Карлос Оливейра - Современная португальская повесть

• Название: Современная португальская повесть
• Автор: Карлос Оливейра
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1979

В сборник вошли повести пяти современных португальских писателей: Жозе Кардозо Пиреса «Дофин», Жозе Гомеса Феррейры «Вкус мглы», Мануэла да Фонсеки «Посеешь ветер…», Карлоса де Оливейры «Пчела под дождем», Урбано Тавареса Родригеса «Распад».

В повестях рассказывается о жизни разных социальных слоев португальского общества, их борьбе с фашизмом, участии в революции.

---

Хлюп… Плоскодонки крутятся по лагуне. В своем измокшем халате и окровавленной рубашке Инженер похож на разбойника с большой дороги под конвоем двух конных стражников. Хлюп… Хлюп…

И вот наступает миг, когда размытые пятна плоскодонок подплывают отовсюду к одному и тому же месту. Собаки волнуются, но хозяин резко дергает их за ошейники, и они замолкают. Томас Мануэл стискивает зубы. «Нашли», — думают велосипедисты, но тоже сдерживаются, ибо все свершается в тайне тумана. И они разве что в воображении могут увидеть, как в нескольких десятках метров отсюда пожарник из города наклоняется над водой и, разведя ладонями белый дым, ловит в воде прядь волос.

Подплывают все новые лодки, становятся кругом, и во всем этом есть нечто от торжественной церемонии, от сборища заговорщиков, сошедшихся на рассвете, чтобы раскрыть какую-то загадку. Кольцо лодок сжимается — медленно, мягко, и над гирляндами рук возникает тело Марии дас Мерсес (далеко не столь безмятежное, как возвещала легенда, но еще не посиневшее и не разбухшее, каким увидит его врач перед вскрытием).

Лорд и Маружа завыли; дергаются, встают на задние лапы. У лошадей подрагивают холки, они как будто хотят податься назад при виде приближающегося кортежа плоскодонок. Поднимаются и опускаются весла, темные носы лодок прорезают туман, и флагманская плоскодонка причаливает к берегу со своей страшной добычей.

И тогда Инженер натягивается струной, словно от удара ножом в спину, и кричит громовым голосом, от которого сотрясается низина:

— Зарыть эту суку! Зарыть эту суку!

XXXI

На первом этаже в спальне владелицы пансиона зазвонил будильник. По этому сигналу елейная гора, вся состоящая из грудей, зашевелится под простыней и обратит свои помыслы на нас, охотников, вверенных ее попечению. Мы все в нем нуждаемся, особенно я; уже можно различить очертания умывальника, стол и раму окна, сквозь которое в комнату скоро начнет сочиться свет зари. Пепельный свет в черноту комнаты. Я устал, фляга пуста. На двери висят патронташ и ружье. К чему? На что умное и проворное ружье, если на курок нажимают пальцы, нетвердые после бессонной ночи?

Ни на что, отвечаю сам себе, потягиваясь всем своим разбитым телом. Перебирать воспоминания, лежа в постели, — занятие, от которого никому никакого прока, и тот, кто ему предается, смешон, словно нырок, играющий в дочки-матери. Да, так оно и есть. Или, вернее, точно тебе говорю, мой Инженер, герой моей нынешней тяжкой бессонницы. Угодить в такую ловушку накануне открытия охоты — только со мной бывает такое. А что теперь? А теперь примем во внимание, что облава, видимо, выльется, как почти всегда, в побоище, небезопасное для людей азартных, а потому осторожность советует отказаться от участия в ней. Если в первый день выйти на охоту не в форме, это непременно скажется и в следующие дни, вот в чем беда. К тому же, мне в утешение, этот год — особый год, и в Гафейре все изменилось. Гвоздь программы нынешнего года — пиршество с угрями в качестве главного блюда, а потом, во вторую половину дня, — гулянье в честь Девяноста Восьми, когда над кострами забулькают горшки, благоухающие луковой приправой, польется вино и зазвучат концертино. Все это и есть сегодняшняя охота. И она стоит лучшей связки хохлатых нырков — если допустить, что такая разновидность еще водится на нашей земле, а не похоронена в разных справочниках и руководствах.

Решено, на гулянье пойду непременно, во что бы то ни стало. А когда спустится вечер и над сосновыми лесами сгустится, искушая, облачный венец, я не коснусь тетради с записями и — тем более — не открою «Описания Гафейры». Это было мне уроком. В следующий раз постараюсь выбрать для чтения нечто совсем в ином роде, предпочтительно — гимн радости. Книгу сегодняшнего времени, сегодняшнего дня, на титульном листе которой не красуется ящерица — в виде экслибриса либо перышком на граните.

