Кальман Миксат - Том 2. Повести

• Название: Том 2. Повести
• Автор: Кальман Миксат
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1967
• ISBN: не указан

Кальман Миксат (Kálmán Mikszáth, 1847―1910) — один из виднейших венгерских писателей XIX―XX веков. Во второй том собрания сочинений Кальмана Миксата вошли повести, написанные им в 1890—1900-е годы: 

― «Голубка в клетке» (1891);

― «Имение на продажу» (1894);

― «Не дури, Пишта!» (1895);

― «Кавалеры» (1897);

― «Красавицы селищанки» (1901);

― «Проделки Кальмана Круди» (1901);

― «Кто кого обскачет» (1906);

― «Шипширица» (1906).

Время действия повестей Миксата «Имение на продажу», «Не дури, Пишта!», «Кавалеры», «Кто кого обскачет», «Шипширица» и «Проделки Кальмана Круди» ― вторая половина XIX века.

Историческая повесть «Красавицы селищанки» посвящена эпохе венгерского короля Матяша Корвина (XV в.). В основу повести легли изустные легенды, бытующие в комитате Фогараш (Трансильвания), где действительно есть село Селище.

Повесть «Голубка в клетке» представляет собой два варианта одного и того же сюжета в разных временных рамках: первая, романтическая, часть отнесена лет на четыреста назад и написана с легкой иронией в духе новелл Боккаччо; вторая, сатирическая, часть, относящаяся по времени действия ко второй половине XIX века, ― в духе реализма.

Все повести, в том числе сатирические, отличаются характерным для Миксата мягким, добродушным юмором.

---

А балашшевский «покойничек» был еще совсем на поверхности, чуть-чуть припорошенный забытьём.

— Прикажи оседлать лошадь. Я спешу в Дярмат, там ждут меня.

— Как, ты уже покидаешь меня?

— Нет еще, прежде допьем вот эту бутылку.

— Ой, барончик, не пей больше!

Балашша вспылил. Теперь уже каждое слово любовницы казалось ему подозрительным.

— Почему ты не хочешь, чтобы я пил? Испугалась?

— Чего же мне бояться?

— Того, что вино мне на ухо шепчет!..

— Ну и что же оно тебе шепчет?

— Оно говорит… Нет, прежде ты подойди ко мне, садись вот сюда, на колени. Вот так. Ой, как колются застежки на твоем корсаже.

— А ты убери оттуда руку.

— Хорошо, уберу. Да, так о чем ты спрашивала? Ах, о том, что мне вино на ухо шепчет! Так вот, говорит оно мне: «Хорошо бы твое, Мими, сердечко вынуть этак ножичком да посмотреть его на свет: что-то в нем кроется?»

— Не говори мне таких ужасных вещей!

— Так ведь это же не я — вино говорит… Я вообще ничего не говорю, — возразил барон и захохотал таким зловещим смехом, что у девицы словно мороз по коже прошел. — А я говорю тебе только: налей еще одну рюмочку!

В тот миг в зал вошел старый камердинер Иштван Катона, которого остальная прислуга за его умение двигаться бесшумно, будто кошка, называла: «Иштван — шелковые подошвы».

— Постой, старик! Вели-ка оседлать для меня коня!

— Уезжать изволите, ваше сиятельство?

— А тебе-то что за дело?

— Прошу прощенья, ваше сиятельство! Гилаго пришел со своим оркестром. Но, коли ваше сиятельство спешат, считайте, что я и не докладывал вам о нем.

— Как? — оживившись, вскочил со стула Балашша. — Здесь Гилаго? Видно, сам господь бог послал его ко мне. Пусть цыгане входят, я не спешу. Зачем мне спешить? Балашши никогда не спешат.

Седовласый слуга только головой покачал, выходя из столовой. Он-то уж знал, как спешат Балашши!

— Мими, малютка, слышишь? Гилаго здесь!

Барон вдруг очень обрадовался и совсем преобразился. Всю его меланхолию разогнало одно упоминание имени знаменитого цыганского скрипача. Горя от нетерпения, он даже подбежал к окну и закричал:

— Эй, заходи, черномазый!

По этой команде в столовую, согнувшись в три погибели, протиснулся и без того маленький, как карлик, Гилаго, а за ним и остальная пятерка его оркестрантов, с шумом и гомоном тащивших за собою цимбалы и контрабас.

— Молодец, Гилаго! — крикнул ему навстречу барон. — Вижу, любишь ты меня!

— Как же мне не любить, целую ваши ручки и ножки, когда вы для меня как мой собственный цыганенок!

— Верю, верю. Ведь это мой покойник отец повесил твоего отца, и к тебе сразу же после этого перешла его скрипка.

— Так точно, целую ручку. Будь мой отец сейчас жив, он бы до сих пор играл на этой вот скрипке.

— Ну, ладно! Сперва вы все выпейте. И я тоже выпью. А ты, Мими, сядь вот здесь, напротив. Я хочу любоваться твоим красивым личиком.

Барон, облокотись о стол, впился печальным взором в лицо девицы, а Гилаго затянул какую-то берущую за сердце венгерскую патриотическую песню, от которой барон еще больше запечалился, а волосы его, словно их тоже одолела грусть, упали на лоб. Сладостный дурман помутил барону разум. Он полузакрыл глаза, наслаждаясь тем, как тает, словно золото на огне, его душа.

Вдруг он по-разбойничьи буйно грохнул кулаком о стол. В каждом венгре, независимо от того, где он родился — во дворце или в лачуге, — получил ли он воспитание у профессоров или под барскими розгами, — живет дикарь-степняк.

