Карлос Оливейра - Современная португальская повесть

• Название: Современная португальская повесть
• Автор: Карлос Оливейра
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1979

В сборник вошли повести пяти современных португальских писателей: Жозе Кардозо Пиреса «Дофин», Жозе Гомеса Феррейры «Вкус мглы», Мануэла да Фонсеки «Посеешь ветер…», Карлоса де Оливейры «Пчела под дождем», Урбано Тавареса Родригеса «Распад».

В повестях рассказывается о жизни разных социальных слоев португальского общества, их борьбе с фашизмом, участии в революции.

---

Решаю пока не просыпаться. Как всегда, откладываю пробуждение. Но сколько можно?

Брови у тебя рыжеватые, на лице — лунные блики, я целую тебя под мышками и в пупок. С тобой я всегда на краю пропасти, риска, сладкой телесной муки. Называю тебя по имени и тут же его забываю. Силюсь вспомнить, но не могу. Один-единственный свет открывается в ложбине твоих грудей, он притягивает меня, поглощает, и я растворяюсь в нем без остатка. Своей белизной изваяния, объятьем, жаром ты пронизываешь ясное пространство ночи, — я знаю, что сейчас ночь, и все это во сне. Держу тебя, и ты в моей руке — бутон, цветок, факел, смысл жизни.

И я знаю, что завтра существует. Очертания твоего лица расплываются, когда я проникаю в тебя, твоя рука слабеет, падает, замирая среди листьев — узоров ковра. Ты дрожишь. Ты — словно парус голубой шхуны. Твой взгляд блуждает в пространстве. Ты что-то мне говоришь, но слова, любые слова — ничего не значат. Чего ты хочешь от меня? Правды? Ты ведь чувствуешь: я ничего не таю от тебя, когда вновь и вновь следую за изгибами твоего тела; я говорю с тобой, отвечаю тебе, стараясь, чтобы в моих словах не было ничего, кроме правды. Простой и раскованной правды вот этой бьющейся жилки, мокрых от пота волос, твоих ногтей, впивающихся мне в тело, и твоих бедер в неистовом любовном галопе, — но скажи мне, какое отношение имеет эта правда к тем историям, что я тебе рассказываю, ведь они точны, как уравнения, но лишь в те минуты, когда я вновь их пере-живаю, пере-думываю, пере-страдываю?

Какой смысл исповедовать друг друга, нагромождая ошибки и недоразумения; все это было, но ведь сейчас этого уже нет!..

Надо открыть дверцу шкафчика, аккуратно плюнуть внутрь и снова закрыть. Только и всего. Мы все состоим из шкафчиков. Они у нас в груди, в животе, в бедрах, не говоря уже о голове, и в них ядовитые змеи и засохшие старые плевки.

Я люблю голубизну твоих влажных губ, ты из породы голубых женщин, у тебя мягкие прохладные пальцы. Не задавай больше вопросов, не надо, не говори о нравственной чистоте, ни ты, ни я как следует не знаем, что это такое, но она с нами на нашем острове оживших песен, где мы забываем, что должны непременно решить, что мы значим друг для друга.

Ты спрашиваешь, почему у меня грустная улыбка? Как тебе сказать… Допустим, я отвечу, что чувствую себя униженным и все мне не по душе, что сотни тысяч раз я мечтал (не наяву, во сне) об обществе почти счастливых людей, равных в своей непохожести, об обществе, где я по воскресеньям подметал бы улицы, но зато вдыхал бы свежий ветер человеческого достоинства, а сейчас я не терплю, чтобы меня унижали или занимались разными мерзостями у меня под носом. Правда и то, что я изрыгаю желчь и кровь в кромешной тьме одиночества, запрятав пламя в глубь черепной коробки (и черные взрывы скорби жгут меня, как удары бича). А может, это твои-мои пальцы сжимают мне лоб?

Скажи, чего ждать? Уж столько лет я собираюсь бежать, скрыться от всех, вплавь добраться до острова, того самого, где ты, всегда ты, всегда-всегда ты, даже если там протянет ко мне руки бестелесный призрак из дыма и тумана. Но потом, когда солнце вдруг закатится за горизонт того нашего моря, и все цветы уснут (но расцветут наши надежды), и лепестки их рассеются по волнам, что делать тогда?

Я поднимаюсь из глубин ломкого сна (но как? там нет мостов) на голубой утес (твои голубые глаза так близко, и в них нет больше тайн), — но где он? В прошлом? В будущем? Лодка плывет, медленно, но плывет. Нет весла? Не надо: я руками отвожу в стороны залитые теплой кровью разбитые головы (и у каждой — мое лицо), которых все больше и больше, они почти скрыли гладкое зеркало вод. Видения, всего лишь видения, в них, пожалуй, нет никакого смысла. Тяга к воспоминаниям — психический порок. Может, прошлое нас все-таки обогащает? Мне оно причиняет боль: я двадцать с лишним лет ношу его вериги.

