Кальман Миксат - Том 2. Повести

• Название: Том 2. Повести
• Автор: Кальман Миксат
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1967
• ISBN: не указан

Кальман Миксат (Kálmán Mikszáth, 1847―1910) — один из виднейших венгерских писателей XIX―XX веков. Во второй том собрания сочинений Кальмана Миксата вошли повести, написанные им в 1890—1900-е годы: 

― «Голубка в клетке» (1891);

― «Имение на продажу» (1894);

― «Не дури, Пишта!» (1895);

― «Кавалеры» (1897);

― «Красавицы селищанки» (1901);

― «Проделки Кальмана Круди» (1901);

― «Кто кого обскачет» (1906);

― «Шипширица» (1906).

Время действия повестей Миксата «Имение на продажу», «Не дури, Пишта!», «Кавалеры», «Кто кого обскачет», «Шипширица» и «Проделки Кальмана Круди» ― вторая половина XIX века.

Историческая повесть «Красавицы селищанки» посвящена эпохе венгерского короля Матяша Корвина (XV в.). В основу повести легли изустные легенды, бытующие в комитате Фогараш (Трансильвания), где действительно есть село Селище.

Повесть «Голубка в клетке» представляет собой два варианта одного и того же сюжета в разных временных рамках: первая, романтическая, часть отнесена лет на четыреста назад и написана с легкой иронией в духе новелл Боккаччо; вторая, сатирическая, часть, относящаяся по времени действия ко второй половине XIX века, ― в духе реализма.

Все повести, в том числе сатирические, отличаются характерным для Миксата мягким, добродушным юмором.

---

Богатые мастера, вроде портного Яноша Бочко из Кюртёша или Матяша Капора — эстергайского сапожника, везут свои творения в островерхих сундуках, на крышках которых важно расселись благоверные супруги наших мастеров. Здесь же, на повозках, виднеются и составные части будущей рыночной палатки. Мастеровые же победнее, как, например, Иштван Фильчик, плетутся по обочине дороги пешком, повесив на шею пару новых, отменной работы сапог. У Фильчика еще нет ни повозки, ни сундука, ни женушки. Но на сундуке Матяша Капора, возле супруги мастера, сидит некая особа (Жужика, дочка эстергайского псаломщика), которая, если господу богу угодно, будет когда-нибудь стирать Фильчиково белье.

Вот почему сапожник так обиделся на небрежное приветствие прокатившего мимо на телеге Капора:

— Эй, Фильчик, привет!

Фильчик чуть со стыда не сгорел от такого оскорбления и тут же принялся изобретать хитроумнейшие планы, как бы отомстить Капору. Между тем он то и дело поглядывал на дорогу: не нагонит ли его кто-нибудь из знакомых, который мог бы пригласить Фильчика к себе на телегу. А уж о том, чтобы его пригласили, Фильчик позаботится. Но кто это там, в зеленой господской бричке? Это катит на тройке храпящих рысаков Ференц Хорвати, мулиньский управляющий. Правда, он не один, рядом с ним сидит еще и волостной писарь Холеци. Но не беда, найдется в их экипаже место и для Фильчика! Поэтому, когда бричка поравнялась с сапожником, он громко окликнул седоков:

— Эгей, ваша милость, постойте!

Управляющий заметил мастера и приказал кучеру придержать лошадей.

— Что вы хотели нам сообщить?

Молодой мастер (Фильчик, о котором я в свое время уже писал как о старике *, в дни описываемых здесь событий был еще молодым, веселым и добрым малым лет тридцати) тут же принялся на чем свет стоит ругать своего попа:

— Вы только подумайте, что вытворяет этот хомяк в сутане!

Хорвати, как истый протестант, страстно ненавидел католических попов и страх как любил делать им всяческие неприятности. Поэтому он сразу же заинтересовался.

— Поп? Ну, что он там опять натворил?

— А вот что, ваша милость. Знаете вы Дёрдя Суханского?

— Как же! Лет десять тому назад он у меня резчиком по дереву работал.

— Представьте себе, наш поп вот уже шестой день отказывается его хоронить.

— Черт побери! Шестой день?! Интересное дельце. Да как же это церковная община-то терпит?

Фильчик потупил свою косматую голову.

— А что же тут поделаешь?

— Ах он, такой-сякой! — распаляясь, воскликнул управляющий и гневно засверкал очами. — Безобразие! Об этом нужно будет доложить куда следует. Скандал поднять на всю Венгрию. Вы вот что, Фильчик! Садитесь-ка ко мне в экипаж да расскажите обо всем поподробнее!

Фильчик взобрался в коляску. Но, достигнув своей цели, он моментально переменил тон, словно тема, так разбередившая управляющего, вдруг надоела ему; теперь он стал скучающе пожимать плечами, отчего висевшие у него на шее кордовской кожи сапожки покачивались из стороны в сторону.

— А, пустяки это все! — пренебрежительно заявил Фильчик. — Стоит ли об этом рассказывать?

— Как? — запальчиво воскликнул управляющий. — Это, по-вашему, пустяки? Самоуправство и возмутительное хамство, подлежащее наказанию! И что же он говорит?

— Говорит, что канон не позволяет, — безразличным голосом отвечал Фильчик, беспокойно ерзая на неудобном переднем сиденье.

— Канон? Хотел бы я, черт побери, взглянуть на этот канон. Нет, не может быть. Есть, вероятно, какая-то другая причина…

— Возможно, — лениво протянул Фильчик.

— Может быть, Суханский в лютеранство перешел?

— Не-ет…

— Самоубийством покончил?

— Ну, что вы!

— Не ходил исповедоваться?

