Карлос Оливейра - Современная португальская повесть

• Название: Современная португальская повесть
• Автор: Карлос Оливейра
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1979

В сборник вошли повести пяти современных португальских писателей: Жозе Кардозо Пиреса «Дофин», Жозе Гомеса Феррейры «Вкус мглы», Мануэла да Фонсеки «Посеешь ветер…», Карлоса де Оливейры «Пчела под дождем», Урбано Тавареса Родригеса «Распад».

В повестях рассказывается о жизни разных социальных слоев португальского общества, их борьбе с фашизмом, участии в революции.

---

Равным образом 17 числа сего же на цигарки и 1 алкейре известки — 300 рейсов.

Равным образом 20 числа сего же на табак и на цирюльника — 180 рейсов.

Равным образом 21 числа сего же на подметки и жене на платье и на платок — 1 эскудо 100 рейсов.

Равным образом 24 числа сего же на табак и 1 вару[70] сурового полотна — 80 рейсов.

24 числа получено им от меня два алкейре пшеницы — 140 рейсов.

Сего же дня получено им жалованье за брата его Жоакина — 400 рейсов.

(Мое замечание на полях: отеческая форма управления. Поденная выдача средств на приобретение одежды, пищи и на развлечения как метод контроля подчиненности.)

Мне вспоминается поучение Инженера: «вино в меру, взнуздать покороче и не жалеть боков». С помощью трех этих заповедей он из изувеченного рабочего сотворил того Домингоса, которого я знал.

Здесь откроем скобки.

До того как стать трехлапым псом и кончить уже известной нам смертью, Домингос был человеком — олицетворенная сообразительность и точность. Я видел, как он лечил машину Инженера: худое лицо, чуткие ноздри повелевали движениями, а рука тем временем действовала независимо, словно одаренная способностью мыслить.

— Открой пасть, — сказал он, подойдя к «ягуару» и собираясь поднять капот. «Ягуар» не послушался, и мулат не стал настаивать. Потыкал проволочным прутом, попробовал открыть замок — никакого результата. Машина закапризничала, надо образумить, решил мулат — а «ягуары» вечно капризничают. Как никто.

Он отступил на два шага, может быть, чтобы получше разглядеть машину и найти способ убедить ее. Фары «ягуара», огромные, холодные, поблескивали на приплюснутой свирепой морде, похожей на акулью.

— Беднягу свело судорогой, — вздохнул мулат, покачивая головой и не сводя с «ягуара» глаз. Затем добавил громче, обращаясь к Инженеру: — Ему бы новые рессоры.

Он снова занялся машиной. Прощупал ее металлическую спину единственной рукой, проведя ладонью от жабер вентиляторов до линии пасти капота в поисках точного места ранения, повреждения или вывиха, из-за которого заело затвор. Он опирался осторожно на культю, а здоровая рука в это время пыталась открыть затвор проволочным стилетом; потерпев неудачу, рука снова принималась мягко скользить по металлу, ловя его ответы, словно многоопытное ухо, прижатое к жесткой, покрытой эмалью коже. «Ну-ка, ну…» — бормотал мулат. Казалось, он уговаривает машину, хочет положить конец ее бессмысленному упрямству.

Томас Мануэл тронул меня за рукав.

— Ты гляди.

(Вот тогда-то в виде комментария он и заметил, что считает точность сублимированной формой инстинкта, шестым чувством или чем-то в этом роде.)

Рука-разведчица продолжала поиски. С веранды мы трое — Инженер, Мария дас Мерсес и я — следили за тем, как она то двигается вперед, то идет в обход, то замирает в нерешительности, нащупывая больной узел, нерв, сочленение. Челюсти разжались, пасть огромной акулы распахнулась, и дневной свет высветил утробу, переплетение стальных кишок, сухожилий и трахей, куда нырнул мулат. «И она и его особый мир», — подумалось мне.

Домингос увидел распределитель, потянулся к мозгу с его хрупкими волокнами, вывинтил свечи. Но тут «ягуар» ответил ему искрой.

Он тотчас отскочил.

— Вот как, кусаешься?

И улыбнулся нам снизу.

У него была особая власть, он умел разговаривать с предметами и с животными. Голос его, певучий, как у всех креолов, словно придавал колдовские свойства изувеченной руке, диктуя движения этому натренированному рычагу. У Домингоса были прекрасные зубы, надежные и белоснежные, он научился пользоваться ими, чтобы закреплять кончик проволоки, перекусывать ее или придавать ей нужную форму, и челюсти его сжимались крепко, словно челюсти плоскогубцев, держали, словно разводной ключ слоновой кости. Зубы и мышцы ног служили ему добрую службу, и колени тоже — когда он зажимал какую-то деталь в коленях, они обретали силу тисков.

Капот был уже опущен, Домингос объезжал двор, проверяя машину. Он вел, как водят лихачи-таксисты, переключающие скорость ногой. Но для него-то это была единственная возможность водить, и он был на высоте. Нельзя было и сравнивать его с таксистами, пускающими пыль в глаза пассажиру своими трюками. Никоим образом.

