Карлос Оливейра - Современная португальская повесть

• Название: Современная португальская повесть
• Автор: Карлос Оливейра
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1979

В сборник вошли повести пяти современных португальских писателей: Жозе Кардозо Пиреса «Дофин», Жозе Гомеса Феррейры «Вкус мглы», Мануэла да Фонсеки «Посеешь ветер…», Карлоса де Оливейры «Пчела под дождем», Урбано Тавареса Родригеса «Распад».

В повестях рассказывается о жизни разных социальных слоев португальского общества, их борьбе с фашизмом, участии в революции.

---

Ночь была молочной, пронизанной блестящими зрачками звезд. За оградами — старые пальмы, там и тут — ночные солнца реклам, монументы — приманка для туристов — с оранжевой подсветкой, как на почтовых открытках. Я шел и шел, потом вернулся назад, присматриваясь ко всем углам и поворотам, и наконец нашел, вернее, подумал, что нашел ту улицу со старыми домами и вытянутыми стенами, за которыми скрывались сады (или студии художников). И все же все вокруг было неузнаваемо: в тот раз дождь преобразил приметы квартала, и я видел его как бы через стекло. Метрах в ста, действительно, имелась маленькая площадь, но поблизости я не обнаружил ни сада, ни скамеек. И где дом, в котором она живет, с вестибюлем, облицованным черным мрамором? Ничего похожего…

Я понял, что не найду ее. Неудача отозвалась во мне болью. Но почему? Ведь она не выказала желания снова встретиться со мной. Ей нужно было то, что она получила, ничего больше. Но что-то во мне протестует. Да, для нее это всего лишь случайная встреча, романтическое приключение. Теперь оно уже произошло, отодвинуто в прошлое, занесено в картотеку памяти (а то и просто в картотеку).

А я хотел бы повторить его, даже продолжить… Ничего не поделаешь. Все произошло так, как и должно было произойти. Не следует гоняться за недостижимым абсолютом (миражем), ведь можно избрать неспешно-относительное приближение к абсолюту — в пределах возможного.

Но существуют же этот дом и сад и сама эта женщина? И где-то здесь, в этом квартале. Начну-ка сначала, обшарю все улицы и переулки (поохладив пыл нетерпения).

Однако стоит ли? Порой меня злит, когда кто-нибудь из моих друзей вдруг теряет веру в человечество, вернее, веру в то, что будущее человечества — социализм, коллективное начало. Но ведь мой упадок духа, мое равнодушие к собственной судьбе куда глубже, чем у любого из них. Похоже, я разлюбил себя. И обхожусь с самим собой, как с автомобилем, которому пора на свалку.

Видно, я так и не найду этот заколдованный дом, хотя он так же реален, как бродячий пес, подошедший ко мне и лизнувший мою руку. Оба мы — бродячие псы. Сдаюсь. Иду домой спать.

Это все равно что, утратив себя, влачить на своем горбу собственную жизнь. Ежеминутно попирать себя, отрицать себя, даже когда думаешь, что утверждаешь, словом — наводить тень на ясный день. Знаешь, о чем я говорю? О лжи. По крупному счету и по мелочам. О лжи коварной, о лжи из сострадания, о лжи по заведенному обычаю, о лжи-уловке, о лжи самому себе — о нашем хлебе насущном на том отрезке вечности, именуемом жизнью, который так трудно пройти.

Да, ложь удобна, потому к ней и привыкаешь. Если каждый день не допрашивать себя с пристрастием, привыкаешь принимать за правду ложь, которая, может, и была правдой, но вчера. Мы открываем лазейку для призраков, темных и незрячих, и они поселяются в наших снах, взмахивая коротким бичом: с него стекают молнии, он змеей обвивает нам шею и вынуждает нас ночи напролет смотреть фильмы ужасов, то лишенные всякого смысла, то, напротив, перенасыщенные всеми возможными смыслами, загнанными в лабиринт подсознания…

Одиночество — вот точка отсчета, — нуль и бесконечность, питательная среда для всяческой лжи, одинаково постыдной и отвратительной, и оно же — обледенелая равнина абсолютной истины, которая столь близка к отрицанию живой жизни.

Но ведь существует вода, лунный свет, листва и цветы, теплое дыхание женщины, бисеринки пота на телах, сплетенных любовным объятием, пусть даже случайным. Главное — чтобы мы сами смогли отречься от лжи, мы, принадлежащие к той части общества, которая пропитана ложью: на этом грязном лоскуте земного покрывала кишмя кишат слова-блохи и бушует псевдодеятельная суета, мешающая истинным поступкам. Важно разбить стеклянную тюрьму, охраняющую еще не умершую в нас верность касте, и выйти на простор чистыми, без ненависти, с освобожденной от оков надеждой, с твердым намерением возродиться, вновь обрести себя — тебе, мне, всем нам или почти всем, кто преодолел «силу тяготения» лжи, проникнувшись жаждой жизни. Иного пути нет.

* * *

Когда эти подонки хохотали, у меня было такое чувство, что они давятся экскрементами. Я едва удержался, чтобы не выплеснуть им в хохочущие рожи их пиво, да что толку! Ломая пальцы, укрощал свою ярость: ох уж эти вялые бури, что вечно бушуют у нас в мозгу, никогда не вырываясь наружу. Сколько можно сражаться с призраками?

