Валентина Астапенко - Далеко ли до счастья

• Название: Далеко ли до счастья
• Автор: Валентина Астапенко
• Жанр: Короткие истории
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-906829-72-6

Рассказы и повесть, вошедшие в эту книгу, читаются на одном дыхании. Автор талантливо, с почитанием и бесконечной любовью рисует образы знакомых ей не понаслышке людей. Живые характеры, доброта и тепло человеческой души, прошедшей нелегкие испытания, которые выпали на долю поколения героев этих произведений, – отличительные особенности творчества Валентины Астапенко.

---

– Откудова это?

– Не твово ума дело, схорони и забудь! – и он стуканул кулачищем по воздуху, тем поставив в разговоре жирную точку.

Данила аккуратно опустил крышку, придавил её большой пятернёй, точно припечатал, замкнул на крючок, не спеша обернул шкатулку тряпицей и, словно просветлев лицом, торжественно вложил её в безвольные, будто неживые, руки жены. Неуклюже сграбастав Фёклу и крепко прижав к себе, прошептал мягко, совсем по-ранешному, по-родному:

– Прости ты меня, дурака, сорвался… А вещица ета деду дарёна была за каку-то велику службу. За каку – не сказывал. Просил сберечь её как памятку, – и, заглянув в ещё настороженные серо-зелёные глаза, с надеждой спросил: – Даёшь ли мне слово без особой нужды не расставаться с ей?

– Даю слово… сохраню, – словно оттаивая душой и телом, промолвила она.

…Вернулся Данила с фронта цел и невредим, ни одной царапины. Уберёг его Господь. Стали с Фёклой налаживать послевоенную жизнь. И как-то между делом напомнила о себе та самая шкатулочка с дорогими камешками.

– Ну, чо, жена, не порушила ли слово своё? – спросил он, улыбаясь, как бы шутя, уверенный, что так оно и есть. – Держи таперь ответ.

Фёкла вдруг с лица сменилась, побелела вся, дрогнули у неё губы, затряслись, но не разомкнуть их, не разодрать; попыталась силком выдавить из пересохшего горла:

– Дак я… я…

– Хватит мямлить, – вдруг вспылив, заиграл он желваками, – не ходи закавыками. Знашь, я этого не терплю. Говори напрямки, как есть.

Она упала в ноги мужу и, скуля, словно побитая собачонка, вытягивала из себя по словечку, точно каждое весило по пуду:

– Прости ты меня, Данилушка, Христа ради… Запамятовала я совсем, куды упрятала твою вещицу. Убей, не помню. Когда вакуировали нас, в наводнение-то, ополоумела я, не знала, за чо схватиться… Искала потом долго, но… как в воду канула шкатулочка.

– Ах, так твою растак, чёртова ты кукла! Не уберегла родителеву память!

Ну что, пошумел-пошумел Данила, отошёл-таки сердцем, досадливо махнул рукой – да на том и унялся.

– Ладно, не убивайся, Феклуша. Эка беда! Не жили богато, нече и зачинать, – он притянул жену к широкой груди и, гладя её по голове, как ребёнка, договорил спокойно и внушительно: – Руки-ноги есть, слава Богу, голова на месте – проживём как-нибудь.

Покачиваясь в сильных, но ласковых объятиях мужа, как в люльке, она затихала, всё реже сотрясая себя утробными всхлипываниями.

Фёклу так сильно отхлестали мужнины слова и невыносимо больно грызла ей нутро вина перед Данилой, что она слегла и несколько дней плашмя провалялась в постели. Недаром в старину говаривали: удар языка кости сокрушает.

Потихоньку история эта забылась, и зажили они по-хорошему, по-людски. Друг без дружки никуда. Детей плодили да, как могли, их растили.

«Вона какие, как сосны во бору вымахали, стройные да высоченные, силищи никому не занимать и на лицо ладные. Девки-то в драку за имя, как за дорогими пряниками… Тьфу ты, чтоб не сглазить, – частенько хвастался Данила самому себе. – Только вот Верка, подскрёбышка наша, и в кого така уродилася? Глядеть ить не на че: тонюсенька да малюсенька, а манерная вся из себя, как барышня. И за чо только ей нет отбою от парней? Одно хорошо, слава Богу, глаза ей маткины достались, Феклушины».

…Десять лет, как нет рядом Фёклы, а кажется, что и не расставались вовсе. Всё чаще она видится ему молоденькой: невысокая, лбом касалась его плеча; русая коса до пояса, большие задумчивые серо-зелёные глаза; пухленькие, как булочки, щёчки с ямочками… До сих пор передёрнет Данилу, когда вспомянет, как невольно зажигала она в деревенских парнях желание обладать ею. Не единожды приходилось ему обламывать бока слишком ретивым ухажёрам.

– А вот нонче-то, – вслух размышлял дед с горечью в сердце, сидя перед экраном телевизора, – молодь да бабы вовсе сдурели: накрасются, всю морду себе позамажут – глаз не видать, напялиют на себя чо ни попадя, запихают в рот дымные соски – и ходют, как клоуны, по городу. Одним словом, чучелы огородные. Как ни малюй курицу, а всё одно – павлиной не станет! Взясть бы добрый кнут да и отстегать их по голым задницам как следоват!

«Эх, Феклуша, любушка ты моя, голубушка… Как же быть-то мне? – тоскливо Данила вопрошал много раз на дню. – Рассказать ли ребятам о нашей тайне? Али ну её в баню!»