— А он недурно водит, — сказал я Томасу Мануэлу.

— Справляется. Но не очень любит это дело.

— Еще бы, — сказала Мария дас Мерсес. — По вашей милости он терпит столько страхов…

Она стояла, прислонившись к одной из угловых ваз. На ней был мохеровый жакет, доходивший до колен, башмачки тонкой замши в тон брюкам. Иногда она перехватывала зубами золотую цепочку, украшавшую ей шею, покусывала или так натягивала, что губы сжимались в узкую напряженную черту. В этот момент как раз так и было.

— Врач посадил его на диету, — снова заговорил Инженер, внимательно следя за кругами, которые выписывала машина, — но толку мало. У него неладно с давлением. Когда садится за руль, начинается головокружение.

— Может, нервы?

— Сердце. Сердце у нею, как у птички.

Мария дас Мерсес повисла на руке мужа.

— Томас, мой хороший, почему бы вам не сознаться, что бедняга просто боится? Разве бояться так стыдно? Я вот боюсь, а все-таки вожу, честно сознаюсь, мне еще не встречались водители, не знающие страха.

— Болтовня. Если бы не сердце, он бы показал класс, не сомневайся.

Мария дас Мерсес обернулась ко мне:

— Ну, что тут поделаешь? Для этого человека Домингос — нечто неприкосновенное.

— Ты так считаешь? — спросил Томас Мануэл. — Гляди, утки.

Над нами летела чета казарок, уточка в темном оперенье, селезень с яркими крыльями, с двумя голубыми полосками, поблескивавшими на хвосте. Они медленно, по вертикали взмыли над кустарником — утки всегда так взмывают — и затем стали набирать скорость. Теперь они летели над низиной.

— Играют в брачную игру, сеньор Инженер, — крикнул снизу Домингос, вышедший из машины, чтобы поглядеть на птиц.

На пламенеющем закатном небе казарки безмятежно бороздили тучи. Скорее всего, они летели со стороны океана, где провели день в соленых прибрежных лиманах, а теперь возвращались в поисках ночлега.

Бессильно уронив руки и вытянув шею, мулат, как завороженный, глядел на двух воздухоплавателей, таких искусных, какими дано быть лишь казаркам в эту пору любви, и таких нарядных в брачном оперении. Уточка, наверное, торопится вить гнездо, предположил он, а селезень позади изучает местность.

— Осенние маневры, — прокомментировал я. Но не успел договорить, когда раздался выстрел. Потом еще один, оба со стороны лагуны.

Одна из птиц на мгновение замерла в небе. Затем головка ее бессильно повисла, и она стрелой прянула вниз, под радостный собачий лай.

— Потрясающий выстрел. Интересно, кто стрелял?

Судя по быстроте падения, селезень получил заряд в голову. Либо ослеп.

Тут я кончаю про Домингоса и закрываю скобки. Бог сотворил рабочего и тут же покарал, отняв у него руку; Инженер взял в работу глину, которой побрезговал бог, вылепил ее на свой лад и сотворил человека. Какая самонадеянность — «сотворить человека». Но так здесь написано, так значится у меня в тетради.

Таким-то образом возродился Домингос из телесного своего ничтожества, как сказал бы повествователь старозаветного склада; и тело его сделалось умелым и искусным, обрело проворство, полезность, место в жизни, и, к беспокойству Марии дас Мерсес, оно отлилось по меркам хозяйской тени, вобрало ее в себя, подобно тому как вода, брызнувшая из скалы, льет струи свои в том направлении, которое указала вызвавшая ее к жизни рука. Со своей стороны, бесплодная супруга (она умрет, так и не узнав, в самом ли деле тяготело над ней проклятие бесплодия) ощущала, что пустота вокруг нее ширится по мере того, как слуга превращается в человека и здоровая рука его торжествует над немощью во славу и для пущей гордости Томаса Мануэла. Не будем забывать: «Домингос — нечто неприкосновенное», — именно так сказала она о нем в тот день, покусывая золотую цепочку. Да, она покусывала цепочку, хотя и без всякого озлобления, просто так.

Так вот оно и получается, моя пресвятая хозяюшка. Между дамой и валетом вечно окажется какая-нибудь неприметная карта, которая и решит исход партии. Так оно и бывает. Любому картежнику известно. Но в тетради об этом нет ни слова.

XXV

В тетради есть другое: комментарий, цитата, местные поговорки, рисунки (представьте себе), случайные воспоминания в сопровождении пресловутой пометки: «идея, которую надо развить». Но сквозь тетрадь со всеми ее сокращениями мне видится другое: человек, который что-то пишет. Различаю явственно: он склонился над листком бумаги, так же как и я сейчас, но он медлительней меня (если это возможно), вернее, он медлителен по другой причине, и тоже выставил перо, как копье. Знаю, что он прилежно выводит цифры, и прямые палочки, и косые, и разные знаки — упражнения по каллиграфии. Он кладет перо на стол, той же рукой берет сигарету, ею же кладет сигарету в пепельницу и снова берет перо, и рука эта — девал. Домингос, мулат, учится по специальной системе для одноруких.