе великокняжеского дворца. Им подали лёгкую трапезу — по кружке горячего винного сбитня, сырники со сметаной и блинки с мёдом и вареньем. Глядя на Нила, Иван удивлялся тому, как мало тот изменился с того славного дня в Пафнутьевой обители, когда Нил приехал с Афона, а русское оружие и воинская доблесть и хитрость торжествовали изгнание Ахмата. Точнее — мало постарел, а изменился-то много. Иссох ещё больше, в глазах умножилось небесной глубины и света, и само присутствие старца наполняло окружающий мир живительной и целительной силой. Всё это и тогда, четверть века назад, в нём ощущалось, но не в такой мере.

Сбитень и приятное воспоминание об одном из наилучших дней в жизни наполнили всё существо Ивана искрящимся теплом. А ведь в крещенскую ночь накануне того лета, когда произошло нашествие Ахмата, государь загадывал навсегда избавиться от власти и ордынского царя. И — сбылось! А вот когда просил у Бога исцеления больному сыну, не сбылось, умер Иван Иваныч, залеченный до смерти лекарем Леоном. Должно быть, потому, что, прося о здравии сыну, глубоко в душе государь думал о русских землях, находящихся под властью Литвы.

— Ты, я вижу, Державный, помирать собрался? — спросил Нил.

— Пора, — вздохнул Иван Васильевич.

— Рано, — возразил отшельник. — Глянь, я-то хоть на семь лет старше тебя, а бодрее и моложе выгляжу.

— У каждого свой жребий, — сказал великий князь, думая о том, что надо бы поменьше тратить слова. Может, их, как дней и лет, тоже определённое количество каждому человеку отпущено промолвить.

— Согласен, — кивнул Нил. — Возможно, что и близок твой срок. Но как же душа твоя к Богу отправится, ежели в ней костры пылают? Не думаешь ли ты о том, что сие — только начало смут и сожжений? Сыну-то твоему понравилось жечь людишек заблудших. Помрёшь — они тут с Волоцким игуменом многих пожгут. Станут пытать всех подряд да под пыткою добывать признаний в том, что было и чего не было и быть не могло. И почнут ежедневно на Москве и в других градах русских пылать костры из дров лесных и человечьих. А кто у них на очереди после того, как ты в мир иной утечёшь? Сыноха твоя, Елена Стефановна, да сын её, внук твой — Дмитрий Иванович, которые нынче в заточении дни коротают. Пожгут их, за всяких чужеземцев примутся, первым делом жидов всех подряд жечь да вешать, да ещё будут говорить, что и ты их не жаловал, Леону голову ссек, Схарию и Шмойлу тотчас сжечь грозился, ежели их только поймают. Племя жидовское, спору нет, подлое и поганое, но ведь Господь не истребил их за все ихние мерзости, а даже напротив того — Сына своего единородного, прежде всех век рождённого, среди жидовского племени облёк плотию. Дабы отделить семена от плевел. И те, кто кричал: «Распни!», так и остались во мраке иудейском, сиречь — плевелами. А которые уверовали в Спасителя, молвили: «Несть ни эллина, ни иудея, а все едины во Христе-Спасе!» Они — семена, из коих произросло Православие наше. И семена те также из жидовского племени происходили, как и Схарии, и Шмойлы, от коих разврат нынешний повёлся. Иосиф говорит: «Пусть вкупе с плевелами многие семена сгорят, лишь бы от плевел избавиться». А я говорю: «Не жги ни того, ни другого, а постарайся сам стать таким, чтобы уметь и плевела в семена превращать».

— Шибко уж ты на Иосифа взъелся, — вставил слово государь.

— На Осифа? — Нил некоторое время молча теребил бороду, серебристую, как чешуя только что выловленной сёмги. Наконец заговорил: — Я его люблю. Такие, как он, необходимы. В духовенстве и монашестве всегда должно быть равновесие между Осифами и Нилами. Если бы все были такие, как Нил, Православие утонуло бы в их благодушии и погибло от детской беззащитности. А будь все как Иосиф, снова гибель истинной вере Христовой, только теперь уже от излишнего благородного негодовайия и усердия в искоренении крамолы. Казня всех подряд ради Света правды, сами бы сей свет утратили, превратились бы в фарисеев, у коих с уст срывается одно только: «Распни!» да «Сожги!» Душа моя скорбела об огненных казнях, учинённых нынче на Москве и в Новгороде. Касьяна Юрьевского, хоть он и ставленник поганых Курицыных, за одно только то, что он архимандрит, не следовало сожигать, а лишь держать в заточении. Хватило же ума не сжечь в своё время еретика-митрополита Зосиму. А тут, гляньте, какая жадность до огня охватила души праведников!

— Я тоже не одобрял сожжений, — вздохнул Иван. — Хворью отстранён бысть.