Владимир Лидин - Три повести

• Название: Три повести
• Автор: Владимир Лидин
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: О войне
• Год: 1967

В книгу вошли три известные повести советского писателя Владимира Лидина, посвященные борьбе советского народа за свое будущее.

Действие повести «Великий или Тихий» происходит в пору первой пятилетки, когда на Дальнем Востоке шла тяжелая, порой мучительная перестройка и молодым, свежим силам противостояла косность, неумение работать, а иногда и прямое сопротивление враждебных сил.

Повесть «Большая река» посвящена проблеме поисков водоисточников в районе вечной мерзлоты. От решения этой проблемы в свое время зависела пропускная способность Великого Сибирского пути и обороноспособность Дальнего Востока. Судьба нанайского народа, который спасла от вымирания Октябрьская революция, мужественные характеры нанайцев, упорный труд советских изыскателей — все это составляет содержание повести «Большая река».

В повести «Изгнание» — о борьбе советского народа против фашистских захватчиков — автор рассказывает о мужестве украинских шахтеров, уходивших в партизанские отряды, о подпольной работе в Харькове, прослеживает судьбы главных героев с первых дней войны до победы над врагом.

---

— Что ж, сынку, — сказала она с какой-то непоколебленной ясностью. — Може, нам еще солнце и засветит… Закрой-ка глаза, — приказала она.

Он закрыл глаза, и по легкому, едва ощутимому движению высохшей ее руки возле его лица он почувствовал, что она его перекрестила. Нет, были сухи ее глаза в этот час расставания, ни единой слезинки не сронила она, гордая доверием, которое он ей оказал, и высокой целью, приведшей его сюда в глухой час.

— Я задами пойду, — сказал он уже деловито. — Если свидеться не придется, вы обо мне не плакайте, мамо… А другой дороги у меня нету и не может быть.

Он толкнул низкую дверку крыльца и быстро сошел со ступенек в глубину сада. Старые уцелевшие яблони еще стояли в саду. Когда-то обертывали их на зиму соломой и хворостом от оголодавших за зиму зайцев. Он стал пробираться задами. Ни один петух не прокукарекал в этот час рассвета, — все было мертво в опустошенном селе. Точно каменные бабы на степи, стояли печи на месте сожженных домов. Он узнавал иногда по затейливым изразцам, кому они давали тепло.

Так прошел он все село по задворкам и снова спустился к реке. Чернела и журчала вода меж камней. Знакомая силосная башня одиноко высилась посреди поля. Направо, в рощице, еще смутно видной в рассвете, белело длинное здание школы комбайнеров. Немецкий часовой, видимо озябший за ночь, стоял у больших ворот сада. Дождевой плащ острым горбом торчал за его спиной. Макеев вспомнил в этот миг жалкое тепло в искрошившейся печи, и то, как мать провожала его, и ясную веру в лучшее ее несломленной души. «За все ваши слезы, мамо, за все ваше горе поквитаюсь», — сказал он почти вслух в синеву этого весеннего степного рассвета.

Он шел теперь вдоль русла реки в тени высокого берега. Одинокая звезда, слабо блиставшая в рассветающем небе, исчезла. Легкий ветер, полный мятного запаха утренней свежести, прошуршал в коричневатых кустах. Начиналась степная весна. Лед прошел по реке, и еще стыло, не спадая, стояла вода на займищах. Откуда-то из глубины нарастал полный, сильный свет утра, и Макеев остановился у заводи, чтобы умыть лицо. Он встал на колени возле самой воды и набрал полные пригоршни. Опять жила, журчала, бежала освобожденная вода, и возле самой ее поверхности увидел он на склонившейся иве густо побежавшие пушистые сережки. Несколько капелек, которые сронил он на них, висели и дрожали на серебристом тонком их ворсе. И уверенность в этот миг, что — пусть все сожжено и разрушено — все будет построено заново, может быть, лучше, прочнее и надежней, чем прежде, наполнила его почти счастьем…

Он умылся и напился воды. Острый холодок наполнял теперь свежестью его сильное тело. Где-то на пороге уцелевшего дома, может быть, стояла мать, глядя поверх пепелищ в его сторону… Он шел и вдыхал полной грудью влажную свежесть утра, и все-таки не хватало дыхания, чтобы вместить в себе и эту степную весну, и встречу с матерью, и предстоящий труд потаенной борьбы, какую вели тысячи таких же, как и он, по всей широкой степи, до самого Азовского моря…

XXIV

Была уже весна, и начиналась распутица. Оттаявший после стылой зимы чернозем пудово прилипал к сапогам, и Макеев подолгу отковыривал палкой тяжелую липкую землю. В придорожных канавках стояла вода. Узкие почерневшие косы снега еще лежали в поймах ручьев и степных балочках. Но солнце в полдень уже пригревало, и час-другой пахло весной. Зима была прожита, как долгая жизнь. После гибели Грибова почти три месяца действовал он в разросшемся отряде Суровцева. Немцы, подтянувшие силы, шарили в поисках партизан даже в самых глухих хуторах. Пришлось скрываться от них и в степи, и у знакомого егеря в знаменитом заповеднике по пути в Мелитополь, и на косах у рыбаков возле моря…

Многое испытали враги от партизанской руки; они начали бояться и степи, и ночного отдыха, и кустов акации при дороге, которые прочесывали на всякий случай из автоматов. Но и партизаны недосчитывали многих в своих рядах. Приходили новые взамен, присоединялись целые отряды с пулеметами, но ни одного из тех, кто начинал это дело, уже не было.