Надо действовать и действовать, чтобы жить или, по крайней мере, не сойти с ума…

* * *

Всякий обладатель «порша» или «альфа-ромео» обычно чувствует себя обязанным (это вопрос престижа среди автомобилистов) гнать машину что есть духу — все равно — по шоссе или по городским улицам. Но мне бывает жаль, когда я вижу сверкающий болид изуродованным не в отчаянной гонке, а чьей-то злой рукой. Как-то утром у одного из таких вот счастливых владельцев (в том же квартале, где я живу и работаю) выбили все стекла его ослепительной машины, изъяли со знанием дела радиоприемник и кассеты, а когда этого показалось мало, крест-накрест изрезали ножом сиденья. Так сказать, кража, сопровождаемая ритуальным надругательством над внешними атрибутами мужского достоинства владельца.

Виновник или виновники, возможно, мне даже известны. Например, этот тип с лисьей физиономией, что каждый вечер сидит в кафе (когда-то оно было таверной) у самого входа и, смакуя один-единственный стакан дешевого вина, провожает очередной отходящий день. Или этот юный хлюст в белых джинсах, шикарный и томный, — он (как меня уверяли) ублажает какого-то богатого старика и собирается жениться на первой красавице нашего квартала. А еще есть демобилизованные солдаты, не нашедшие работы (и когда еще найдут!), — я встречаю их в парке (темные суровые лица с нестертыми следами бессильных слез ненависти), они возят в инвалидных колясках своих друзей-калек. Правда, изредка они улыбаются — совсем как дети. Но чаще, пробуждаясь, они не могут стряхнуть с себя пут своей мертвой, каторжной жизни, и в такие минуты кровь ударяет нм в голову, и они готовы пырнуть ножом первого встречного. В такое утро «порту» несдобровать!

Опара, замешанная на ненависти, возмущении, жажде мести, поднимается медленно, но время от времени изливается в подобных нелепостях. Один убьет палкой кошку, другой изрубит на куски собаку только потому, что ее вой нагоняет на него тоску, третий швырнет камнем в уличный фонарь, опрокинет мусорную урну, помочится на священные плиты монумента… Ночных стражей в Лиссабоне мало, а ненависти — океан!..

* * *

Психология! Я знавал многих людей, кого психологически не понимал вовсе то ли потому, что видел их на слишком близком расстоянии (и они были не в фокусе), то ли потому, что их просто нельзя было понять. Некоторые из них давно для меня призраки, они погрузились в глубину подсознания, но по ночам всплывают и качаются на тяжелых волнах вещего или полувещего сна, сна, который стоит запомнить.

Другие — к ним я отношу женщин (когда-то женщины были мне психологически ближе) — очень изменились, вернее, изменилось мое представление о них; когда-то я думал, что знаю их как свои пять пальцев, но теперь я заново их открываю, обретаю — не в постели, а в переулках живого или, лучше сказать, еще живого города в стадии распада.

Но вернемся к призракам. Первое психологическое потрясение я испытал, когда учился в лицее, и виновницей его была мать моего товарища.

Я часто приходил к нему учить уроки. Дона Жульета иногда появлялась в комнате, где мы занимались, и кивала мне ласково и рассеянно: «Добрый день, Алберто. Родители здоровы?» Что ей было до моих родителей? Ведь она их знать не знала. Она и меня-то едва замечала. Высокого роста, чуть отяжелевшая, но хорошо сложенная, медлительная в движениях. Еще не старая (в ту пору «еще не старыми» я считал тридцатилетних), но с уже поблекшей кожей, и все еще красивое лицо отмечено вялостью и апатией. Но эти приметы увядания почему-то волновали меня. Особенно мне нравились ее глаза: они смотрели на меня, словно два темных озера, не видя, и тут же гасли, как бы обратив внутрь свой усталый и неудовлетворенный взгляд.

Я почти сразу заметил, что с мужем у нее неладно. Они часто ссорились, повышая при этом голос. Слов я разобрать не мог, но чувствовал себя в эти минуты неловко. Во рту у меня пересыхало, ладони потели: что-то во мне не хотело мириться с происходящим. И все же звук ее голоса был мне приятен: жалобно и замедленно падали слова, вызывая во мне какое-то томление. Сына ее эти сцены нимало не смущали. Я удивлялся, но оправдывал его: он младше меня и многого не понимает, да к тому же, видно, привык, что родители ссорятся. Когда до нас начинали доноситься их раздраженные голоса, он вставал и плотно закрывал дверь, чтоб не так было слышно. Отца его я видел только мельком: неприятный тип; галстук всегда сбит набок, завитки черных волос свисают на лоб, глубокие залысины, впалые щеки. Он внушал мне необъяснимый страх. Заслышав его шаги, я утыкался носом в книгу и спешил поздороваться, делая вид, что страшно занят.

Однажды вечером я пришел, как обычно, к приятелю (его звали Домингос). Он куда-то отлучился, и служанка велела мне подождать в гостиной. Я впервые оказался там один. Из соседней комнаты доносились голоса доны Жульеты и ее мужа, сначала негромкие, но вскоре перешедшие в крик. Я не знал, что мне делать, и сидел, приклеившись к стулу, беспомощный, словно жаба на ковре.