Павел Моренец - Смех под штыком

• Название: Смех под штыком
• Автор: Павел Моренец
• Издательство: Азово-Черноморское краевое книгоиздательство
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1934

Автобиографический роман, автор которого Павел Михайлович Моренец (Маренец) (1897–1941?) рассказывает об истории ростовского подполья и красно-зеленого движения во время Гражданской войны на Дону и Причерноморье.

---

— Передачи посылают им, а насчет подкупов не знаю.

Отдохнули. Дальше повел их весельчак-толстяк в куцой фуфайке и шапчонке-кубанке. Прихватил с собой винтовку. Перевалили через широкий, как поле, запорошенный снегом хребет, долго до ночи спускались в широкое ущелье к Адербиевке. Там переночевали, забравшись к кому-то под навес, на стог сена. Зарылись в него, пригрелись; норд-ост чуть-чуть ласкал лицо, кузнечики стрекотали, убаюкивали.

Под утро чуть свет вышли. Начали подниматься, заблудились, покружили, и вернулись к Адербиевке, когда уже высоко было солнце. Снова поднялись, выбрались на хребет Кецехур и пошли уверенней. Слева норд-ост леденит, чуть вправо, под хребтом — затишье, солнце обласкивает, снег тает. Тропинки местами узкие, едва-едва пройти человеку: с одной стороны скала, с другой — темное ущелье…

К вечеру подошли к горной деревушке Жене, спрятавшейся в котловине под хребтом. Их заметили издали, повидимому, зорко сторожат, встретили, проводили в крайнюю хату к Пашету. У него — горячка. Истрепанный (грудь на-распашку, затянут веревочкой), он отдавал распоряжения, а вокруг него толпились заросшие, бородатые зеленые.

Они пришли с налета, принесли на плечах мучицы, но ее мало — и Пашет договаривается с пекарем как бы это испечь хлеб, чтобы поменьше пшеничной муки вышло, а побольше ячменной и картошки ушло. Пекарь обещает испечь на славу, можно сказать, без пшеничной муки, можно сказать, на одних отрубях. Около Пашета завхоз бородатый, как медведь, топчется. Пашет отдает ему распоряжения и называет сынком, а тот, улыбаясь, именует его папашей.

Увидал Илью Пашет, обрадовался:

— Здорово, здорово, проходи в штаб, тебе укажут, а я сейчас.

Илья постоял немного: уж очень интересно было наблюдать суетню оборванных, грязных, заросших зеленых; заглянул в пекарню — темная конура; пекарь без рубахи, обливаясь потом, месит в кадке тесто, старается из отрубей хлеб смастерить.

Ушел Илья в штаб, а вскоре явился и Пашет. В одной комнате хаты вокруг раскорячившейся русской печи ютилась семья хозяина, состоявшая из старика, старухи и девушки-дочери, и несколько человек штаба. Там жил и казначей, здоровенный детина, и писарь, похожий на донского урядника, и подпольник. Прилепился к штабу и Иосиф. Все в английском.

После ужина, когда Илья успел отдохнуть немного, уселись около стола и при тусклом ласковом свете лампы завели разговор. Илья, возбужденный новизной обстановки, безопасностью после месяцев подполья, говорил на редкость охотно и много. Рассказал о провалах в Новороссийске и Ростове и закончил:

— А ведь я чуть-чуть не попался. Утром шел на явку, а там происходил обыск. Так у меня поднялась какая-то непонятная борьба, и я против своей воли прошел мимо. Встретил товарища, разболтался — и его спас. После обеда я, как обычно, зашел на явку. Все разворочено, двери — настежь. Я думал, что ребята раздураковались и выбежали в соседнюю половину к Пирогову. Зашел к нему — заперто. Тут-то меня и резнула мысль… А на углу, я приметил, стояла женщина. Я — из коридора Пирогова, а во двор она входит. Я, будто меня от жары разморило, стал вялый, ленивый. Спрашивает меня — говорю приходил к портнихе. Она передает, что были аресты, а я хоть бы что, равнодушно отнесся к ее словам и пошел прочь, а самого иглами пронизывает, точно за заборами шеренгами шпики, вот-вот стрелять начнут, погонятся. Прихожу на квартиру — хозяйка плачет, удивляется, как я проскочил: до обеда стража стояла во дворе явочной квартиры. Немного погодя, хозяйка ушла. Приносят мне письмо от незнакомой подпольницы, вызывает на свидание. А я на той квартире всего с вечера накануне. Чую — проверяют, а, может, как некудышнего, оставили для прощупывания всех связей — и скорей скрываться. Недельку среди пленных красноармейцев пожил. Вот чутье развилось! — и рассмеялся. — За один день сколько раз спасло.

— Да-а, — протянул Пашет. — А Борька, значит, попался. Жаль парнягу. Ну, а на фронте как? Бегут, говоришь, белые?

