Владимир Лидин - Три повести

• Название: Три повести
• Автор: Владимир Лидин
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: О войне
• Год: 1967

В книгу вошли три известные повести советского писателя Владимира Лидина, посвященные борьбе советского народа за свое будущее.

Действие повести «Великий или Тихий» происходит в пору первой пятилетки, когда на Дальнем Востоке шла тяжелая, порой мучительная перестройка и молодым, свежим силам противостояла косность, неумение работать, а иногда и прямое сопротивление враждебных сил.

Повесть «Большая река» посвящена проблеме поисков водоисточников в районе вечной мерзлоты. От решения этой проблемы в свое время зависела пропускная способность Великого Сибирского пути и обороноспособность Дальнего Востока. Судьба нанайского народа, который спасла от вымирания Октябрьская революция, мужественные характеры нанайцев, упорный труд советских изыскателей — все это составляет содержание повести «Большая река».

В повести «Изгнание» — о борьбе советского народа против фашистских захватчиков — автор рассказывает о мужестве украинских шахтеров, уходивших в партизанские отряды, о подпольной работе в Харькове, прослеживает судьбы главных героев с первых дней войны до победы над врагом.

---

II

Барсучьи шкуры, две шкуры лисиц висели в сенях. Хищники на полуострове становились добычей егеря. С ними велась борьба, они угрожали приплоду оленей. К зиме он сдавал звериные шкуры и получал взамен мануфактуру, порох и дробь. Сторожка была в четырех километрах от дома. Здесь сетка вольера сворачивала на юго-запад. Внизу было море. Материк перешейком выдавался вперед. Одиноко стоял на самой его оконечности домишко. В нем жили корейцы — ловцы мидии. Земля вокруг была в курчавых тщательных грядках посевов. Стебель был пригнан к стеблю, ни одной сорной травинки, ни одного уродливого листка. Сложная вышивка земли. Это было вековое трудолюбие земледельцев.

Егерь спустился вниз к берегу и пошел вдоль залива. На отсыревшем морском песке с обломками раковин находил он следы барсука или енотовидной собаки: зверь приходил поживиться добычей, выброшенной на берег. Длинные почерневшие стебли морской капусты были раскиданы по побережью. Трое ловцов в одежде из белого полотна, в самодельных соломенных шляпах, возились на огороде. Они сидели на корточках над ровными кустиками посевов. Домишко был ветхий, с окнами, заклеенными бумагой. Ветер обдувал его с трех сторон. Внизу возле берега болтались лодки с нехитрыми орудиями лова: баграми и трезубцами, которыми ловцы захватывали раковины со дна. В воде на отмели навалены были темноватые груды выловленной мидии. Егерь поднялся на мыс и вошел в дом. Несколько ловцов, подложив руки под головы, отдыхали на канах. Был час отдыха. Старшина артели чинил кожаные улы. Он узнал посетителя и улыбнулся. Егерь стал давно своим человеком. Корейцы были бедны, трудолюбивы, гостеприимны. Старшина подвинулся и дал ему место на канах.

— Ваша гуляй? — спросил он дружелюбно.

Егерь достал кисет, оторвал каждому по листочку бумаги. Ловцы стали скручивать папироски.

Некоторое время все сидели молча и курили.

— Прежде ваши люди работали — хозяин все получал. Теперь вы работаете — вы и получаете… сколько работаете, столько и получаете, — сказал егерь. — Правильно?

Это было вступлением к тому, для чего он, пришел сюда.

— Большевики приходи, большевики бедным людям хорошо сделал, — отозвался старшина.

Они жили на побережье, при совхозе, трудились, выискивали добычу. Все лето промышляли они ловом съедобных ракушек — мидии и гребешка, работали поровну, поровну между всеми делился доход. Никто не хозяйствовал над ними, никто не притеснял. С русскими они дружили, совхоз помогал им, давал в кредит муку, продовольствие. Они впервые были на положении равных — трудились и получали за труд столько, сколько затрачивали сил.

— Однако много еще людей против большевиков идут, — продолжил егерь, — много еще людей мешают работать.

Корейцы курили и слушали. Они знали егеря как правильного человека. Все изменялось, все строилось заново на этом берегу. Родовым домом для целых поколений нищеты был парусник. В сырой темноте жили, выжидали непогоду, коротали досуг. В ноябре наваливались тайфуны. Нищета вытаскивала на берег свои плавучие дома. Зима билась о дощатые боковины. Залив замерзал. Снег лежал на сопках. Его приносило ветрами, наметало, крутило и сметало вновь. Оставались каменистые ребрины и кручи в горностаевых полосах. Весной приходила сельдь. Она шла косяками, стремительная в своем ходе. Надо было болтаться на зыби, ожидать косяки. Штормы налетали мгновенно, как всегда в Японском море. Ветер мог угнать судно в любом направлении.