К весне начался угон немцами людей в Германию. Их гнали партиями, как арестантов, и длинные серые вагоны или теплушки, набитые до отказа, увозили в неизвестность — и, вероятно, навсегда… Какая могла быть надежда уцелеть и вернуться?

Теперь от подпольного руководства партизанским движением Макеев получил приказание пробраться в Донбасс. Черные степные дороги развезло, и немцы не могли сдвинуться с насиженных за зиму мест. Но они готовились к новому натиску. Тяжело груженные поезда они гнали на восток, и всюду по пути строили склады, аэродромы и готовили запасы горючего. Весна была поздняя, и распутица охватила всю степь до самого моря. Отброшенные в ноябре от Ростова, немцы зимовали в Таганроге. Над Азовским морем дул верховой ветер, как всегда в эту пору, гнавший воду на отмели. Крупная бурая волна плескалась о берег. Было сыро и холодно. Когда-то немцы уже побывали здесь, и из Ейска на катерах и баржах шли смелые люди отбивать Таганрог. Не одна их братская могила осталась на высоком берегу возле самого Таганрога, откуда далеко видно серое вялое море и широкое гирло Дона…

От шахтерского поселка к поселку, избегая больших дорог, Макеев пробрался наконец сквозь занятую немцами часть Донбасса к линии фронта. В штабе полка его долго допрашивали и направили в штаб дивизии, откуда он попал наконец в штаб фронта. Он был опять среди своих, дома.

В низеньком, знавшем партизанские дела не хуже, чем сам он, майоре Макеев с удивлением узнал того самого Ивлева, от которого получил указания еще осенью, в глухой балочке…

— Вот уж не ожидал, что увижу вас снова! — сказал он обрадованно.

Но и Ивлев тоже был рад их встрече. Нет, не забыть никогда ни степной балочки с десятками нор и пещер, ни светлолицего обстоятельного учителя Кухоньку, ни того зимнего тугого рассвета, когда, обжигаемый ветром, летел он на «У-2» назад, через линию фронта…

— Ну, докладывайте по порядку, — предложил он Макееву.

Ивлев долго и обстоятельно записывал все в черную маленькую книжечку.

— Что ж, товарищ Макеев, — сказал он затем. — Сейчас дадим отдохнуть вам недельку. А там снова в путь… летом предстоят операции пошире. У нас есть перехваченные сведения, — добавил он с довольством, — что немцы партизанское движение на юге расценивают как настоящее бедствие. — Он аккуратно спрятал в карман гимнастерки свою записную книжечку. — Вы где это время будете?

— Да хотел бы в Кадиевке.

— Знакомые у вас в Кадиевке есть?

— Должны найтись. Наших криворожских туда много ушло.

Но Ивлев медлил расстаться с ним, и глаза его воспоминательно щурились. Был человек этот оттуда, где сам он провел почти целых полгода, узнав великую правду народной борьбы.

— Вы пока являйтесь в обком… получите там указания. А насчет специальных дел мы с вами еще побеседуем. Борода у вас только седая пошла… не по возрасту, — добавил он не то горько, не то шутливо.

День спустя в шахтерской парикмахерской в Кадиевке Макеев сбрил бороду. Лицо его помолодело, но морщинки остались, и тонкое серебро у висков поблескивало — год назад его не было… У шахтного управления, куда пошел узнать о криворожских шахтерах, он встретил Икряникова. Они долго жали и трясли друг другу руки.

— Я думал — ты и не жив… — сказал Икряников, — много наших криворожских шахтеров погибло.

— Нет, жив, как видишь, — ответил Макеев. — А ты давно здесь?

— С самой эвакуации работаю. А ты где был это время?

— Так… в армии сначала, а потом по снабжению, — сказал Макеев неохотно.

— Ну, как ты скажешь, — спросил Икряников, понизив голос, — не доберутся они сюда? Они ведь Донбасс в покое не оставят.

— Конечно, пробовать будут. Может, и дальше еще проберутся… только это войны не решит.

Икряников недоверчиво посмотрел на него.

— Что ж, их все так пускать да пускать?

— Ну, где-нибудь да прижмем, — усмехнулся Макеев. — Мы одни воюем, а их сколько — посчитай. Румыны воюют? Воюют. — Он загнул палец. — Итальянцы на самый Днепр пробрались… откуда их принесло!

— Чего же они воюют? — спросил Икряников угрюмо.

— А немцы их гонят. Ты здесь один?

— Нет, с женой. Сыновей моих тоже разбросало кого куда. Я думал сначала к брату на Дон подаваться… а он уже с прошлого года в казачьем полку. Ах, Дон, Дон… неужели они и на Дон проберутся? — Он шагал рядом с ним, большой и черный, похожий смуглостью на цыгана. — Ты заходи, я в девятом бараке живу, — сказал он на прощание. — Там наших много. Грибова жену помнишь? И она вместе с нами.

Кровь как бы сразу вылилась из сердца, — Макеев набрал дыхания.

— Мне бы ее повидать…

— Или от мужа что имеешь?