— Еще как! Наступали на танках, а теперь несутся на санках. Награбили в обе руки, а воевать-то и нечем: руки заняты. Какой из него вояка, если он думает как бы удрать в тыл, припрятать награбленное. Потом… Идиоты же они! У Махно бы им поучиться воевать! Тот всю Украину терроризовал, а сил у него совсем мало. Гуляет себе и бьет, где облюбует. Правда, и он промах было дал. Увлекся большой войной, его и загнали в Днепровские плавни, и разгромили. Слащев донес о победе Деникину и торжественно прибыл в Екатеринослав. Не, успел отслужить молебен, — как Махно налетел на станцию от чуть-чуть не захватил самого Слащева. Так после этого Махно изменил тактику. Перестал принимать большие бои, ударит — и рассыплется на мелкие партии. Теперь ему ничего не сделают. Так вот если бы Деникин собрал свои полтораста-двести тысяч и повел всех прямо на Москву — тогда бы трудно было отстоять ее, а то растянулся, как дождевой червь, на полторы тысячи верст, от Колчака до Польши. Красные в кольце. А белые прыгают вокруг, куда ни сунутся — им сдачу, тылы на шестьсот верст у них разрушены, силы разбросаны по этим тылам. А в кольце, хоть и пугают, им всегда куда лучше драться. Все напряженно себя чувствуют и бьются до последнего: отступать некуда. Тылы близко, налажены, укреплены, легко перебрасывать войска…

— Потом итти под трехцветным флагом, нести «третий сноп» крестьянину, нести милости «рабочему люду» от господ, баронов, графов, этим не особенно-то соблазнишь. А вокруг Москвы почти вся промышленность страны, сотни тысяч рабочих, горевших революционным энтузиазмом.

— Ну, наши создали сильную конницу и дунули. Про Буденного все газеты пестрят. Ох, и гонит же их!.. Надо торопиться занимать горы, а то опоздаем…

Зеленые в ущелье.

Спали на земляном полу, на разостланной ряднушке, одетые в шинели, с винтовками в обнимку.

Утром, проснувшись, Илья спросил, где бы умыться, а Пашет смеется:

— Э-ге, забудь, браток: мы по неделе не умываемся.

Илье это непонятно было, и он все-таки умылся; наскоро, чтоб не засмеяли. Затем вызвал Пашета в другую, холодную половину хаты, где были навалены кучей тыквы, оперся ногой на них, будто собрался подниматься, и поведал ему свои мечты:

— Нужно организовать поскорей реввоенсовет. Связаться с жителями на всех подступах. Чтобы во время предупреждали об облавах. Здесь место хорошее для базы, для лазарета. Отряды же вывести на Кубань, к линии железной дороги, чтобы рвать ее, пускать под откос поезда, нападать на гарнизоны. Там воевать будет весело: и легче ходить в предгорьях, и жратвы много. Трофеи будем направлять сюда.

Пашет слушает серьезно, вскидывает на него умными глазами, вытягивает губы — и обрезал:

— Ребята небоеспособны. Свирепствует эпидемия. В налет за продуктами не с кем итти. Деморализованы. Поднимали вопрос, чтобы им дали документы, и они могли раз’ехаться по домам… После Гузовского боя несли двух раненых. Они стонут, душу раздирают, а другие слушают. Теперь боятся итти в бой. Ранили — и погибай: ни санитаров, ни лазаретов. На носилках потаскают по горам верст тридцать — и растрясешь душу. Заболел — бросили. Всю дорогу от Абрау почти на сто верст усеяли больными. Под Сахарной головкой оставили лазарет с 16-ю товарищами. Пришли белые — и перекололи. Ходили на Пшаду. Не на гарнизон, муки набрать на мельнице — никто не хотел итти в засаду, пришлось самому за пулемет ложиться.

— Но неужели никаких перспектив?

— Пока что — да… Видно, мохом обрасти придется и ждать случая…

— Нам бы только выйти на Кубань: там быстро выздоровеют. Давай организовывать реввоенсовет, а что дальше — видно будет. Нужно создать центр, власть получить. Пойдем в группу; я им доклад сделаю о провале и прочем, покажу себя и предложу выбрать представителей на конференцию. Ты аттестуй меня, что-де послан из Советской России для организации, и выставь мою кандидатуру от пятой. Идет? На конференции же меня больше узнают, я возьму инициативу в свои руки, и тогда легче будет провести меня в реввоенсовет.

— Хорошо, валяй, поддержу.

Прошло три дня. Пашету все некогда сходить. Илья надоел ему; наконец, условился, что сперва он сходит с писарем, сделает доклад, а во второй раз пойдет с Пашетом, и тот выставит его кандидатуру.

Итти пришлось версты три по снежным горам под свирепым норд-остом. Потом начали спускаться в громадное ущелье по обрывистым склонам: где за кустик придержатся, где за камень, где сползут, где спрыгнут с камня на камень. Ущелье теплом дышит… Тропинка стала грязная, скользкая — еще трудней итти.

Встретились два зеленых. Один заболел, другой уже переболел. Оба поднимаются, чтобы получить помощь в хуторе. Друг другу помогают, друг друга вниз тянут… Желтые, измученные. Страдальческие глаза…

Спустился Илья с писарем вглубь ущелья — на пологом склоне у ручья влипли в месиво грязи землянки. Бродят уныло зеленые. Командир роты, Китенберг, бледный мальчишка, силится ругаться, требовать от них работы, а у самого непослушный язык заплетается…