Кальман Миксат - Том 2. Повести

• Название: Том 2. Повести
• Автор: Кальман Миксат
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1967
• ISBN: не указан

Кальман Миксат (Kálmán Mikszáth, 1847―1910) — один из виднейших венгерских писателей XIX―XX веков. Во второй том собрания сочинений Кальмана Миксата вошли повести, написанные им в 1890—1900-е годы: 

― «Голубка в клетке» (1891);

― «Имение на продажу» (1894);

― «Не дури, Пишта!» (1895);

― «Кавалеры» (1897);

― «Красавицы селищанки» (1901);

― «Проделки Кальмана Круди» (1901);

― «Кто кого обскачет» (1906);

― «Шипширица» (1906).

Время действия повестей Миксата «Имение на продажу», «Не дури, Пишта!», «Кавалеры», «Кто кого обскачет», «Шипширица» и «Проделки Кальмана Круди» ― вторая половина XIX века.

Историческая повесть «Красавицы селищанки» посвящена эпохе венгерского короля Матяша Корвина (XV в.). В основу повести легли изустные легенды, бытующие в комитате Фогараш (Трансильвания), где действительно есть село Селище.

Повесть «Голубка в клетке» представляет собой два варианта одного и того же сюжета в разных временных рамках: первая, романтическая, часть отнесена лет на четыреста назад и написана с легкой иронией в духе новелл Боккаччо; вторая, сатирическая, часть, относящаяся по времени действия ко второй половине XIX века, ― в духе реализма.

Все повести, в том числе сатирические, отличаются характерным для Миксата мягким, добродушным юмором.

---

— Привет, Капор! Что передать-то на ярмарке в Дярмате?

Грубовато шутит наш народ. Не теми тонкими, натасканными из французских книг остротами, которые писатели подчас вкладывают в его уста. Не поет он и бесконечных народных песен, как это изображается в пьесах. Веселое расположение духа проявляется у него на свой лад, порою глупо, порою грубо — как когда получится…

Барон Балашша всю дорогу забавлялся созерцанием этих веселых пестрых картин. Повсюду, где бы он ни проезжал, люди сердечно приветствовали его. В нашей округе любили этот древний и могучий род. Балашши иногда делали фальшивые деньги, но фальшивой политики не вели никогда. С этим краем их связывала память многих веков. Каждые руины замка, каждая легенда когда-то так или иначе были связаны с их именем. Места всех старинных битв (а у нас ведь в любом селе когда-нибудь да происходила какая-нибудь битва) народная фантазия населила закованными в латы рыцарями из рода Балашшей.

Вот на Палойтайской скале отпечатались чьи-то маленькие следы. «Это ножки барышни Балашша, обутые в шелковые башмачки, ступали здесь когда-то», — говорили люди. В одном месте разлившийся в половодье Кюртёш выплеснул на берег множество плоских отшлифованных камней: это-де обратившиеся в простую гальку фальшивые деньги Балашшей. Все, все принадлежало здесь им, даже сердце народа!

Между тем было в роде Балашшей много и дурных людей, беспощадных тиранов. Но, запорошенные пылью времен, и они постепенно подобрели в памяти людей. Вот ведь и отец нынешнего барона был самым настоящим деспотом. Но те, кого он порол, насиловал, уже никогда не придут с жалобой на него. Они давно спят на окрестных кладбищах. А на долю тех, что в наши дни живут в этих краях, сохранились лишь легенды и добрая память о былой роскоши Балашшей. «Эх, — вздыхают они, — совсем другое дело было в старину. И соль-то тогда была солонее! Вон он скачет, Антал Балашша, на своей гнедой кобылке, подобно какому-нибудь пруссаку-арендатору или городскому писаришке, взявшему на воскресенье у кого-нибудь напрокат верховую лошаденку. А посмотрели бы вы этак годков десять — пятнадцать тому назад на старика барона, как он выезжал в Дярмат! Восемь гусаров скакали впереди кортежа. За ними два фонарщика, тоже верхом. А затем уже на четверке цугом — сам Балашша. Возле коляски его, по обеим сторонам, вышагивали два пеших скорохода (им, говорят, для легкости бега фельдшер еще в детстве вырезал из икр какие-то там толстые жилы). А за повозкой скакали еще восемь гусаров, и доломаны их так и сияли золотом да серебром!»