— Бог весть…

— Но ведь поп-то ссылается хоть на какой-нибудь предлог? Почему он отказывается хоронить?

Фильчик улыбнулся ехидно, как это делают великие юмористы, и с наивной, глуповатой миной выпалил:

— Одна-то причина есть, господин управляющий. Ведь этот самый Суханский не умер еще.

Тут писарь Холеци так расхохотался, что от смеха у него даже слезы на глаза навернулись.

— Ну и шельма ты, Фильчик, черт бы тебя побрал!

Управляющий же Хорвати просто рассвирепел от глупой выходки сапожника и в первый миг хотел попросту вышвырнуть его из экипажа, но тут же одумался, найдя, что приличнее будет принять все за шутку.

Поэтому он тоже улыбнулся и, хлопнув Фильчика по макушке, констатировал:

— Молодое вино бродит у тебя в котелке, сынок.

— Пройдоха, — заметил Холеци. — Пешком не хочется ему шагать, вот он и придумал, как к нам в коляску забраться.

Фильчик состроил покаянную рожу.

— Ваша правда, господа, — признался он. — Болен я. Все тело как в огне горит. А так попроситься, подвезите, мол, — неловко. Между тем я ведь едва на ногах стою. Сапоги вот эти будто в шесть пудов весом сделались. Думал уж, не донесу их. Упаду где-нибудь. А надо, хоть умри, к сроку поспеть к заказчику.

— Куда это?

— В загородный лес, у девятого дуба к востоку…

— Как, как?

— Туда нужно доставить…

— Под дерево?

— На дерево, на сучок велено повесить.

— Гм, а как же деньги за работу?..

— Также посредством дерева будут выплачены.

— Да что ты говоришь?!

— Согласно договору причитающиеся мне деньги, семь форинтов серебром, должны находиться в птичьем гнезде.

Деловые разговоры Фильчик всегда вел на этом удивительном «коммерческом» жаргоне.

— Что-то очень уж загадочно все это, — усомнился управляющий, опасавшийся нового подвоха. — Выходит, твой клиент и незнаком тебе совсем?

— Как же? Знаком! Кальман Круди. Это он сделал заказ.

— Ах, вон оно что! Ну конечно! Круди, он может такое выдумать. Все понятно!

— Погоди-ка, Фильчик! Что-то ты нескладно говоришь? Эта же дамские сапожки — смотри, какие крохотные! — сделал вдруг открытие Холеци.

— Так точно! — подтвердил мастер, не без гордости взирая на свое произведение. — Отличные сапожки. Как-то ночью Круди приносит мне бархатный башмачок и требует, чтобы я по нему колодку для сапожек изготовил…

— Бархатный башмачок? Черт побери, кто же в здешних краях ходит в бархатной обуви?! — Управляющий, постукивая крышкой своей пенковой трубки, задумался. — Бархатные башмачки есть только у нашей баронессы, да, пожалуй… — Он не договорил и, ударив себя по губам, оборвал фразу.

— Знаю, кого ты имеешь в виду, — промычал писарь.

— Молчи ты, молчи. Я подумал о «лесной фее», Холеци! Но ведь это невозможно. Как же смог Круди-то к ней подобраться?

— Очень даже просто, — стоял на своем Холеци. — Черешенка, которую однажды скворец отведал, петуху уже сама собой в клюв свалится.

— Что верно, то верно! Скворец, говоришь? И петух! А хороша черешенка-то! А? — Управляющий прищелкнул языком. — Воздушное создание! А? Что скажешь, Холеци?.. Сколько пальцев дал бы ты за нее на отсечение? Эй, Фильчик, свят-свят, что с тобой?!

Глаза сапожника дико вращались в орбитах, губы дергались, а из груди вырывались страшные хриплые звуки.

— Конец мой пришел! — простонал тот в ответ. — Ох, умру сейчас! Будто огонь по жилам разливается. Сейчас всех перекусаю! Гам! — зарычал он и угрожающе заскрежетал зубами.

— Может быть, остановимся, ополоснем его свежей водичкой?

— Нет, нет, ни за что! Боюсь я воды!

Управляющий и Холеци многозначительно переглянулись.

— А давно ты так плохо себя почувствовал?

— Вчера уже мне было не по себе. Больше поэтому я и в город-то иду. Хочу тамошнему доктору показаться. А сегодня мне совсем скверно. И ведь укусила-то она меня неглубоко, будто ногтем кто царапнул.

— Укусила? Кто? — испуганно закричали в один голос Хорвати и Холеци.

— Как «кто»? Разве я еще не сказал вам? Собака Мельникова! Позавчера.

Этих слов обоим перепугавшимся господам было больше чем достаточно. Словно ветром сдуло их, — с такой поспешностью выпрыгнули они из коляски.

Кучер сперва и не заметил ничего. Обернулся только, когда услышал доносящийся откуда-то непривычно издали голос своего барина:

— Погоняй, Янош! Вези его поскорее к лекарю! — А Яношу — что? Он знай себе погоняет.

Фильчик же только и дожидался, пока управляющий и нотариус скроются из виду, — а потом с усмешечкой перебрался на заднее сиденье, да и развалился там с довольным видом, как какой-нибудь исправник, еще и закурил, словно турок. А когда франтоватая барская упряжка проносилась мимо тарантаса его конкурента, эстергайского сапожника, — Фильчик ехидно кинул:

— Привет, Капор! Что передать-то на ярмарке в Дярмате?

Грубовато шутит наш народ. Не теми тонкими, натасканными из французских книг остротами, которые писатели подчас вкладывают в его уста. Не поет он и бесконечных народных песен, как это изображается в пьесах. Веселое расположение духа проявляется у него на свой лад, порою глупо, порою грубо — как когда получится…