Кальман Миксат - Том 2. Повести

• Название: Том 2. Повести
• Автор: Кальман Миксат
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1967
• ISBN: не указан

Кальман Миксат (Kálmán Mikszáth, 1847―1910) — один из виднейших венгерских писателей XIX―XX веков. Во второй том собрания сочинений Кальмана Миксата вошли повести, написанные им в 1890—1900-е годы: 

― «Голубка в клетке» (1891);

― «Имение на продажу» (1894);

― «Не дури, Пишта!» (1895);

― «Кавалеры» (1897);

― «Красавицы селищанки» (1901);

― «Проделки Кальмана Круди» (1901);

― «Кто кого обскачет» (1906);

― «Шипширица» (1906).

Время действия повестей Миксата «Имение на продажу», «Не дури, Пишта!», «Кавалеры», «Кто кого обскачет», «Шипширица» и «Проделки Кальмана Круди» ― вторая половина XIX века.

Историческая повесть «Красавицы селищанки» посвящена эпохе венгерского короля Матяша Корвина (XV в.). В основу повести легли изустные легенды, бытующие в комитате Фогараш (Трансильвания), где действительно есть село Селище.

Повесть «Голубка в клетке» представляет собой два варианта одного и того же сюжета в разных временных рамках: первая, романтическая, часть отнесена лет на четыреста назад и написана с легкой иронией в духе новелл Боккаччо; вторая, сатирическая, часть, относящаяся по времени действия ко второй половине XIX века, ― в духе реализма.

Все повести, в том числе сатирические, отличаются характерным для Миксата мягким, добродушным юмором.

---

Но в конце концов он поднял голову, встал от стола и, облокотившись на подоконник, выглянул в распахнутое окно. Крадучись, приближалась ночь. Прохладный лесной ветерок заиграл за окном с листвой деревьев, и его свежесть была приятна разгоряченной голове. На дворе заседланный конь нетерпеливо рыл копытом дерн. Из болота, прозванного «Лягушатником», доносилось кваканье лягушек.

— Тише, цыгане! Лягушки поют. Я их сейчас слушаю! Красиво поют!

Гилаго оскорбленно заткнул смычок под струны, отчего они жалобно зазвенели.

Между тем слуги внесли в столовую канделябры с зажженными свечами. Балашша обернулся на свет:

— Эй, чей это конь во дворе?

— Вы сами, ваше сиятельство, приказали заседлать коня.

— И верно, пора ехать! Надо ехать, — согласился барон, проведя рукой по лбу. — Меня ждут, я обещал… Хорошо, хорошо! Только прежде выпьем по последней! А, Мими! Веселись и ты, душенька! Кто знает, что ждет нас завтра? Нынче пан, а завтра пропал. Сними-ка, Мими, одну туфельку.

— Ну что, право, за мысли, приходят тебе в голову? — пристыдила барона Мими, которая сидела рядом с ним и что-то вязала.

— Хочу выпить из твоей туфельки!

— Ах, отстань! Как противно!

— Ничего ты не понимаешь. Мой предок Пал Балашша пил в честь Марии Сечи, да не из башмачка, а из сапога. Древние Балашши были покрепче нас, пить умели…

— Кто же она такая была, эта Мария Сечи?

— Красивая женщина, тоже родственницей мне доводилась. Только дальней.

— Твоя родственница и… в сапогах?

— Говорю тебе — дальняя. Не по родству, а по времени. Две сотни лет назад в моде были красные сапожки. А зимой дамы даже ко двору в чеботах хаживали.

— А ты бывал у короля?

— Нету у нас короля *. Мы нынче бедный народ.

— Бедные из-за того, что у вас нет короля?

— Из-за всего. Однако давай же мне твою туфельку! Все мне надоело, только вот одна жажда еще мучает. А вы, цыгане, можете отправляться с богом. Ужин получите на кухне. Мими, попрошу тебя, распорядись, пожалуйста… Но вы, наверное, хотели бы получить и еще что-нибудь от меня в награду?

— Мы — люди не гордые, — отвечал за всех Гилаго. Намек скрипача был настолько прозрачным, что Балашше ничего не оставалось делать, как полезть в карман за бумажником. Однако, заглянув в него, барон улыбнулся. И вообще он стал вдруг куда веселее, чем был в течение всего вечера. Или это была та самая «веселость висельника», которая овладевает человеком в минуту очень большого горя? Ведь и самая веселая жидкость на свете — вино — рождается из ягод винограда после того, как их безжалостно растопчут, раздавят ногами.

— Мими, будь добра, принеси перо и чернила.

Вскоре орудия письма появились, и Балашша знаком подозвал к себе Гилаго.

— Давай сюда твою ладонь, старый плутище!

Гилаго вначале протянул было ладонь, но, как только увидел, что барон берет в руку отточенное гусиное перо и готовится им писать, испуганно отдернул ее.

— Что вы хотите написать, прошу прощения?

— А вот увидишь!

— Мой родимый тятенька всегда учил меня, чтобы я никогда подписи своей не ставил на бумажке, коли не знаю, что в ней написано. А как же я могу согласиться, чтобы вы на мне самом писали!

— Успокойся, цыган, чек я тебе выпишу к кеккёйскому управляющему на сто форинтов. Чего испугался-то? Или не нравится?

— Нравится, как же не нравится?! Только невозможно это. Ой-ой, — запричитал цыган, — чует мое сердечко, это я его убил!

— Кого?

— Того черного гуся, чьим пером вы писать собираетесь. Умру я на месте, если он меня коснется. Вы же знаете, с убийцами такое приключается. Лучше уж сделайте милость, ваше сиятельство, дайте наличными.