И несмотря на весь этот блеск и роскошь, был старый барон человеком простым, жил с народом, говорил только по-словацки, а венгерского языка как следует и не знал. Где уж было ему дружбу с аристократами водить, — те ведь квакали по-немецки и попросту высмеяли бы барона. Поэтому жил он, запершись в своем замке, этаким маленьким царьком. Девять пушечных выстрелов возвещали округе, что Балашша садится за трапезу. На прогулку его сопровождали двое гусаров с саблями наголо, а впереди шагал герольд с гербом Балашшей, турьей головой, на груди и трубил в рог, предупреждая, чтобы все живое убиралось с дороги вышедшего погулять барона. Один раз у старика Балашши из-за этого его обычая даже неприятности вышли с комитатскими властями: какой-то священник, спешивший к умиравшему, не пожелал уступить барону дороги, а один из гусаров так рубанул его саблей по правой руке, что поп святые дары на землю уронил. Такой поступок считался превеликим святотатством, но в ответе за него остались одни комитатские власти: сказать слово против бога они не могли, а против Балашши не смели!

И все же, хотя был старый барон человеком тяжелым на руку и отличался многочисленными причудами, наивный народ сохранил добрую память и о нем, потому что все, что родилось на баронских полях, он и растрачивал среди местного люда.

К нынешнему же барону, хоть он и мухи не обидит, народ относится холоднее. Признают люди: добр и мягок их барин, что тебе каравай свежеиспеченного хлеба, да только вкушают от этого каравая жители других краев…

Старик, тот совсем по-другому поступал. Не ездил он ни в Пешт в карты проигрываться, ни в Вену за любовницами. Да и к чему, если вокруг столько своих красавиц, словацких девушек? А приедет он, бывало, на дярматскую ярмарку! Вот уж когда начиналась не жизнь, а малина для мастерового люда. В особенности после того, как барон овдовел! Заглянет, скажем, к скорняку Крипушке, у которого в его ярмарочной палатке целым штабелем лежат штук сто расшитых тюльпанами да гвоздиками женских полушубочков.

— Ну, как, — спрашивает барон, — идет торговля, Крипушка?

Крипушка, тщедушный чернявый мужичок (года три тому назад, если мне память не изменяет, помер он), славился далеко вокруг своими расшитыми тюльпанами. Скорняк, как завидел барона, шапку с головы и скромно так ответствует:

— Плоховато, ваше сиятельство, плоховато!

— Ну, а красивые-то шубки есть у тебя?

— Найдутся. Штук сто десять будет.

— И почем же отдашь ты самую красивую?

— Десять форинтов за любую по вашему собственному выбору, ваше сиятельство.

— Ну, а самую плохую, по твоему выбору?

— За восемь форинтов уступлю.

— Ну так вот что, Крипушка, грузи-ка ты на телегу все сто десять твоих полушубков и сегодня же вечером привози их в Кеккё! А заплачу я тебе за них по девяти форинтов за штуку, одним чохом. Ведь среди них есть оба сорта: и те, которые ты: сам выбрал бы, и те, что мне понравились бы!

Сказав так, барон, довольный своим остроумным подсчетом, залился, будто ребенок, заразительным смехом.

