Карлос Оливейра - Современная португальская повесть

• Название: Современная португальская повесть
• Автор: Карлос Оливейра
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1979

В сборник вошли повести пяти современных португальских писателей: Жозе Кардозо Пиреса «Дофин», Жозе Гомеса Феррейры «Вкус мглы», Мануэла да Фонсеки «Посеешь ветер…», Карлоса де Оливейры «Пчела под дождем», Урбано Тавареса Родригеса «Распад».

В повестях рассказывается о жизни разных социальных слоев португальского общества, их борьбе с фашизмом, участии в революции.

---

Томас Мануэл хохочет им вслед:

— Эх вы, вертихвостки.

Смеюсь вместе с ниц. Вертихвостка, ну и название. Местное прозвище нырка.

— Среди живой твари нет больших бабников, чем эти стервецы, — продолжает Инженер.

Мы огибаем мыс островка, выходим на открытую воду, здесь вода блестит ярче и рябится от ветра. Мой приятель знает, что нырки через непродолжительное время вернутся к облюбованным местам, но не берет на себя труда проверить. Только ворчит, повернувшись к ним спиной:

— Бабники. Не успеют вылупиться из яйца, как уже жмутся к самочкам.

«Нырок» — если память меня не обманывает, такое прозвище носил искатель источников, с которым Инженер меня познакомил (до этой прогулки или после нее?), пастух, никогда не расстававшийся с прутиком, с помощью которого он обнаруживал источники и залежи металлов. Он что, тоже был бабник, этот искатель источников? Почему Нырок? Может, потому, что он часто нагибался к земле в поисках воды и руд?

— В народе гениально выдумывают прозвища, — говорит между тем Томас Мануэл. — И названия птиц дают в этом смысле богатый материал. Взять хотя сороку. Есть болтливые бабы, к которым это слово подходит тютелька в тютельку.

— Об этом есть и в словарях: сорока— болтливая женщина, говорунья.

— Ты уверен?

— На все сто.

— А вертихвостка?

— Не знаю, зафиксировано ли это слово в словарях для обозначения нырка. Но в словаре смежных понятий вертихвостка значится в том же ряду, что и бабник. Заглядывайте почаще в словарь!

В глубине души я рад тому, что не смахиваю на эрудита и никогда не спорю с пеной у рта по поводу слов. Слова создает время, и оно же их убивает, а в птицах я мало что смыслю. Этим и объясняется чувство восхищения, каковое я питаю к Любителю, написавшему «Трактат о птицах». Все, что я могу сказать по этому поводу в данный момент, — это привести отрывок из упомянутого трактата, который я переписал к себе в тетрадь и в котором говорится о перепелках.

— Инженер, ты представляешь, до чего доходит хитрость перепелки?

— Тоже хороша бестия, можешь поверить. Сам черт не разберет, кто хитрее, перепелка или нырок.

«Перепелки, будучи преследуемые собакою, — читаю я у себя в тетради, — поступают точь-в-точь как воины, преследуемые неприятелем. Полюбуйся, как изматывают они преследователя в открытом поле, не пускаясь в дальние перелеты, а перебегая мелкою побежкой. Они столь сметливы, что замирают поблизости от осиных гнезд, дабы завлечь собак, коих осы прогонят, жаля, а коль скоро поблизости пасется стадо, они всегда садятся среди скота либо же среди безоружных людей, зная, что в таком разе охотник не сможет взять их на мушку. А на голой земле они промышляют весело и хитроумно, с умыслом выбирая места, где нет ни соломинки, а посему солнце за день их так прогреет, что собака теряет нюх, и таким манером они путают следы и сбивают с толку собак… [однако же], поскольку перепел исполнен любовного пыла, он, преследуя перепелку, ничего вокруг себя не видит, чем и пользуются нечестные охотники, каковые посредством особой свистульки или манка воспроизводят любовную трель, которая подобна свисту с перекатами вроде „крикикики“, и тут летят перепела в великом возбуждении, не ведая о подстерегающей их смерти…»

На этом обрывается правдивое и восторженное жизнеописание перепелки, переписанное мною из «Трактата о птицах, составленного Любителем»:

«Перепелка. Coturnix Communis[76]» (я именую ее официальным именем, в соответствии с текстом трактата. Воздаю ей сию почесть, поскольку для меня, Инженер, перепелка — один из самых волнующих персонажей книжечки).

— Хороша бестия, можешь поверить. Попробуй поищи роковую женщину, чтобы по части жертв перещеголяла перепелку?

— И по части воображения, учти. Тебе бы прочесть «Трактат», была бы польза.

Томас Мануэл налегает на весла.

— Воображение идет рука об руку с мошенничеством, — замечает он. — Одно не исключает другого.

И пускается в рассуждения, в коих перепелка фигурирует в роли Мата-Хари в миниатюре, мастерицы по части отступательных маневров. Сейчас Инженер — специалист по агротехнике, объясняющий человека в терминах из области естествознания, а я клюю на эту удочку. От перепелки он перешел к ястребу, через три гребка уже разглагольствует о чечетке, которая заклевывает трясогузок на лету… и так всю дорогу. А я слушаю.