А началось так: к пяти часам в субботу лихорадка уик-энда достигла апогея, о делах можно было забыть, циркачи-официанты лавировали с подносами меж крашеных блондинок и изрядно потрепанных мужчин с рыбьими мордами (краса и гордость белой расы!), а я сидел на вертушке, облокотившись о стойку, и вдруг услыхал:

— Вот они!

Взглянув в ту сторону, куда девушка за стойкой метнула свое презрение, я увидел двух негров, сверкавших яркими белками глаз, разодетых в новые, с иголочки, и очень яркие костюмы, сидевшие на них, впрочем, довольно мешковато. Суббота эта пришлась между Новым годом и праздником епифании[90], и потому во всех кафе не слишком внятно поминали заповеди, взывающие к справедливому равенству рода человеческого.

Оба негра, явно гордясь чистой и яркой одеждой, дымя сигаретами, заказали (и уже, священнодействуя, пили) бутылку «Магос», для них — роскошное угощенье в праздничный вечер. О, бутылочка «Магос» и вправду божественно хороша, в ее пенистой влаге — источник радости, воистину это королевское питье даже здесь, на чужбине, где не дуют ветра родины и не виден базальт прибрежных скал… Я смотрю на них и думаю, как далека их родина и как они, должно быть, тоскуют о ней…

Но буфетчица вновь подает голос, похожий на визг электропилы, и призывает меня и всех, кто рядом, в зону высокомерия, в сферу своей мини-злобы:

— Нет, вы только поглядите на них! Эти двое воображают, что они тоже люди!

И все смеются.

* * *

Когда зарядит такой дождь, к вечеру все словно покрыто кровавой грязью. Красный туман злости, досады, отчаяния прорастает колосьями из наших тел (что за проклятая погода!) и едва не душит нас. Есть, правда, люди, стойко переносящие любую грязь и муть (и подлость) будней. Но, как известно, один человек способен выдержать больше, другой — меньше.

Говорю с недавней знакомой — она в унынии и злится на весь мир (бьющий по нервам дождливый воскресный день, кругом мрачные пьяные люди, одуревшие от виски, от телевизоров, от какого-нибудь дурацкого фильма, от безлюбой любви).

— Что с тобой?

— Ты еще спрашиваешь!

И верно, как тут не унывать: она зарабатывает два конто в месяц, работая кассиршей в закусочной, и при этом пытается одолеть третий курс математического факультета.

Подвернулась было другая работа, но… В газете она увидела однажды объявление, выглядевшее весьма солидно. Требовалась девушка с хорошими рекомендациями…

Она заподозрила неладное, когда по телефону приятный мужской голос любезно предложил:

— Если хотите, я сам зайду к вам для переговоров.

Выяснилось (в чем-то он был прав: в Дании ее никто в лицо не знает), что нужно позировать (ну, за чем дело стало? Решайтесь!) для порнографических журналов. Всего два раза в неделю… И за это десять конто в месяц, а?! В чем мать родила, в любых позах, что называется, во всей красе…

* * *

Поднимаюсь по желтому склону воспоминаний. Вижу подъезд дома, загадочную улыбку. У подъезда — пластмассовые куклы-скелетики. Вероятно, сны берутся из того же источника, что и брызги мыслей, заполняющие пустоту дней. У тебя голубые глаза за огромными выпуклыми стеклами очков, нежные губы, замедленная походка. Я вспоминаю (а может, это воспоминание просочилось из другого сна?), что у тебя, такой юной, больное сердце. Ты — слабенькая. Ты окутываешь дружеским молчанием — и я благодарен тебе за это — бережно текущие, словно ручеек по осколкам зеркал, движения наших тел, сливающие нас воедино. Ты боишься (ведь ты, даже ты, не смеешь сбросить свою кожу), и твои пальцы дрожат и убегают, твои груди напряглись, а объятья мимолетны и уклончивы.

Я вижу твой точеный профиль на фоне льющейся воды: у тебя зеленые волосы — они темно-русые, но с зеленоватым отливом. Мы пишем на запотевшем оконном стекле: «Завтра не существует».

Когда я проснусь, мне придется всерьез заняться самим собой. Своими морщинами, угрызениями совести (именно так), сомнениями, колебаниями, подозрениями в свой собственный адрес.

Решаю пока не просыпаться. Как всегда, откладываю пробуждение. Но сколько можно?

Брови у тебя рыжеватые, на лице — лунные блики, я целую тебя под мышками и в пупок. С тобой я всегда на краю пропасти, риска, сладкой телесной муки. Называю тебя по имени и тут же его забываю. Силюсь вспомнить, но не могу. Один-единственный свет открывается в ложбине твоих грудей, он притягивает меня, поглощает, и я растворяюсь в нем без остатка. Своей белизной изваяния, объятьем, жаром ты пронизываешь ясное пространство ночи, — я знаю, что сейчас ночь, и все это во сне. Держу тебя, и ты в моей руке — бутон, цветок, факел, смысл жизни.