Можете представить себе, как негодовали девушки и молодушки, пришедшие в этот день в палатку Крипушки, чтобы купить себе полушубок, когда мастер своим приторно-певучим голосом сообщал им:

— Были у меня, мои душеньки, такие полушубочки, что лучше и не надо! Да только все их скупил для себя барон Балашша…

Это было тяжким ударом для красавиц. Имелись в округе, конечно, и другие скорняки, но действительно красивую шубку можно было купить у одного только Крипушки. Его работу по дивной вышивке узнавали еще издали: просто верить не хотелось, что не живые это цветы, — таким воздушным, нежным и ярким казался каждый их лепесток. Шил шубки и кеккёйский меховщик Шамуель Петраш, но его изделия и покроем и отделкой отличались от Крипушкиных, как земля от неба. Полушубки работы Петраша годны были разве что девушкам победнее; они отлично защищали от холода, но вот уж парню понравиться в таком полушубке было просто невозможно! Одним словом, шубки Крипушки — это модный и красивый наряд: они были как-то по-особенному скроены в талии, и когда девушка шла в такой шубке, стан ее и бедра так очаровательно покачивались из стороны в сторону, что просто глаз не оторвать. Люди, знающие толк в красоте, утверждали, что Крипушка — великий художник и когда он однажды умрет, никто уже не сможет шить таких изумительных полушубочков. «Вот увидите, — уверяли они, — после смерти Крипушки шубки его работы, как вещи редкостные, по двойной цене будут продаваться!..»

Однако Балашша, как видно, не разделял такой точки зрения, потому что вечером, как только к нему во двор на большой телеге привезли гору женских шубок, тотчас же отправился к кеккёйскому скорняку Петрашу и сказал ему:

— Ну что, старый хрыч? Барином тебя сделал!

Но Петраш даже перед бароном не собирался изображать покорности на своем лице. Он от рождения был человеком грубым (жив он и по сей день и все такой же грубиян!), поэтому сразу же напустился на барона Балашшу:

— Совести у вас нет, ваше сиятельство! Своего собственного раба перед чужими людьми унижаете. Никогда бы о вас такого не подумал!

Балашша же только улыбался загадочно, как принято говорить — про себя.

— Болван ты, Петраш, ничего не понимаешь. Да ведь я помочь тебе хочу!..

— Покорнейше благодарствую, — насмешливо отозвался Петраш. — Чтобы мне помочь, вы покупаете у Крипушки сотню полушубков! Уж не мне ли вы их все продать собираетесь, ваше сиятельство?

— Нет, такой глупости я не сделаю, сынок. А придумал я кое-что другое, поумнее и получше. Такое, что тебе определенно на пользу пойдет. Погоди, будешь ты еще меня благодарить!

— Едва ли, — с горечью в голосе усомнился Петраш. — Если вы, ваше сиятельство, думаете, что отныне мои шубки лучше пойдут, то вы ошибаетесь. Бабы — существа глупые. Те из них, кому сегодня не досталось Крипушкиных шубок, все, как одна, у него же заказали. И они согласны прождать хоть месяц, но моих шубок все равно покупать не станут. Вон она, моя работа. Все до единой назад привез!..

И скорняк с ожесточением принялся пинать ногами полушубки, которые его подмастерье аккуратной стопкой сложил у стены.

— Ну-ну, Петраш. Не горячись, пожалеешь, — остановил мастера барон. Протянув своему гайдуку вместительную пенковую трубку, чтобы тот набил ее, Балашша уселся в большое кожаное кресло, много лет назад доставленное сюда из замка по его приказу. Дело в том, что к числу многочисленных развлечений барона относилась и послеобеденная трубка, выкуренная в скорнячной мастерской, и спор с грубияном Петрашом, которого он, по-видимому, любил. — Вы, мастера, — продолжал барон, — лопаете одну картошку, а думаете: умом только мужик богат, а у барина его нет. Так вот я докажу тебе, что у барина ума побольше вашего. Да ты не скаль зубы-то, а то мигом по роже съезжу! Говорю я тебе, Петраш, что отныне твои дела великолепно пойдут, а эти вот полушубки ты даже еще дороже продашь, чем Крипушка свои знаменитые. Пусть меня мухи загадят, если не случится по-моему!