С противоположного берега на нас пристально смотрит дом со своими тремя вазами на фасаде, а вокруг дома — роща и глухие заросли. Закатный свет оправил его в рамку из станиолевой листвы, он кажется с виду еще безлюднее. Сейчас дом похож на заблудившийся мавзолей, а вазы сошли бы за те ненужные украшения, те необъяснимые причуды, которые видишь порой на монументальных гробницах. Да, вид у дома зловещий, что правда, то правда.

Лодка плавно скользит по воде, а сумерки тем временем сгущаются, и сотни невидимых нам птиц кормятся ракушками и корнями камыша на тинистых отмелях. Проходя близ берега, замечаем шалаш, ветки, которыми он был замаскирован, раскиданы, а внутри — пустая бутылка; ветки кустарника касаются поверхности воды, гибкие побеги покачиваются, и кое-где на них повисли перья.

Томас Мануэл тычет кончиком весла в прибрежные заросли в надежде обнаружить подбитую трясогузку. Он делает это без цели, по привычке, потому что хворые или усталые трясогузки прячут голову под крыло и считают, бедняги, что таким образом безопасность им обеспечена. Ради уток еще стоило бы раздвигать тростники. Но ради трясогузок!.. Тоже мне хитрости, да поможет им святая глупость. За всем тем перед носом лодки уже появились причальные мостки, выступающие из зарослей кустарника.

— Суши весла! — приказывает Инженер.

На берегу он берет меня под руку, ведет вверх по склону:

— А теперь хорошенько подзаправимся виски. Не замерз?

Складывает ладони рупором у рта и что есть мочи кричит, повернувшись к дому.

— Виииски…

— Не услышат, — говорю я.

— Плевать, — он ускоряет шаг. — Виииски-и!.. Ви-и-и-ски!..

Продравшись сквозь заросли, пройдя сквозь папоротники и миновав рощу, входим во двор в сопровождении обеих собак, выбежавших нам навстречу. Мария дас Мерсес была на веранде.

— Виски для потерпевших кораблекрушение, — вопит супруг со двора.

И когда мы вошли в гостиную, нас уже ждали бутылка и стаканы: чистейшая жидкость, тусклое золото. Того же изысканного оттенка, что свет заходящего солнца.

— Уф, — вздыхает Инженер, смакуя первый глоток.

— Вы похожи на двух мальчишек, играющих в остров сокровищ, — говорит Мария дас Мерсес. Она садится напротив нас, но не пьет. Никогда не пила.

Муж улыбается:

— Мы нашли селезня.

— Убитого, — поясняю я. — Но при жизни он был воином.

— При шпорах и так далее. А какие доспехи, помнишь?

— А вы что — устроили ему похороны?

Мария дас Мерсес улыбается. Смотрит на нас, положив ногу на ногу и покачивая башмачком.

— Может, вам подсесть к камину? Замерзли, наверное.

— Кстати, о каминах… — Томас Мануэл поворачивается ко мне. — Знаешь анекдот про старика, который занимался любовью в камине?..

— Томас! — обрывает его жена.

— Что такое? Тебе не по вкусу?

— Это же ужасная похабщина, Томас, — Мария дас Мерсес поворачивается ко мне. — Не слушайте. Чудовищный анекдот.

— Только не говори, что не любишь чудовищных анекдотов.

— Не в это время.

Мой друг разводит руками:

— До чего невозможный народ эти женщины, до чего невозможный, для анекдотов и то им нужно особое время. Придется тебе потерпеть, сегодня я неумолим.

— Ни за что. — И Мария дас Мерсес забивается в дальний угол, заткнув уши.

Когда анекдот досказан, делает нам гримаску:

— Мерзость.

— Ага, ага! Видишь, как она обожает похабщину?

Томас Мануэл подбегает к жене, обнимает ее.

— У моей женушки два хобби: болтовня по телефону и анекдоты. Разве не правда?

— Не вредничайте, — просит она тихонько, отводя руки мужа. — Оставьте меня в покое, ладно?

— Так и оставил, фигушки тебе.

Инженер всегда любил крепкие словечки, чтобы испытать собеседников и подчеркнуть свою собственную непринужденность. Обычно, когда язык его становился слишком уж забористым, жена вставала, вот как сейчас, и кончала разговор.

— Томас, вы зануда.

Идет к выходу, но возле двери останавливается, высовывает язык:

— Зануда из зануд.

— Ох, ох, — зевает Инженер, снова развалившись в кресле. — А у тебя какие хобби? Политика? Разыгрывать ближних? Ты не из болтливых, старина.

Открывает коробку сигар.

— Хочешь puro?[77]

Благодарю, но отказываюсь. От «puro» (слово, от которого сразу запахло Севильей, улицей Сьерпес с ее питейными заведениями, где собираются землевладельцы, корридой и вином с гранатовым соком в глиняных кувшинах), иначе говоря, от сигар у меня тяжелеет голова. Может, это мой недостаток, но у меня от них (тут непристойность для подкрепления) тяжелеет голова. Точно так же, как от словечек и сентенций, которые записаны у меня в тетради и которые, по мере того как я их перечитываю, кажутся мне все более похожими друг на друга, они почти повторяются, переходя от одного Палма Браво к другому, из поколения в поколение. При всем том, возможно, они могут сослужить службу тому, кто когда-нибудь захочет описать представителя рода homo delphinus[78] со всем окружающим его животным царством: собаки, сороки-воровки, дамы-цапли, канонизированные рыбы. О нырках — ни слова. Это было бы некорректно, все-таки я был гостем в доме над лагуной.