Александр Сегень - Державный

• Название: Державный
• Автор: Александр Сегень
• Издательство: Вече
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-9533-1676-3

Александр Юрьевич Сегень родился в 1959 году в Москве, автор книг «Похоронный марш», «Страшный пассажир», «Тридцать три удовольствия», «Евпраксия», «Древо Жизора», «Тамерлан», «Абуль-Аббас — любимый слон Карла Великого», «Державный», «Поющий король», «Ожидание Ч», «Русский ураган», «Солнце земли Русской», «Поп». Лауреат многих литературных премий. Доцент Литературного института.

Роман Александра Сегеня «Державный» посвящён четырём периодам жизни государя Московского, создателя нового Русского государства, Ивана Васильевича III. При жизни его величали Державным, потомки назвали Великим. Так, наравне с Петром I и Екатериной II мы до сих пор и чтим его как Ивана Великого. Четыре части романа это детство, юность, зрелость и старость Ивана. Детство, связанное с борьбой против Шемяки. Юность война Москвы и Новгорода. Зрелость — великое и победоносное Стояние на Угре, после которого Русь освободилась от ордынского гнёта. Старость — разгром ереси жидовствующих, завершение всех дел.

Роман получил высокую оценку читателей и был удостоен премии Московского правительства и Большой премии Союза писателей.

---

Сам государь Иван Васильевич прибыл в Боровск в четверг второго ноября и сразу же поселился в обители Рождества Христова, основанной знаменитым Божьим угодником Пафнутием. Вот уже четырнадцать лет Боровск принадлежал к великокняжеским владениям, и здесь Иван мог чувствовать себя как дома, но ему вдруг захотелось монастырской жизни, и он, расселив своих приближённых во дворце, сам отправился в монастырь, лежащий в трёх вёрстах от города при впадении в Протву речки Истермы, в дебрях великого бора, давшего название Боровску.

Теперь ему оставалось только ждать, на что решится Ахмат — на мощное наступление или на позорный уход. Теперь в душе Ивана, крепчая одновременно с морозами, росла необъяснимая уверенность, что он уже одолел Ахмата. Если даже татары двинутся за Угру, мы разгромим их в битве под Боровском или под Серпуховом. Ну а если он поймёт, что обречён, и отступит — победа будет вдвойне хороша, ибо достанется малой кровью.

В пятницу пришло сообщение о том, что ордынский царь покинул ставку в Якшунове и двинулся с главной ратью снова к устью Угры. Вчера, в субботу, прилетела весть о сосредоточении татар вокруг Воротынска. И вот сегодня с утра, в воскресенье, Иван Васильевич пребывал в необыкновенно возбуждённом состоянии. Он ждал, что сегодня придёт сообщение о переправе Ахмата на левый берег Угры и начале его решительного наступления.

Государь сидел в просторной келье монастыря в обществе игумена Иннокентия, дьяка Мамырева, Троицкого игумена Паисия и священника Никиты. Игумен Паисий полгода назад благословил поход против Ахмата, подобно тому, как сто лет тому назад основатель Троицкого монастыря преподобный Сергий благословил поход Дмитрия против Мамая. В Боровскую обитель Паисий притёк вчера и сразу же поведал Ивану о чудесном знамении — во сне к нему явился Сергий Радонежский и сказал: «Благословение твоё готово исполниться».

Отец Никита был духовником несчастного Андрея Меньшого, которого привезли в обитель Пафнутия Боровского тоже вчера. Андрей по-прежнему был слаб и не вставал с постели.

Отец Никита каждый день исповедовал и причащал ушибленного, неизменно выражая уверенность в том, что доблестный витязь Опаковский пойдёт на поправку.

Был полдень, только что закончилась воскресная литургия, и вскоре ожидалась всеобщая монастырская трапеза. А покамест государь Московский и трое Господних слуг беседовали о том, о сём, а дьяк Мамырев кое-что записывал. Разговор зашёл об Иосифе Санине, и Иван Васильевич спросил:

— И всё же, каков он, Иосиф? Я однажды беседовал с ним, но так и не составил о нём определённого мнения.

— О том надо нам, вот, отца Иннокентия расспрашивать, — молвил игумен Паисий.

— Что ж, — вздохнул Иннокентий. — Подвижник он сильный, в вере твердокаменный… Хотя таковые ярые зачастую потом, в конце жизни, в ересь впадают. Незабвенный Пафнутий, отец наш, его более всех привечал. Помню, я-то ждал, что, умирая, он мне монастырь завещает, однако завещал Иосифу, а мне токмо сосуд с мёдом.

— Отчего же Иосиф долго не задержался в здешних настоятелях? — спросил отец Никита. — Ведь и двух лет игуменом не пробыл.

— Опять же, по горячести, — ответил Иннокентий. — Хотел вдвое больше строгостей навести, нежели при Пафнутии. А се, на мой робкий взгляд, более по гордыне. Есть в нём какая-то литовская гордость. Не наша, не русская. Он же литовец по матери-то.

— Да? Литовец? — вскинул брови Иван Васильевич.

— Литвин, — кивнул Иннокентий. — Мать его, Марина, литовка была.

— Сие много значит, — вздохнул духовник князя Андрея.

— Да, — махнул рукой Иван Васильевич, вспоминая полулитвина Юшку Драницу, да и свою бабку Софью Витовтовну. Хотя бабка-то, конечно, была не подарок. Но нельзя же по ней судить о батюшке покойном, Василье Васильевиче! — Не всегда это и значит. Иной литвин лучше всякого русского. Да ведь и сам отец ваш, Пафнутий, насколько я знаю, происходил из баскачьего рода, — сказал великий князь.

