Карлос Оливейра - Современная португальская повесть

• Название: Современная португальская повесть
• Автор: Карлос Оливейра
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1979

В сборник вошли повести пяти современных португальских писателей: Жозе Кардозо Пиреса «Дофин», Жозе Гомеса Феррейры «Вкус мглы», Мануэла да Фонсеки «Посеешь ветер…», Карлоса де Оливейры «Пчела под дождем», Урбано Тавареса Родригеса «Распад».

В повестях рассказывается о жизни разных социальных слоев португальского общества, их борьбе с фашизмом, участии в революции.

---

И теперь, когда Домингос ушел в край истины, тень вернулась и неотлучно при Инженере, словно опухоль, словно особая примета, которую волей-неволей выставляешь напоказ. Ее увидели служащие бензоколонки, когда Инженер вошел в бар, ее увидел бы Старик-Лотерейщик и порадовался бы от души. Призраки и проклятия — любимое блюдо Старика-Однозуба и, кажется, эти мои разглагольствования — тоже. Надо быть осторожнее, как бы не угодить ему в зоб.

Без кровинки: кто прояснит все дело завтра за обедом, так это падре Ново. Он может, как никто, — сгинь, Однозуб! — описать, какие были лица у служащих заправочной станции в тот момент, когда вчера, всего несколько часов назад, но уже вчера, Томас Мануэл сел за столик и потребовал себе бутылку виски.

— Без кровинки в лице, — скажет падре Ново. — Бедняги глядели на него так, словно увидели привидение.

— И не без основания, падре. Сказал вам Инженер, где он теперь живет?

— На него смотрели так, словно за ним по пятам следовала тень Домингоса.

— Это худо… — бормочу я.

А падре Ново:

— Что — худо?

— Призраки. В этом краю только и разговору что о призраках.

«Бум, бум!» Призраки и пьяные — сугубо местные изделия. С улицы доносится галдеж, люди еще не угомонились. Бум! Бум! Я знаю, от них разит вином так же, как разит виски от Инженера, который сидит в баре заправочной станции и пьет под взглядами остолбеневших от ужаса служащих. Мойщики и заправщики привыкли видеть его за этим столиком в обществе мулата, земля ему пухом. Инженер был всегда бодр, а Домингос клевал носом; они возвращались из Лиссабона после ночных пирушек, и оба были отмечены печатью распутства, выступавшей у них на лицах. Но об этом я буду говорить с падре Ново, и с глазу на глаз, — над хорошо прожаренным селезнем. И спокойной ночи. Кто это сказал, что один селезень казарки весит столько же, сколько гора леденцов?

И кто написал вот это: «Тишь этой спальни — как тамбурины… И эти стены — в Андалусии… и так далее». Кто автор?

Пессоа, непременный Пессоа. Фернандо Сеабра Пессоа (1888–1935), дон Себастьян[85] португальской поэзии. Мне не хотелось бы его цитировать, но стихи его звенят у меня в ушах (как горяча подушка!), и если я не помню их наизусть — а я не помню, — то могу посмотреть в «Косом ливне», на роскошнейшей бумаге лиссабонского издательства Аттика. Списать нетрудно:

«…как тамбурины (и т. д. и т. п.). И эти стены — в Андалусии… // И вдруг замирает пространство. // Замирает, скользит, расстилается. // И под потолком в углу (потолок надо мной деревянный, но к стихотворению это не имеет отношения) и т. д. и т. п. // Возникают охапки фиалок // Над телом моим, что лежит здесь, закрыв глаза…»

Закрыв глаза. С улицы доносятся гулкие шаги, шалые голоса. То запоздалые пьяницы шествуют домой, героически превозмогая неизбежные отклонения от курса, и приветствуют Гафейру, Родину, Человечество.

— Бум!

— Пали по большому острову! Бум!

— Бум! Пали, пали. Бум!

— Ох и ах, моя красотка! Я иду к моей любви! Я иду к моей любви, бум-бум-бум, па-ра-па-па!

Минуты бегут над «тишью этой спальни», где «тело мое лежит, закрыв глаза», а тем временем где-то далеко-далеко в бескрайней ночи пьяный пускает струю вверх. Инженер, мой семижильный Палма Браво, в каком виде ты собираешься явиться домой? А он весь откидывается назад, направляя струю к звездам.

— Иди-ка сюда, писателишка! Посмотрим, у кого выше.

Инженер весь безбожно искровенен, череп от кровоподтеков. Он вышел из бара заправочной станции ровно сто семьдесят дней назад (в памятную ночь на тринадцатое мая, не в нынешнюю) и пока не подозревает, что Мария дас Мерсес уже в краю истины и пристально следит за ним оттуда.

И Домингос за несколько часов до этого отдал богу душу — этого Инженер тоже пока не знает. Но он отдал богу душу, он мертв. Как сказала однажды Мария дас Мерсес в моем присутствии: «Томас погубил здоровье бедняги ночными пирушками», — и беспокойство ее было не напрасным. Надо полагать, она беседовала со слугой (и не раз, судя по всему) и получила подробнейшие сведения о кафе и барах набережной Содре, куда водил его Инженер, обивая с пути истинного.

