Карлос Оливейра - Современная португальская повесть

• Название: Современная португальская повесть
• Автор: Карлос Оливейра
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1979

В сборник вошли повести пяти современных португальских писателей: Жозе Кардозо Пиреса «Дофин», Жозе Гомеса Феррейры «Вкус мглы», Мануэла да Фонсеки «Посеешь ветер…», Карлоса де Оливейры «Пчела под дождем», Урбано Тавареса Родригеса «Распад».

В повестях рассказывается о жизни разных социальных слоев португальского общества, их борьбе с фашизмом, участии в революции.

---

— Ведь сейчас, Алберто, такие славные деньки! Ты не любишь солнца? Но что может быть прекраснее… Слушай, Алберто, что с тобой? Тебе скучно?

— Да нет, со мной все в порядке. Просто эти перерывы между сеансами ужасно затянуты. Только у нас, в Португалии, додумались до такого.

— Ты прав. Дерьмовая страна.

А ведь моя милая Каролина, моя возлюбленная на этот вечер, на эту неделю, может быть, на этот месяц, никогда не была за границей. Но говорит и судит авторитетным тоном, безоговорочно. Из нее выйдет отменная лузитанская жена, несмотря на некоторую склонность к притворству и обману. Стиль Брижиды Ваз уже не в моде. А стало быть…

Взгляд Каролины сначала окинул люстры на потолке, затем скользнул вправо. Я проследил за ним и увидел Каролининого сослуживца, который смотрел на нее, но поспешил отвести взгляд, видимо, из мужской солидарности. Несмотря на мое вполне искреннее и подчеркнутое (уже в порядке самозащиты) признание полной свободы Каролины (друзья называют ее Карлой), меня начал бесить этот сослуживец со своей самодовольной улыбочкой и лицом великосветского Аккатоне[93]. Я невольно сравнивал себя с ним, и сравнение было явно не в мою пользу. Мне захотелось (от чего я сам пришел в ужас) избить его, и меня бы не остановило, что он — ее коллега, и не только коллега — это видно невооруженным глазом: правда, в повседневной служебной сутолоке редко выпадает случай уединиться, не так ли? Но я поспешил убедить себя, что драка была бы смешным донжуанством.

Свет погасили. Перед нашими глазами возникал поэтический и жизненно правдивый мир неореализма. Рука Каролины потянулась к моей и положила ее себе на обтянутое шелком упругое бедро. Я не противился, рука моя была как неживая (впрочем, не совсем), пусть ее направляют, пусть делают с ней что хотят. Но следя за простыми и естественными героями Витторио де Сика, я мысленно оставался далеко, возле учреждения, где работала Каролина, — внизу, у входа, где я всегда ее поджидал. Вот уже несколько недель я каждый день — без преувеличения — стоял на тротуаре и смотрел на высокие окна пятого этажа. Подходил к ближайшей молочной взглянуть на стенные часы. Выпивал глоток чего-нибудь, возвращался, курил, прислонившись к фонарному столбу, и, признаюсь, нервничал. Подниматься к Каролине я не хотел. Но воображение настойчиво (и причиняя боль) подсказывало мне подробности того, что там делается: Каролина, разумеется, не успевает отбиваться от шуточек, анекдотов, от рук, которым дают волю под видом дружеской непринужденности — «один распутный мужчина стоит двоих», — это слова Луиса Сервейры, а он знает, что говорит. Почему бы машинистке не принимать ухаживанья развязных клерков? Чем они хуже меня? Не думал же я жениться на Каролине? А почему бы нет? В те времена у всех нас была просто мания жениться.

Я жил в бедности или почти в бедности. Ютился в дешевом пансионе, изучал филологию и право, изворачивался как мог, зарабатывая восемьсот эскудо в месяц, и не терял надежды найти приличное место (какое место считается у нас приличным?) и перехитрить собственную судьбу. Моя беда была в том, что я вырос в других условиях, где успел приобрести «деликатность чувств», излишнюю впечатлительность, что заставляло меня страдать и делало меня менее приспособленным к жизненной борьбе.

С Каролиной я был уже знаком несколько месяцев: обыкновенная машинисточка (пять классов лицея), хорошенькая, веселая, она беспечно взирала на жизнь сквозь розовые очки и судила о ней по рецептам иллюстрированных журналов. Ко мне она относилась с ласковостью почти материнской и чуть сентиментальной. Не могу постичь, как я мог ей понравиться — такой обидчивый и мудреный: иногда я ни с того ни с сего высмеивал ее, а потом целовал с глубокой нежностью, предназначенной не ей. Она говорила, что обожает меня. Должно быть, она и сама в это верила.

Каюсь, я уже почти не смотрел на экран, захваченный воображаемой картиной вольных нравов, царивших на службе у Каролины. Я представлял себе, как этот викинг из Алжеса[94], без пиджака, развалившись на стуле и на американский манер положив ноги на стол, небрежным и нарочито любезным тоном цедит фривольные пошлости или изрыгает сентенции, воплотившие философию проходимцев и ловкачей.

Почему я так терзал себя? Очевидно, моя любовь к Каролине была достаточно эгоистической и собственнической, в чем я не хотел себе признаваться.

