Карлос Оливейра - Современная португальская повесть

• Название: Современная португальская повесть
• Автор: Карлос Оливейра
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1979

В сборник вошли повести пяти современных португальских писателей: Жозе Кардозо Пиреса «Дофин», Жозе Гомеса Феррейры «Вкус мглы», Мануэла да Фонсеки «Посеешь ветер…», Карлоса де Оливейры «Пчела под дождем», Урбано Тавареса Родригеса «Распад».

В повестях рассказывается о жизни разных социальных слоев португальского общества, их борьбе с фашизмом, участии в революции.

---

По приказу Инженера он должен каждый день после обеда являться к Марии дас Мерсес с дневным заданием и узнавать от нее о своих успехах. Так было решено, так оно и делается в знак почтения к заповедям, разъясняющим, как сотворить человека, а всего их три: вознаграждать осторожно, управлять осмотрительно, наказывать твердой рукой. Вино в меру, взнуздать покрепче и не жалеть боков.

Итак, Домингос поднимается на второй этаж в гостиную и иногда исправляет ошибки там же, на глазах у госпожи дома над лагуной. Сегодня — диктант, завтра — цифры, послезавтра — окружности, и рука мало-помалу приучается, становится проворнее. Мария дас Мерсес стоит сзади, наклонившись над плечом мулата.

— Медленнее, не нажимай так…

И мулат слушается и, глядишь, так приохотился к чистописанию — удивительно.

— Здорово, — говорит хозяйка, почти позабыв, что она всего лишь творит тень своего мужа. И когда урок окончен, дает Домингосу новые задания: столько-то списать, столько-то строчек цифр, чертеж тушью, вырезать ножницами из бумаги то-то и то-то. Слуга благодарит и выходит во двор ждать «ягуар».

В гостиной воцаряется тишина. На экране телевизора, стоящего в углу, беззвучно сменяются изображения, фигуры двигаются, словно в аквариуме: священники во время крестного хода, надвигающиеся на зрителя, разинув рот; военные, отдающие приказ; политические деятели у микрофона… священники, военные, политики. Поленья в камине горят мягким пламенем, потому что вечер выдался туманный и воздух снаружи не втягивается в трубу. Мария дас Мерсес садится на пол, лицом к огню, обнимает колени руками, голова кротко склонена. И видит и не видит полоску дыма, стелющуюся над сосновыми шишками и дубовыми сучьями; смотрит и забывает. Какая погода, думает она. Какая будет ночь, туман перевалил через линию дюн, заполняет низину.

Вроде бы зазвонил телефон: поднимает глаза, ждет. Но она уже давно привыкла к этому призрачному звонку, звенящему внутри нее самой в часы одиночества, а потому снова уходит в себя, снова уткнулась подбородком в колени. Рассеянно покачивается из стороны в сторону, ритмично, безмятежно. Убаюкивает сама себя, и покой разливается по всему телу, по всем его клеткам. И правда, какая ночь. И какой туман. И как дымят дрова (сюда не проникает дикарское благоухание угрей) и какая тяжесть в голове от жара дубовых сучьев.

Кладет в рот таблетку аспирина. Для разнообразия не запивает, ей нравится вкус таблетки, она ощущает, как таблетка распадается в порошок, впитывая слюну, язык становится сухим до ощутимой терпкости. Мягкая горечь — известь, лимон — медленно уходит внутрь, но во рту остается след: сначала все горит, все поры и железы раздражены, а потом чувствуется тепловатый привкус крахмала, который — если концентрация высока — приводит на память кислое тесто, семя, запах любовного ложа. Таблетка растворяется, Мария дас Мерсес открывает номер «Jours de France»[71] и, взяв карандаш, начинает заполнять тест. Test-Horoscope, Test-Jeunesse[72], нечто в этом духе. В какой-то момент обнаруживает, что рисует усы и монокли на лицах манекенщиц Жана Пату[73].

В гостиной пахнет дымом, весь дом пропах дымом и она сама, конечно, тоже (и мои простыни), — все дело в тумане, надвигающемся снаружи, застлавшем холмы, закупорившем дымоход…

Решила открыть окно, но рука задержалась на щеколде. Перед нею во весь рост стоит еще одна Мария дас Мерсес. Она смотрит на эту женщину, занимающую все стекло снизу доверху, почти вопрошающим взглядом.

— Привет, — говорит она ей громко.

— Привет, — отвечаю я из своей комнаты. Мария дас Мерсес потягивается. Напрягла мышцы рук, подняла кулаки до уровня плеч: в этой позе она ощущает в себе хоть какую-то жизнь, какое-то освобождение. Замирает в том же положении: локти отведены назад, груди приподняты. Подчеркивает позу: еще один вдох во всю грудь, суставы чуть хрустнули, голова снова откинута назад. Подбородок приподнят и кажется округленнее; она трогает его с каким-то любопытством. Рука спускается ниже, касается шеи, проверяет гладкость кожи, округлость форм, пробегает по груди, скользит по бедрам, по животу, еле намеченному, в самую меру.