И тут приезжий Автор прощается с прошлогодним собутыльником, и с местной Офелией, и с Однозубом, изрыгающими проклятья, и с черными псами, и с черными мыслями, которые неотлучно стерегли его изголовье в канун дня всех святых и всех охотников; в день первый ноября месяца года тысяча девятьсот шестьдесят шестого. Автор думает о завтрашнем дне и надеется. Надеется. Надеется на то, что сон придет. Сон. Сон…

_____________ Перевод А. Косс

Урбано Таварес Родригес «Распад»

* * *

Была ночь. Красные отсветы реклам падали на здания: вспыхивали в аркадах, на изразцах, в окнах мансард. Моросящий дождь дрожал в тусклом свете фонарей. В освещенном лупой саду земля пахла свежестью. Под громадным тропическим деревом — по виду оно походило на хлебное — память о бразильской эпохе нашей истории — стояла пестро раскрашенная скамейка. На ней, на расстеленном шарфе (скамейка, должно быть, отсырела), опершись рукой на спинку, сидела женщина и, казалось, внимательно вслушивалась в журчание дождя. Время от времени она молча оглядывала пустынную площадь, словно собиралась делать опись домов. Волосы у нее растрепались (что ее не портило), на грудь, в вырез платья, падали капли дождя, но она ничего не замечала.

Женщина увидела, что я на нее смотрю, и спросила, который час. Я сказал ей, был уже второй час ночи, и сел рядом с ней на скамейку, ожидая, что будет дальше, и надеясь, что она не окажется ни проституткой, ни сумасшедшей. Но кто же она тогда?

Прозвучали ее слова — о покое и о смерти. Что все мы словно уже умерли или даже родились мертвецами, разница невелика. Не замечал ли я, как бежит время от рождения до смерти и как приближается конечный переход?

Я спросил ее, всегда ли она так мрачно настроена?

— Я? Мрачно? Вовсе нет!

И в самом деле, излагая свои тезисы, она не выглядела мрачной, напротив, в лице ее сквозило какое-то неестественное оживление.

— Почему — мертвецы? Я, черт возьми, еще живой и чувствую себя живым!

Она рассмеялась.

— Ну что вы хорохоритесь? Вроде стариков, которые во что бы то ни стало хотят доказать, что они еще молоды. Вы так же мертвы, как и я.

…В квартире у нее висели плакаты — самые разные: политика, эротика. И ее портреты. Стены выкрашены в коралловый цвет. Ну и ну! И белый телефон в форме шкатулки, со скрытым диском.

Она предложила мне выпить имбирного эля. Какую музыку я предпочитаю? Моцарт, Вивальди, музыка барокко… Нет, этого у нее нет. Может быть, это? Из груды пластинок был извлечен Жан Ферра.

— Так что же такое жизнь?

— Промежуток, нет, лучше сказать, щель между двумя смертными мгновеньями.

С растрепанными и мокрыми светлыми волосами, коричневатыми глубокими подглазницами, усталыми морщинами в углах мягкого рта (сколько ей лет? Тридцать? Тридцать пять?) она выглядела утомленной: ее явно клонило в сон.

Сама комната, в сущности, не что иное, как сплошная постель (или могила), низкая и освещаемая по желанию. В общем, декорация соответствующая. Но для момента, когда уже все позади.

Мы остаемся в полумраке, к моей досаде: мне бы хотелось рассмотреть ее получше.

Гладкая, упругая кожа, маленькие груди — они помещаются в моих ладонях; стройные ноги сказочной кобылки. По счастливой случайности выгибы и впадины наших тел чудесно сочетаются. Она горит, словно в лихорадке, схваченной под дождем. Ее губы заставляют меня содрогаться от боли и стонать. Светлые расширенные глаза под рыжеватыми бровями, треугольник волос внизу живота темен, густ и влажен.

Снова объятье, долгое, как жизнь; не знаю, почему я так думаю и почему вдруг говорю ей: «Люблю!», хоть во мне нет сейчас этого чувства, и она тут же протестует: «Нет!» — но как-то неуверенно.

Желание уходит, наши мокрые изнеможенные тела отрываются друг от друга (который теперь час?), но нежность упорствует, и я снова спрашиваю себя: «Почему?»

— Мне хочется спросить тебя кое о чем…

— Спрашивай. Если уж тебе так хочется…

— Да. Но боюсь, что мои вопросы покажутся тебе глупыми.

— Что значит — глупыми? Пожалуйста, лучше молчи, ты только все испортишь.

Нет, она явно не проститутка и не сумасшедшая. Но тогда — кто же? Обычно ведь всегда всех спрашивают: имя, возраст, социальное положение, кто родители, образование, место работы… Анкета дает эти сведения, рост и вес оцениваются на глаз. Твое обнаженное тело передо мной, но ты мне не принадлежишь.

Сейчас слишком поздно, чтобы разговаривать. Так дай мне снова твои губы, мне скоро надо идти работать, а тебе — не знаю…

Через два дня я снова пошел туда, но как ни искал, не смог найти маленькую площадь. Я твердо знал, что она должна находиться между Сан-Педро-де-Алкантара и Авенидой. Где-то там, в закоулках ночного бодрствованья, там еще всегда всю ночь открыт кабачок, чьи окна, не выше метра над тротуаром, обещают вам любовные и дружеские утехи… Но может быть, я ошибся? Все свое детство и юность я провел в провинции. Лиссабон для меня до сих пор и, наверное, навсегда — чужой город, хотя я в нем живу давно и во многих его кварталах я не заблудился бы даже с завязанными глазами.