Вот я поднимаюсь не спеша по крутой лестнице, ведущей в контору, и медлю перед застекленной дверью, не решаясь нажать на ручку. Слышу:

— Хочешь посмотреть журнал? Тут есть кое-что забавное. Я тебе покажу.

Что там может быть? Обнаженная девичья грудь под солнечными лучами?

— Пикантная девочка, не правда ли? Но ты персик поаппетитнее!

— Не болтай глупостей! (Польщена.)

Я рывком открываю дверь и замираю на пороге, тупо уставившись на парочку, склонившуюся над журналом: они тесно прижались друг к другу, их головы соприкасаются, дыхание смешивается. Мои пальцы краснеют от напряжения, вцепившись в дверную ручку. Она видит меня, цепенеет от неожиданности, и в глазах мелькает тревога, возмущение, отчаяние…

Она вскакивает со стула, чуть ли не с яростью оттолкнув того, другого, и молча подходит ко мне: с ее дрожащих губ уже готова сорваться очередная клятва. Женщины клянутся нам в верности, и все мы клянемся, — а зачем? К че-ему столько пыла? Кому это нужно?

— Алберто, так мы поедем за город в воскресенье?

— А? Что ты сказала?.. Карла! Ну да, дорогая, поедем…

— Можно сговориться с Жинитой, с ее женихом и с родителями и поехать всем вместе. Возьмем корзину с едой. Ты согласен?

Ого! Целая куча народу!

Глаза ее блестят в полумраке, она стискивает мою руку и крепче прижимает ее к своему бедру: с ребяческим удовольствием она уже предвкушает эту нашу вылазку, пьянеет от запахов цветущих полей, лучезарности неба с перистыми облачками, распустивших хвост павлинов и звонких птичьих трелей…

— Я просто не могу выразить, как я тебя люблю, глупый! Как люблю!

Ее восторженность не находит во мне отклика, но моя рука ощущает нежность округлого бедра: теперь я знаю наверняка, что она меня не любит.

* * *

Тихий уголок в тени эвкалиптов. Привычные звуки погожего дня. И словно подземные воды, с легким журчаньем проникающие в шахту, в мою сегодняшнюю память просачиваются видения былых дней. Звенели цикады. И в знойном воздухе рождалась, дрожа, сияющая поверхность мгновения.

Железнодорожная станция как будто вымерла. Сонный локомотив ждет сигнала к отправлению.

Вспоминаю, как ты боялась улыбнуться, твой страх перед жизнью. Твои руки, согревающие дружеским участием. Оранжевое солнце словно яркий мазок на призрачном небе, а совсем близко живая теплота твоего тела. День, пришпоренный страстью, ускоряет свой бег. И долго скрываемая истина вот-вот вырвется наружу.

Вдали тянутся оливковые рощи. Сердце останавливается, замирают пальцы. Вокруг нас — несчастный мир, мир, нами избранный, который нам же надо изменить.

Сколько же светит солнц? В ложбинке меж твоих грудей эмблемой легла тень от пшеничного колоска. Мы станем танцевать, а потом уснем на красной земле по ту сторону рва, за той запретной чертой, которую мы сами же провели!

Теперь нет кузниц, где выковали бы меч Тристана. В этот час свет безжалостен, но это — свет. Быть может, мы наконец видим солнце?

* * *

Брожу по городу. День за днем я путешествую в самом себе и в этом хаосе бетона и эгоизма.

В нерешительности сижу перед чистым листом бумаги. Точным словом было бы слово «справедливость». А глаголом к нему, выражающим действие, — глагол «требовать». Но требуй не требуй — все впустую. Мы понимаем, что все равно надо требовать. Да, надо. Иногда те, кто глух к четырем слогам этого «подрывного» слова «справедливость» — есть справедливость и есть правосудие, как всем известно, — здесь мы имеем в виду справедливость, которая неподсудна, — так вот эти христиане (на новый или на старый лад) иногда открывают уши слову «милосердие», от которого у нас отвратительный вкус во рту: на губах, языке, зубах, нёбе.

О чем, собственно, речь? О старых людях, больных и одиноких: у них распухшие уши, воспаленные, гноящиеся глаза без ресниц, с застывшей слезой в уголке глаза, а сами они — куча тряпья, сгусток мертвой, почти мертвой крови, человеческого пепла… Когда кто-нибудь из; них умирает, его тело не всегда уносят в ту же ночь… И нередко на всю палату звучат бесчеловечные, безжалостные слова: «А его сосед-то тоже еле дышит. Того и гляди, отправится вдогонку!» Бездушие людей к себе подобным, когда те обижены судьбой, будь то бедняки, престарелые или негры, — вот где предел неосознанной жестокости.

Именно так обстоят дела в приюте, о котором я рассказываю. Однажды туда явились пять-шесть девушек из уважаемых семей с булочками, ласковым сюсюканьем, утешительными речами. Они-то надеялись обрадовать одиноких стариков — это скопище червей земных, удел которых — забвение, холод (не для того чтобы они лучше сохранились), облысение, выпадение зубов, загнивание мыслей и поступков. Но кто-то из приютских попечителей, сердобольная душа, сказал девушкам: «Да лучше бы вы эти булочки вашим собачкам скормили, чем переводить добро на этот народ…»