— Эй, цыгане! Не ту песню играете. И эта хороша, но сейчас она не по мне…

Попробовал Гилаго новую мелодию, но и на этот раз не угодил барону. Балашша рассвирепел, бокалом запустил в музыкантов. Хрусталь угодил в скрипку и разлетелся на тысячу осколков.

— Так я и знал, стаканчик, что ты послабее моего инструмента будешь, — засмеялся цыган, вытряхивая из чрева своей скрипки множество осколков.

— Слушай, Гилаго! Да навостри уши как следует. Я тебе сам насвищу песню, что мне по душе. Вертится у меня на уме тут одна, — барон начал насвистывать, но тотчас же оборвал мелодию. — Нет, не то. Надо что-то особенно красивое, о счастье! Барышне играй, старый сыч! Не мое сердце терзай, а ее душеньку мягче масла сделай! Стоп, Гилаго, не шевелись! Сейчас я подскажу тебе!

Барон уронил в ладони свою классически красивую голову, и на его мечтательном челе вспыхнул пламень вдохновения. Душа его поднялась на крыльях и понеслась, понеслась вдаль, к Балинту — Балашше, — ведь они были с ним одного рода-племени. И вот барон уже начал слагать в стихи, переливать в песню то, о чем были его мысли, — еще пока отрывисто, но уже с чувством, сладостным и горьким одновременно:

Гилаго, пусть твой смычок
Нежно струн коснется!

(Не касайся, осел, и не шевелись, пока я не кончил петь, не то собьешь меня!)

Пусть о счастье и любви
Песня ввысь взовьется.

Гилаго, наклонив вперед свою маленькую лисью головку, подмигнул и, навострив уши, словно ищейка, старательно вслушивался в мелодию песни.

…Сердце пламенем зажги
Ты красотке юной,
Слушай, милая!
Тебя Славят эти струны.

— Ой, до чего же красивые слова! Будто бутончики розовые, целую ручки, ножки! Спойте, ваше сиятельство, еще раз вашими сиятельными устами.

Теперь Гилаго уже подхватил свою скрипку и нота за нотой повторил вслед за Балашшей его песню, вобрав и мелодию и чувства в свой немудреный дощатый инструмент.

— Ну, теперь и я сам ее вам сыграю…

Красиво и нежно звучала новая песня, в ней слышалось и воркование горлицы, и шорох падающей росы, и шум леса, и плеск речки Бадь. Родившаяся в течение минуты в одном-единственном сердце — она будет теперь звучать тысячи лет для многих миллионов сердец.

— Благослови господь твою скрипку, Гилаго! Играй, играй! А ты, красавица, слушай…

Да только что толку, слушала Мими или нет, если мысли ее витали где-то далеко-далеко отсюда? Да и песни этой она к тому же не понимала. А жаль, что не знала она по-венгерски.

С четвертого или пятого раза песню выучили и остальные цыгане-оркестранты. В особенности способным оказался цимбалист. Балашша подпевал им. Уже и вечер спустился на землю, а они все играли и пели «ту, дивную».

— Умница же ты, Гилаго! Молодец, что пришел. И как ты только пронюхал, что здесь я?

— По сигналам.

— По каким таким сигналам, Гилаго?

— По трем дымам, прошу прощения.

— Что за три дыма?

— А те, которыми лес разговаривает.

Балашша поставил на стол бокал и, насупив брови, прислушался внимательней.

— Чепуху ты мелешь, дружище. Как же это может лес и вдруг — разговаривать?

— Разговаривает, ваша милость, не лес, а жители лесные. Даже когда далеко друг от друга! Пусть у меня руки отсохнут, если это не так. Знаки разные друг другу подают, ваша милость…

— Что за жители лесные?

— Разбойники его благородия господина Круди, я думаю.

— Ну и что же ты узнал из этих знаков?

— Три дыма на Хилой означают, что ваше сиятельство здесь находится.

— На какой еще «Хилой»?

— Вершина одна так прозывается, как раз напротив замка вашего она.

— А если нет меня в замке?

— Тогда один дым.

— А еще какие знаки есть? Гилаго покачал головой:

— Я изо всех наук только такое запоминаю, что к моему ремеслу касательство имеет.

— А ну, кто еще из вас какие лесные знаки знает?

Тони Мурка, контрабас, поднял вверх палец и тоже дал некоторые пояснения:

— Один дым у блатницких оврагов — значит, в лесу появились жандармы. Выстрелы под вечер, как солнцу сесть (смотря сколько их), место, куда разбойникам собираться. Свирель в вечерний час в Килицком перелеске — это опять другое означает, смотря по тому, какую песню выводит свирелька! Ну, а уж про костры и говорить не приходится — через них разбойники передают друг другу длинные послания. И на трех листах не уместились бы, если бы их кто на бумагу записать задумал!

— А никто из вас не знает, — спросил он дрогнувшим голосом, — что означает красная лента на вершине высокого дерева?

Мими заметила, как дико заблестели глаза барона, и попробовала по движению губ угадать, о чем он говорит. Как же хорошо, что не понимала она по-венгерски!

Цыгане задумались, заскребли в затылках, за ухом — словно разгадка могла сидеть у них где-нибудь там. В конце концов Гилаго вымолвил мудрое слово:

— А дьявол ее знает…

— Ну тогда играйте еще раз, ту самую…

Барон уронил голову на стол, словно задремал. На самом же деле он, может быть, только задумался. Порой из его груди вырывались вздохи, а свободная рука то сжималась, то разжималась. Видно было, что, если он даже и спал, душа его скиталась в каких-то дальних, неприветливых краях.