Владимир Лидин - Три повести

• Название: Три повести
• Автор: Владимир Лидин
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: О войне
• Год: 1967

В книгу вошли три известные повести советского писателя Владимира Лидина, посвященные борьбе советского народа за свое будущее.

Действие повести «Великий или Тихий» происходит в пору первой пятилетки, когда на Дальнем Востоке шла тяжелая, порой мучительная перестройка и молодым, свежим силам противостояла косность, неумение работать, а иногда и прямое сопротивление враждебных сил.

Повесть «Большая река» посвящена проблеме поисков водоисточников в районе вечной мерзлоты. От решения этой проблемы в свое время зависела пропускная способность Великого Сибирского пути и обороноспособность Дальнего Востока. Судьба нанайского народа, который спасла от вымирания Октябрьская революция, мужественные характеры нанайцев, упорный труд советских изыскателей — все это составляет содержание повести «Большая река».

В повести «Изгнание» — о борьбе советского народа против фашистских захватчиков — автор рассказывает о мужестве украинских шахтеров, уходивших в партизанские отряды, о подпольной работе в Харькове, прослеживает судьбы главных героев с первых дней войны до победы над врагом.

---

Еще три года назад кто-то привез на Камчатку с материка воспоминания и новости. Рядом с именем Вари был назван Ян Паукст. Тогда, в пору юности, отодвинул, обесцветил бывшего учителя Алексей Свияжинов. Он был моложе, широко шагал по жизни, и невыразительным в сравнении с ним показался Варе тогда этот молчаливый и медлительный человек. Не задев и даже не встревожив ее, отошел он в сторону. Поранил ее Алексей Свияжинов. Здесь, на Камчатке, когда перебирались разбросанные листки прошлого, Свияжинов старался убедить себя, что Варя его не забыла. Время по-новому осветило покинутый образ. Возвращаясь после семи лет отсутствия, он ждал этой встречи.

Японское море, очищенное недавним тайфуном, просторно лежало в глубокой своей фосфоресцирующей зелени. Вода играла и светилась в ночи. Светящиеся пятна, как свет подводных дуговых фонарей, наплывали, свертывались в сияющие букеты за кормой парохода. Позади остался японский порт Хакодате, впереди лежал Владивосток. И вот на угрюмой скалистой возвышенности показался далекий маяк Скрыплева: три переменных огня, минута молчания, затем мигающий сигнальный фонарь на камнях Токаревской кошки, огни Эгершельда, освещенные иллюминаторы иностранных судов, Золотой Рог в бахроме береговых огней и засеянный огнями до вершин своих сопок, с красным сигнальным огнем над клубом моряков, — Владивосток. Как знакомо это ночное видение города! Руки сжимали поручни, он смотрел вперед. Он видел несуществующие огни и несуществующие лица, приветствующие его возвращение. Пароход подошел к каменной набережной. Никто не стоял на пристани, никто не встретил его, Алексея Свияжинова. С грохотом паровая лебедка стала разворачивать якорную цепь. На палубу поднялись таможенники и пограничники. Начались долгие судовые формальности. С жесткой очевидностью он понял тогда, что его жизнь перевалила за рубеж.

…Спускаясь с горы, сбивая мелкие камешки, Свияжинов вспомнил до мельчайшего чувства это свое ночное возвращение. Он сошел на владивостокскую пристань во втором часу ночи. Носильщики с деревянными рогульками дожидались разгрузки у стены портового пакгауза. Со своими незрячими огоньками болтались на воде лодки перевозчиков. Сколько раз с мальчишеских лет переплывал он на этих лодках на другой берег. Перевозчик стоял на корме и раскачивал скрипучее привязанное позади весло. Так и двигалось оно, это его плавучее убежище. С чемоданом в руке Свияжинов шел по большим камням набережной. Пароходы дремали на рейде. На другом берегу, на мысе Чуркина, горели редкие огни. Дорога шла кверху, в город. И вот она открылась, бывшая Светланка, ныне улица Ленина, в ночном своем беспокойном движении, в шарканье гуляющей приморской толпы. Он не нашел извозчика, пересек улицу и пошел с чемоданом одолевать крутизну Суйфунской. Бесконечно — сначала деревянными мостками, затем размывами, каменистыми и песчаными осыпями — тянулась в высоту эта улица. Чемодан тяжелел в его руке. Он ставил чемодан, вытирал лоб и продолжал путь. Нет, уже не прежним, не юным было его дыхание. Не было в ногах и юношеской легкости, с какой привык одолевать крутую горку. Он шел и вытирал пот. Ночные паровозы гудели внизу, на Уссурийской железной дороге. Наконец за охровым провинциальным забором возник на высоте родительский дом.

За эти годы умерла мать. В дом возвратилась сестра Ксения с мужем и двумя сыновьями. Это была сестра, девчонка, Ксения? Разбуженная и щурясь от света, стояла она перед ним, запахиваясь в пестрый халатик. Как выцвела она и поблекла! Две горькие тонкие линии были по бокам ее некогда веселого рта, и мелкая, набегающая, предательская сеточка под глазами. Сестра даже не обрадовалась ему — в доме было тесно, у нее двое детей, — он понял и не осудил ее. Впервые в эту ночь увидел он Алибаева, ее мужа. Ему было уже под сорок лет. Его скуластое лицо с черной монгольской бородкой, низковатый лоб, слегка вдавленный нос с широкими крыльями — все было от полутатарской крови. Только в глазах, горячих и молодых, да в его крепко сбитой с хорошим мускульным напряжением фигуре, оставалось от тех лет, когда Ксения отдала залетному человеку свою юность.