— Татарин? — гак и подпрыгнул на своём месте дьяк Мамырев.

— Ну уж — прямо так и татарин! — возмутился Иннокентий. — Дед его только был татарином, но по своей воле крестился и был назван Мартыном. А Пафнутий, в крещении звавшийся Парфением, воспитывался уже в христианской семье.

— Сам Фотий посвящал Пафнутия в игумены обители здешней, — со вздохом благоговения покивал игумен Паисий.

— А ведь и татарский язык знал Пафнутий, и однажды он пригодился ему, — сказал Иннокентий. — Когда князь-ирод Василий Ярославин прислал своего слугу-татарина жечь обитель, Пафнутий с ним по-татарски объяснился, заставил раскаяться и принять православную веру. И сие — одно из многих и не самое чудное чудо из всех, совершенных им.

В келью тем временем вошёл монах.

— Что, брате, готова трапеза? — спросил игумен Паисий.

— Почти готова, но я не затем пришёл, — отвечал монах. — К государю окольничий Плещеев прибыл. Говорит, царь Ахмат послов прислал.

Иван вскочил со своей скамьи. Кровь ударила в голову.

— Послов?!

Аж в затылке заломило от такого известия.

— Окольничий спрашивает, где государь изволит их встречать — здесь, в монастыре, или там, в Боровске, — добавил монах.

— Ты гляди! — усмехнулся отец Никита. — Только что отец-настоятель рассказывал о том, как татарин приходил обитель сжигать и обращён был в православие незабвенным Пафнутием, и — на тебе! Татары снова приползли сюда!

— Отец Иннокентий, сможешь обратить Ахматовых послов в христианскую веру? — спросил с улыбкою игумен Паисий.

— Татарского не знаю, — потупился Иннокентий. — А не то бы обратил.

— Так небось, послы русской речи обучены, — сказал Мамырев.

— Не мучайте отца-настоятеля, — сжалился над смущённым Иннокентием великий князь. — Не будем мы осквернять святую обитель присутствием в ней сыроядцев. Отправляюсь в Боровск.

— А как же воскресная трапеза? — спросил Иннокентий.

— Приду ужинать, — вздохнул Иван Васильевич.

Вскоре, покинув Пафнутьев монастырь, государь ехал по узкой дороге через высокий тёмный бор, славный своим сказочным обилием грибов и ягод, запасаемых иноками для многочисленных постов. Солнечные лучи редкими стрелами пробивались сквозь густые еловые и сосновые лапищи, а денёк-то был солнечный, ясный, морозный. Такие в феврале бывают, а сейчас — ноябрь.

Душа Ивана Васильевича трепетала от нетерпения. Он никак не ожидал, что Ахмат пришлёт к нему послов. До чего же любопытно узнать, с чем они прибыли! Три версты тридцатью показались. Но вот наконец добрались до Боровска, миновали стан Патрикеева-Булгака.

— Где послы? — спросил государь у встречающего его Григория Мамона.

— Ждут в Голубиной светлице, — отвечал Григорий Андреевич.

— Сколько их?

— Трое. Селимхан, Джамиль, Зальман. Да отряд охраны.

— Через полчаса веди их в Бисряную светлицу, я там принимать буду. Курицын где? Ноздреватый? Ощера? Аристотель? Всех ко мне! Хруста и Булгака тоже звать! Тетерева, Акима Гривнина! Чует моё сердце — вельми важное посольство.

В сопровождении Мамырева, Плещеева и игумена Паисия, которые приехали вместе с ним из Пафнутьевой обители, Иван Васильевич прошествовал в самую красивую светлицу Боровского дворца. В ней висело множество икон и парсун, украшенных жемчугом, отчего и называлась светлица Бисряной. Возбуждение великого князя продолжало расти. Сбросив с себя шубу и охабень, он остался в лёгкой чёрной ферязи, расшитой золотыми деревьями и серебряными птицами. Надо было одеться во что-то более торжественное, но ему не терпелось поскорее расправиться с ордынскими послами, и он решил, что не станет оказывать им большую честь — одеваться пышно. Он тотчас повелел поставить трон свой между двумя окнами, дабы яркое солнце слепило глаза татарам. Они тогда не смогут видеть лица его, зато сами будут хорошо освещены солнцем.

Усевшись на троне, Иван стал наблюдать, как светлица наполняется людьми. Входящие приближались к трону, низко кланялись и рассаживались на скамьи, расставленные вдоль стен. Первым появился окольничий Василий Ноздреватый, за ним — Иван Булгак, Ощера с сыном, Афанасий Морозов-Хруст, Аристотель Фиораванти, оба Курицыных — Иван-Волк и Фёдор-Сокол, Никифор Тетерев, Иван Нога, Аким Гривнин, другие бояре и князья из тех, что на этой неделе поселились в Боровске. Вдруг — словно чудо, государь не мог глазам своим поверить — Ванечка! Иван Иванович!

— Сынушко! — воскликнул великий князь. — Ты как здесь оказался?

— Да вот, отче, решил сам приехать, доложить о том, как мы встали под Серпуховом, — улыбаясь, ответил Иван Младой.

— Вот умница! Вовремя прибыл. Сейчас послов сыроядца принимать будем.

— Да уж знаю!

— Садись ошую от меня.

Княжич, в нарядной красной ферязи, выглядывающей из-под расстёгнутого синего охабня, стал усаживаться слева от отца. Одесную же от государя, разумеется, сидел Троицкий игумен.