Старые парусные суда впервые сменялись судами с мотором. На них не было черного паруса в бамбуковых ребринах: парус был грузен и стар, как прошлое. На защиту кунгасов, привычного труда в одиночку поднимались вчерашние владельцы судов, вчерашние скупщики рыбы. С ними зачастую были и кое-кто из стариков. Старики привыкли править родом, но роды были не прежние, в них зияли пробоины. Молодежь уходила в город, в училища. Простой сын рыбака возвращался назад мотористом. Он управлял судном, оно шло в нужном направлении, могло уйти от шторма, могло вести на буксире другое судно. На побережье возник первый колхоз. Суда становились общими, общими становились добыча и труд. Тогда начинала действовать некая скрытая сила. Суда по суткам не выходили на лов. Сложные приспособления моторных судов становились вдруг непригодными для местных вод. Под парусом ловили больше и лучше. Новые способы лова не приносили добычи. Рыба шла мимо сетей, и новая техника оказывалась бесполезной.

Давно уже, с начала весны, егерь пытался отыскать концы этих нитей. Корейцы, жившие на берегу, знали больше других: в нескольких десятках километров от бухты проходила граница. По тропам, убегавшим через пади и сопки, сочилась контрабанда: спирт, шелк, табак. Однако не одна контрабанда просачивалась по этим тропам. В Маньчжурию, в Корею, в Китай ушли в свое время отряды белых, которых не удалось окружить. Кровавая атаманская слава сопровождала их действия в изгнании; ненавидя, они надеялись на возвращение. Надежда эта опиралась на помощь извне. Среди захваченных в свою пору трофеев оказалась детская игра. Игра была в виде географической карты. Бросались костяшки, игравшие передвигали флажки. Выигравшим считался тот, кто первым поставит флажок на Байкале: на флажке было красное пятнышко японского солнца…

Давно уже, живя близ совхоза, корейцы чувствовали дружелюбие, помощь. Они отвечали верностью, желаньем помочь в труде, оказать услугу. Когда не хватало рабочих рук для покоса, они шли всей артелью на помощь. И сейчас перед большим ежегодным их праздником — праздником урожая — Чусек — егерь пришел сообщить, что они могут получить муки и солонины в совхозе. Он сидел на теплых канах и курил. Старшина смотрел на него умными живыми глазами. Его длинное худое лицо было в оливково-красном загаре и с седеющей бородкой клинышком. Вежливая улыбка привычно дремала на губах. Улыбка эта прикрывала иногда печальную сосредоточенность.

— Наша понимает, какие люди мешай, — сказал он егерю, отвечая на невысказанную прямо мысль.

Его радовали и дружественная скрученная папироска, и доверительный, больше на полусловах разговор. Егерь докурил и простился с ловцами. Старшина пошел проводить его. Он шел с ним рядом в своих грубых улах с загнутыми носами, клинышек седеющей его бородки был чуть свернут на сторону.

— Значит, поглядывать надо, — сказал егерь, опять недоговаривая главного. — Ясно?

Кореец вежливо кивнул головой, в свою очередь недоговаривая главного.

Егерь пошел вдоль берега к дому. Начинался прилив. Черная ворона с резким криком летела впереди, как бы указывая дорогу.

Издавна, еще с детских лет, узнал егерь веру, более крепкую, чем исповедовали отцы-староверы. Вместе с казаками, переселяемыми вдоль по Амуру, пришли к Забайкалье староверы. Они принесли с собой прочный уклад, принялись за первобытную почву, разделали ее под посевы. С детских лет узнал егерь крутые обычаи, нелюдимость замкнутого жития. Детство проходило в тайге, в Забайкалье, где деревья не растут в глубину, на глубине лежит камень. Так, едва выросши, валятся они сухостоем или стоят, обглоданные северным ветром, с одной ветвью, протянутой в сторону, как бы однорукие и одичавшие. На памяти отцов прокладывали в тайге, взрывая гранит, прорывая туннели, Великий сибирский путь. Дорога прошла вблизи староверских селений. Почтовые тракты кончались. Ямщицкие песни и колокольцы переставали звучать. Поумирали старики, основатели родов. Внуки росли, когда полосатые верстовые столбы уже перестали отмечать перегоны и тракты, когда железная дорога сменила старый каторжный путь, и новые партии ссыльных — в Шилку, Нерчинск и Зею — везли уже в зеленых вагонах с решетками. Привезли и сюда и поселили в староверском селенье восемь человек ссыльных. Ссыльных сопровождала слава людей, восставших на старый порядок. Староверы туго расступались, пуская их в древний уклад. Но была у пришлых своя правда. Они восставали против того же проклятого строя, который преследовал и их, староверов. Люди постепенно обжились; они были полезны знаниями. Древние староверские роды распадались. Молодые с детства привыкали к песням о вольности. Одни ссыльные отбывали свой срок, их сменяли другими. Они не переводились, как устойчивая угроза тому порядку, который партиями гнал их в Сибирь. Память детства сохранила еще эшелоны, в которых везли возвращавшихся с русско-японской войны солдат. Эшелоны проходили, украшенные сосновыми ветками и красными флагами. Навстречу им двигалась революция. Полгода спустя после декабрьского восстания в Москве потянулись новые партии ссыльных. Карательный эшелон прошел по пути, по которому возвращались недавно люди из плена. Ссыльных гнали теперь в далекие дебри Лены и Зеи…

Детство проходило в забайкальских просторах. С детских лет привыкали к ружью и к охоте.