И чем бы ни занялся старик, о чём бы ни говорил, глядишь, а мысли уже опять в клубок собираются и долбят им бедную дедову головушку, пока он не придумает ответа на свой вопрос.

«Неровён час, станут ишшо искать камешки, так греха не оберёшься. Али того хужее, и впрямь найдут – передерутся все, перессорются… А нам это нá что с тобой? – он вдруг представил тёплые серо-зелёные глаза жены и терпеливо выждал в них её согласие. – Верно, пущай всё будет как есть. Заработанное-то своим горбом, оно много дороже да ближе к сердцу».

Уже ночью, словно закончив непосильно тяжёлую работу, дед Данила облегчённо вздохнул и тихонько поднялся с дивана; одобрительно крякнув в подтверждение правильности найденного решения, прошлёпал босиком на кухню, отмахнул большую краюху чёрного хлеба, щедро посыпал её солью и с аппетитом умял, запивая кружкой холодной сырой воды. Едва тяжёлая голова Данилы коснулась подушки, как богатырский храп победно прокатился по всей квартире.

…А спустя год в «Новостях» по центральному телевидению сообщили об интересной находке юных следопытов в деревне Взяткино, представляющей огромную историческую ценность. Кому принадлежало это драгоценное колье, ещё предстояло выяснить.

Но деду Даниле уже не суждено было об этом узнать.

Рассказ Аграфены Кондратьевны

– Ой, внучатки, да отвяжитесь вы от меня, Христа ради! Кой уж раз сказываю вам про детство моё! Никак по третьему кругу просите…

– Ну, бабушка… ну, бабусечка… ну, пожалуйста… последний разочек…

– Дайте хошь заделье какое-никакое взясти, грех ведь руки в праздности-то держать. Никитка, а неси-ка мне прялку. Где-где? Вона в углу-то стоит, не видишь, чо ли? А ты, Полинка, неси пошено, в буфете туесок стоит внизу. Вот переберёте всё, каши на молоке сварим, масличком заправим. Ах, как вкусно, язык проглотишь! Ну, вот и ладно. Теперь слушайте.

Родилась я ещё до революции в селе под Тобольском. Родители мои были совсем неграмотные. Жили мы очень бедно. Летом-то мама с отцом поедут в поле за несколько вёрст, а оставить нас, ребятишек, и не с кем. Напоят нас отваром мака, мы и спим, как убитые, по целым дням. А случалось и так, что дети от мака и вовсе не просыпались – умирали. Но, слава Богу, нас Господь миловал.

Стали мы подрастать. Зимой-то… ой, как морозно! На улицу голышком носа не высунешь. Катанки одне на всех ребятишек.

Старший брат Алексашка вперёд всех норовит в катанки прыгнуть, а мне с младшей сестрёнкой Дуняшкой весь день, почитай, в избе киснуть, в носу ковырять. А как охота на улицу поглядеть хошь одним глазком! Вот и придумала я: возьму у мамы пятачок, нагрею его на печи и приложу к окошку из коровьего мочевого пузыря. Кружочек оттает, и можно через него на мир Божий поглядеть.

Однажды вечером мама уже лучинку засветила и села за прялку. А она точёная, лёгенькая. Одной ногой прялку крутит, а другой младшенького братишку в зыбке за верёвку качает. Вбегает вдруг Алексашка, весёлый, краснощёкий от мороза: катался с мальчишками с горки на салазках. Обмёл аккуратно катанки веничком-голиком и поставил их к печке сушиться. Довольный, что набегался, накатался. Как мы ему завидовали! А он глядит, как мама прялку-то крутит, да ещё и шутки давай шутить:

– И куды, мамка, ты поехала?

А она тоже смеётся:

– На Кудыкину гору, сынок.

А немного погодя дверь широко растворилась и в избу повалили, как белые облака, огромные клубы морозного воздуха. Зашёл тятька, улыбается. Снял шапку и с порогу, словно гость какой:

– Мир дому сему!

А мы все в один голос:

– С миром принимаем!

Он похлопал катанками друг о дружку, пошлёпал их овчинными рукавицами и, стаскивая с ног, спросил:

– Ну чо, робяты, как она, жизня-то наша?

– Хорошо, тятенька… только на улицу страсть как хочется, – пожаловалась я.

– А нече там и делать, на улице-то. Того и гляди, Мороз Иваныч нос да уши отхватит.

Мама бросила своё заделье:

– Грунька, поди зыбку покачай. Я чугунок из печи достану. Да гляди мне тута, не пронянчий Дёмушку-то.

И мама стала на стол собирать. Положила кажному по яичку, деревянной поварёшкой влила гороховую похлёбку в большую глиняную чашку, поставила кулагу – кисель густой овсяный. Мы его очень любили и ели ложками.

– Идите к столу, а то еда простынет!

Перекрестились на икону Казанской Божией Матери, сотворили молитву «Отче наш», «Богородицу» и чинно уселись на лавках за стол.

– Ну чо, мать, рушай хлеб.

Мы сидели смирно и глядели, как мама резала круглый хлеб большими ломтями. А тятька подпёр правой рукой щёку, а левой теребил кудрявую бородёнку и смешно двигал по крутому лбу морщины. Никто не посмел даже руку протянуть к чашке, пока тятька не зачерпнул деревянной ложкой похлёбку.