Все эти приключения, вино и женщины выматывали мулата, что могли засвидетельствовать рабочие бензоколонки, видевшие его в баре, где в рассветный час он сидел возле Томаса Мануэла, мертвенно-бледный, с мигающими глазами; его костюмы были отличного покроя, но с плеча хозяина. Он возвращался домой надломленный, униженный, ибо — и это подтвердил сам падре Ново — мулат был человеком гордым, хоть по виду его этого нельзя было сказать. Приключения унижали его, с него было довольно.

— Поклянись, — потребовала — и очень резко — Мария дас Мерсес.

А Домингос:

— Клянусь, сеньора. Чтоб мне лишиться и второй руки.

— Ох, молчи, — выдохнула она в ужасе.

— Чтоб мне ослепнуть, сеньора. По мне, так в тысячу раз лучше было бы оставаться дома…

— Молчи, я сказала.

— Непонятный тип, — заметил (возможно, заметил) Томас Мануэл, беседуя с женой с глазу на глаз. — Приезжаем с ним в Лиссабон, предоставляю ему полную свободу действий… Никакого результата.

— Никакого?

— Никакого. Бегает от девочек. То ли у него комплекс из-за руки, то ли что еще.

— Ну, они, наверное, омерзительные…

— Всегда можно выбрать, и потом не думай, что это дешевки какие-нибудь. Только этого мне не хватало, чтобы мой слуга…

Мария дас Мерсес прикрывает мужу рот ладонью, не дает договорить.

— Томас, бедняга он…

Оба смеются.

Взрывы смеха подрагивают в зарослях вперемешку с хрустом обламываемых сучьев и шорохом шагов по истлевшим палым листьям. Теперь они доносятся из самой низины, и вот среди тростников появляются, держась за руки, Томас и Мария дас Мерсес, он впереди, она позади, они перепрыгивают лужи, распугивая лягушек, и смеются. На затылке у молодой женщины — капелька крови, крохотная ссадинка, которую муж только что заметил.

— Что там? — спрашивает она, остановившись.

— Царапинка. — Он показывает пятнышко крови на носовом платке. — Обмоем ее, хочешь?

Они садятся на краю причала, болтают ногами над тихими водами. Под ними — разноцветное мельтешенье примитивной жизни: пауки бегут по толстым нитям паутины от сваи к свае, недоверчивая жаба прячется в грязи, повторяя ее оттенки в своей расцветке, и неутомимые водомеры скользят по поверхности воды на своих долгих ногах. Они точь-в-точь как живые вертолетики, парят в воздухе, подрагивая тончайшими и блестящими лопастями крыльев, и скользят по воде легче пылинки.

— Когда мы поженились, — медленно говорит молодая женщина, — вы без конца нахваливали мне купанья в полночь.

— В такую погоду?

— Ну и что. Говорят, в полночь вода лучше всего. И вы обещали. Король не берет своих слов обратно.

— Согласен, королева, — говорит Томас Мануэл. Целует ей руку. — Договорились, королева. Сегодня в полночь — торжественное купанье.

— Нагишом?

Муж в ответ стучит зубами, словно его пробирает озноб.

Она смеется:

— Значит, нагишом. Нагишом забавнее.

— Да? А сторожа лесной охраны?

— Какое мне дело до сторожей лесной охраны?

— А воспаленьице легких?

— Простите, Томас. Вы разве не говорили, что эти воды — чудотворные?

— Они и есть чудотворные. Гляди, царапинка у тебя на шее уже зажила.

XXVII

Сколько потоков слюны (и часов бессонницы, как явствует из текста) было затрачено на споры о том, что делал и чего не делал Томас Мануэл в последние часы дома над лагуной. Говорилось о том, что в пять утра он встретился с врачом, тогда как, по словам моей хозяйки, в пять утра врач занимался одной бесстыдницей-служанкой, умиравшей от аборта у нее в пансионе. Был еще слух, что он помчался в Лиссабон на поиски Марии дас Мерсес и по дороге передавил целое стадо пилигримов, совершавших ежегодное шествие в святилище Фатимы[86]. Тоже ложь. Ровно в полшестого, когда из города приехали пожарные, он уже рыскал по лагуне в поисках трупа. Деревенские сплетни, кто не видел, тот услышал, доверительно сообщает мне владелица пансиона с устами-лепестками. А конкретнее:

— Я, сеньор писатель, при этом не присутствовала, меня там не было. Но в народе пошли разговоры, а тут уж и немые говорят, бога слушать не хотят…

Вот все, что может сообщить женщина, жаждущая, чтобы все жили в мире и почтении к властям и в данный момент одиноко лежащая у себя в постели.

Из Аниньяс, ее задушевной подруги, тоже словечка не выжать. Она врачевала Инженера, когда тот вернулся домой после драки на бензоколонке, но теперь живет с мужем в городке, — что было, то быльем поросло, все забыто. Чего я никак не могу постичь, так это одного: как такая хилая старушка могла тащить на себе Томаса Мануэла, налитого вином и распухшего от побоев. По дому еще понятно, все-таки есть стены, можно опереться, но проволочить такую тяжесть через весь двор — это подвиг. Я так и вижу эту сцену: Аниньяс — словно муравьиха с выпяченным животом, пытающаяся взвалить на себя колоссальное зерно. Впрочем, у нее была практика: сколько приходилось возиться с мужем-паралитиком; и она дотащила хозяина от машины до кухни, обмыла ему лицо и наклеила пластыри. Так было или не так?