— Ну, если все дело только в гусе, то этому мы легко поможем. Есть у нас и стальные перья, — сказал барон и с готовностью принялся разыскивать стальное перо.

Однако Гилаго поскреб в затылке, а затем, высоко подняв брови, решительно сунул обе руки в карманы красных шаровар.

— Нельзя и этим. Боже мой, неужто и ваше сиятельство так сильно хочет моей погибели?

— Почему же погибели?

— А потому что, если этот безбожник Круди узнает (а ему все на свете известно) про надпись на моей ладони, он меня поймает, отрежет мне руку, а потом отнесет ее к вашему управляющему и получит сто форинтов. А управляющий уберет руку в шкаф вместе с другими квитанциями. Чем же я тогда буду держать смычок, когда ваше сиятельство в следующий раз играть прикажет? Верно ведь?

— Верно. Ну, тогда давай напишем чек на левой руке.

— Никакой разницы. Круди отрубит мне левую руку, и тогда мне нечем будет скрипку держать.

Барон же прикинулся, что наличных денег у него при себе нет, а на бумаге он дал себе слово — больше не писать. Так что пусть уж лучше музыканты подождут до следующего раза, когда он их и вознаградит.

Оркестранты Гилаго зашептались, стали дергать старика за его поддевку.

— Смотри, дилой синивель тхавель. Пирельс рамаль. Кимахкош![62]

— Я бы согласился, — огрызнулся Гилаго, — но только вот посмотрите, управляющий рандель[63] нас. Кончится дело в муялипе[64]. Он и эстергомскому герцогу — примасу, не то что мне, крижноцкому цыганскому примасу, даст прикурить. А потом меня же, бедного пхаро[65], будете честить. Ну, ради вашего сиятельства согласен. Аминь! — заявил вдруг Гилаго и, как некогда Муций Сцевола, решительно протянул руку.

Балашша же взял перо и начертал на ладони следующую надпись:

«Приказываю управляющему Михаю Капри выплатить предъявителю сей расписки сто форинтов серебром.

Балашша»

— Можете идти, — сказал затем барон. — Да смотри, пройдоха, не потеряй расписку-то!

Цыгане двинулись на кухню за обещанным ужином, но там у них снова началось совещание по поводу необычного происшествия и о мерах, которые в связи с этим нужно было принять: «Что делать, если ладошка у Гилаго вдруг вспотеет? Не лучше ли обмотать эту теперь столь ценную часть его тела какой-нибудь тряпицей? А что, как тряпица-то и впитает в себя чернила? Или, быть может, лучше обернуть руку бумагой?»

Тони Мурка возражал и против такого предложения: ведь и среди бумаги попадаются сорта — любители пососать: они вбирают чернила с такой же охотой, как иной честный человек — водку. После короткой дискуссии предложение о бинтовании руки было отвергнуто как нецелесообразное. Пусть остается та ладонь открытой, у всех на виду, под хорошим присмотром. Правда, и здесь есть свои недостатки: Гилаго может, например, засунуть руку в карман, а сукно сотрет надпись; или он случайно коснется какого-нибудь грязного предмета, например хлопнет себя по щеке, чтобы убить надоевшую муху. А то схватится за шляпу или почешется. Словом, много хлопот с этаким чеком.

Мурка предложил, например, согнуть руку Гилаго в локте и привязать ее к плечу, ладонью наружу. Самый верный способ, хотя тоже не совсем совершенный: вдруг пойдет дождь или Гилаго споткнется и упадет — ста форинтов как не бывало! Об этих возможностях много говорилось за ужином, на кухне: и что Гилаго может споткнуться, упасть в грязь, и что надпись за дорогу покроется пылью. В конце концов, не придя ни к какому решению, цыгане, ожесточенно споря, уже в сумерках отправились в Кеккё. В общем, левую руку Гилаго охраняли куда тщательнее, чем правую руку святого Стефана в Буде. А что делать, если окажется, что управляющий уехал куда-нибудь и вернется дня через два-три?

Об ужине для цыган позаботилась Мими, которую тоже развеселила выдумка с чеком, написанным на руке. «Все же милый чудак этот барончик», — думала она.

Вернувшись же с кухни, Мими застала утомившегося за день Балашшу сладко спящим на диване. «Вот и хорошо. Пусть у него немножко проветрится голова. Не помешает», — подумала Мими и на цыпочках, чтобы не разбудить барона, прошла по столовой, накинула на плечи плащ и вышла во двор. Рассказывали, что такие длительные прогулки в лесу мадемуазель совершает каждый вечер. И всегда одна. И как только не боится, такое крошечное создание?!

До ее слуха еще долго, с каждой минутой удаляясь, доносился оживленный говор цыган. Мертвая тишина царит здесь в такой поздний час. Спит лес со всеми его обитателями. Только филин ухает да ящерицы юркают в зарослях между камней и кустов. Ночные мотыльки, которые днем, пока в лесу преобладает зеленая расцветка, слепо натыкаются на ветви деревьев, теперь уверенно порхают в своей стихии — черной ночной мгле. Только светлячки да гнилые чрева дряхлых деревьев освещают им путь.

А между старых лип уверенно движется стройный женский силуэт. Здесь, под шатром из листвы, мрак еще гуще, ночь вдвое темнее. С уродливых стволов деревьев-великанов лохмотьями свисает и шевелится, словно ожившая, кора. Будто какие-то неведомые, причудливой формы моллюски присосались к деревьям. Словом, фантазия об руку с сумраком свершает божественный труд — она творит.