У нее крепкий костяк, какой бывает у женщин, рожденных под знаком Стрельца (см. «Elle», «Horoscope», откровения проф. Тринциуса); это знак переменчивый, те, кто родились под ним, любят покой и свежий воздух. Но благотворное присутствие Юпитера не устраняет в ней некоторых признаков Марса (потому, разумеется, что она родилась незадолго до Скорпиона), а такое сочетание часто бывает удачным. Упрямые груди на безмятежном теле, решительный дерзкий носик на спокойном, созерцательном лице — единство противоположностей, характерное для женщин, родившихся под этим огненным знаком, оказывающим особое действие на темперамент, и Мария дас Мерсес — не исключение из правила. Она касается рукой живота, ног, длинных и стройных. Их линии напряженно плавны, как осенний свет, крепкие, точеные формы, притягивающие взгляд, как бы светящиеся, на них приятно смотреть, — и при этом лаконичные. Без цветов красноречия, так определяю я их, вспомнив газетную передовицу, которую читал за обедом.

Мария дас Мерсес вглядывается в лицо за стеклом. Поворот в три четверти, взгляд через плечо, пытается увидеть себя со спины. Напрягает талию, поворачивается. Приподнимает ногу, вытягивает носок, как балерина, поднимает ногу все выше, выше, но теряет равновесие и падает в кресло возле курительного столика. Упала и лежит. Глядит, глядит. В телевизоре-аквариуме мелькают светлые и темные пятна: сменяют друг друга в непрерывном потоке, приходят и уходят, либо распластываются на выпуклом стекле, уставившись в объектив, разевая и закрывая рот. Бессмысленный мир безголосых ораторов.

Старинные фарфоровые часы то ли идут, то ли стоят — не расслышать, они под стеклянным колпаком, да если даже идут, зря стараются, никто не обращает на них внимания. В роще ухает филин. Мерзкая птица — филин, мерзкий ночной могильщик. Разве не так?

Мария дас Мерсес протягивает руку за сигаретами и мундштуком и, вытянувшись во всю длину, замирает. Лежит не шевелясь долго-долго, может пролежать так вечность. Лежит навзничь, ноги перекинуты через ручку кресла, лицо обращено к потолочным балкам, на которых играют отблески огня в камине. Балки толстенные, полированные, они вытесаны из древних дубовых кряжей, утыканы железными гвоздями. С ними стены дома выдержат любую тяжесть, стены спокойны, они верят в надежность перекрывающих их могучих стволов. Мария дас Мерсес нацелилась в балки сигаретой, покусывает мундштук.

Если она долго пролежит в этой позе, у нее в конце концов затекут ноги, тем более что в последнее время она почти каждую ночь просыпается в ужасе, не в силах шевельнуться. Плохо с кровообращением, все понятно, малоподвижный образ жизни; но как ужасно ощущать абсолютную беспомощность, лежишь живым трупом. «Çava»[74], — говорит тихонько Мария дас Мерсес и принимается насвистывать сквозь зубы; но тут снова заухал филин. Мария дас Мерсес умолкает. Чья-то жизнь в опасности, какой-то птицы, какой-то злополучной мыши, он терзает кого-то, этот ночной могильщик. По правде сказать, другого названия филин и не заслуживает. Он любит мрак, глушь, а на живую тварь глядит таким холодным оком, что дрожь пробирает. Могильщик и есть. Все могильщики глядят на мир холодным оком, разве не так?

Мария дас Мерсес закуривает новую сигарету и, накинув мохеровый жакет, выходит на веранду. И она здесь, наверху, и слуга внизу, во дворе, оба услышали зловещую птицу, и оба ждут теперь одного и того же человека. Вслушиваются в звуки, которые ветер несет над низиной. Но Лорд и Маружа, такие чутьистые и так тонко улавливающие все знаки, возвещающие им приезд хозяина, лежат неподвижно.

Я же тем временем с тетрадью в руках подхожу все ближе к дому над лагуной. Роюсь в колоритных поговорках, задерживаю взгляд на воспоминаниях, на любопытных подробностях моего первого приезда в Гафейру и теряю из виду женщину, которая курит и ждет. Мне нужно откопать ее из-под этих каракуль годичной давности, из-под этих обломков прозы, а может, и из-под других обломков, тех, что покоятся на глубине семидесяти пядей под кроватью, на которой я сейчас лежу и курю сигарету, — я тоже маюсь бессонницей.

Мария дас Мерсес теперь — лишь смутная фигура, я еле различаю ее сквозь строки своих заметок; женское лицо, тонущее в тени, то пропадающее, то оживающее при каждой моей затяжке. Прожигаю завесу тумана огоньком сигареты, по ту сторону завесы — она: стоит, прямая-прямая, и смотрит в низину, а во дворе стоит Домингос, человек, которому она помогала возродиться и которого ей суждено убить (с преступным умыслом или без оного — не столь уж важно). «Ко мне, Домингос. Лежать», — шипит ненавидяще Егерь, но не решается и пальцем его тронуть, ой нет. Тронуть его вправе лишь Инженер, и чтобы на сей счет не оставалось никаких сомнений, на странице такой-то моей тетради значится соответствующая сентенция: «На моих слуг замахивается тот, кто не может замахнуться на меня»[75].