Нет, он, Свияжинов, не станет вторгаться в их жизнь. На одну только ночь поставит на пол чемодан, чтобы проспать на диване. Да и нечего на старых стенах перечитывать прошлое. Ксения нашла свой приют, — тем лучше для нее, для этого скуластого, уже с ветерком седины Алибаева. И Свияжинов почувствовал, как тесен стал для него город детства. Конечно, здесь ему нечего делать. Или краевая ответственная работа, или Москва. Не все, правда, за эти годы проходило в его работе гладко. Были у него недоразумения с обкомом, кое-что, руководствуясь своим пониманием местной жизни, истолковывал он по-своему. Были столкновения и покрупнее. Представителя специальной комиссии, приехавшей проверять исполнение, он назвал формалистом. Не наладились вполне отношения и с местными работниками. С мальчишества он привык состязаться со многими бывалыми охотниками. Правда, дичи доставалось больше на их долю, но на его стороне был азарт. Азарт давал ему друзей, но и недругов. Недругами становились все те, кто не одобрял его размаха. Так старался он объяснить себе, когда, следуя своему пониманию жизни, все чаще сталкивался с несочувствующими некоторым его поступкам людьми. Подумав, он должен был, однако, сознаться себе, что сам не сумел наладить многих отношений, убежденный в преимуществе своего опыта над всякими инструкциями и директивами. А опыт у него был. В старом родительском доме ему нечего делать. Он не стеснит Алибаевых. Жалко только, что так быстро проходит молодость. Ксении всего двадцать семь лет, но глаза у нее уже немолодые. Племянники похожи на отца — такие же головастые и с монгольскими скулами.

Утром он спустился с Суйфунской. За чемоданом придет позднее. Сверху был виден залив. Корабли стояли у пристани. Пароход, привезший его ночью, освобождался от груза. Тысячи знакомых бочонков, набитых осенним уловом Камчатки. Небо очищалось. Город был по-осеннему ярок, продавцы сидели возле своих лотков под полотняными навесами, и по Ленинской двигались толпы — синие камчатские робы, военные моряки, матросы с иностранных пароходов, женщины, — говорливая, подвижная толпа приморского города.

…Он сбежал на берег. Закат выцветал. Индигово-синие сопки затянулись туманом. Тени облаков еще плыли по взгорьям. По морю пошла зыбь. Строения промысла, засольные сараи, консервный завод широко обступали побережье бухты. От промысловой пристани первые кавасаки выходили на ночной лов. Промысел рос, домов не хватало, рабочие частью жили в палатках. Такие же промысла и заводы возникали на побережье Камчатки. Борьба шла не только за добычу, но и за человека. Планы упирались в недостаток человеческой силы, необходимой для их выполнения. Запаздывали материалы, простаивали пароходы в ожидании погрузки и выгрузки, не были к сроку готовы жилища. Это было сопротивление прошлого: ему нужны были все эти задержки, недохватки, обиды, порождавшие сомнения и недовольство. На берегу стояли палатки. Через три-четыре недели польют дожди, наступит осень. Вероятно, и здесь запоздали, не согласовали, не доставили материалов, не успели построить жилищ.

Волна набежала и оставила рыжую морскую звезду. Он шел теперь берегом возле самого моря. Не было прежней решимости, с какой сбега́л он с горы. Так ли уж проста эта встреча, как захотел он вообразить? Годы прошли сложно, время заставило во многом осмотреться и многое пересмотреть… Лаборатории опытной станции были в самом конце промысловых строений, почти за окружностью бухты. Приморский вечер уже сползал с сопок, когда Свияжинов дошел до крайнего дома. Он постучал в окно и спросил Варю Вилькицкую.

VI

Мало отличимо и в один провинциальный ряд стояли дома на Пушкинской улице. Улица круто шла в гору, как большинство боковых этих улиц. Ветер посвистывал в проводах и валил волну в бухте. Шампунки, кренясь, шли под парусом. Столбы пыли стояли над нижними улицами. В этот ветреный день Варя добралась до дома, в котором жил профессор Стадухин. Она вошла в сырой и полутемный подъезд и нашарила проволоку. Сейчас же глухо закашлялся колокольчик за дверью. Моложавая женщина открыла ей дверь.

— Мне нужен Клавдий Петрович, — сказала Варя. — Я его слушательница.

Женщина оглядела ее. На ее лице было выжидательное беспокойство от прихода постороннего.

— Если по делам института, — сказала она раздраженно, — то Клавдий Петрович ни в институте, ни во втузе больше не работает… он подал в отставку. Он имеет право на отдых, ему шестьдесят шестой год! — добавила она.

— Я очень ненадолго и по другому делу, — ответила Варя спокойно. — Моя фамилия Вилькицкая.

Ее наконец впустили. Минуту спустя она вошла в угловую рабочую комнату. Комната была мала и тесна. Обставлена она была обычной меблишкой этих загнанных на высоты жилищ: несколько венских стульев, дубовый шкафчик нехитрой ремесленной работы для книг, кровать с металлическими шишками; только книги — на окнах, на шкафу, на полу — да модели рыболовных судов и сетей отличали особенность ее обитателя. Впрочем, если бы не некоторые приметы чудачества, был бы и он сам не отличен от других обитателей, этот дьячковского облика человек. На лысинке его торчал пучок слабых золотистых волос, по-младенчески свалявшихся на затылке; маленькие близорукие глаза слеповато смотрели в золотые очки; рыжеватый клинышек бороденки, которую поминутно он схватывал, был скошен на сторону.