Марио Ригони - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Марио Ригони
• Жанр: О войне

Когда говорят: биография писателя — это его книги, обычно имеют в виду не реальные обстоятельства жизни писателя, а то духовное содержание, которое заключено в его творчестве. Но бывает и так: писатель как будто бы пишет только о себе, не отступая от действительно им пережитого, а между тем эти переданные точно и подробно факты его биографии, перенесенные на страницы литературного произведения, обретают особую нравственно–эстетическую значимость и становятся важнейшим компонентом художественного контекста.

Именно так пишет Марио Ригони Стерн. В условиях, когда в Италии поднимает голову неофашизм, а над всем миром нависла зловещая тень новой мировой бойни, воспоминания Марио Ригони Стерна о своем военном прошлом звучат как своевременное предупреждение. Предупреждение о том, какие бедствия и испытания несет война. И как напоминание — о том, какую цену заплатили люди, чтобы не разучиться различать друзей и врагов, радоваться миру, труду, природе — чтобы остаться людьми.

---

Он моего возраста, один из немногих русских этого набора, кто уцелел. Он и сам говорит:

— Наших ребят никого не осталось, все погибли.

Дорога становится хуже, на дне балок такие рытвины, что ударяешься головой о крышу машины, но Юрий — замечательный шофер, он ведет свою «Волгу», как будто это танк. У Ларисы уже не такое веселое лицо, как при отъезде: видимо, даже ей, привыкшей возить по харьковским заводам иностранных специалистов, эта Россия незнакома.

Когда мы проезжаем какую–то деревню, моя жена с любопытством разглядывает избы и говорит:

— Посмотришь на женщин — они одеты неказисто, а во дворах, я видела, развешано белье ничуть не хуже нашего.

Полдень, а мы все едем и едем без остановок; сверившись с картой и взглянув на спидометр, я говорю, что Украина, должно быть, уже позади, и мы в РСФСР.

— Правильно, — подтверждает Юрий.

А Лариса добавляет, смеясь:

— Из Малой России — в Великую!

Наконец нам попадается указатель: до Валуек сорок три километра. Мы приезжаем туда после часу дня, и, выйдя из машины, я чувствую, что вот теперь, именно теперь я вместе с ними. Я хочу сказать, с альпийцами. Иду от машины по какой–то улице. Еще немного, и я начну звать их по именам.

Здесь, среди этих домов, на этих улицах, в этих садах, между 26 и 28 января 1943 года закончили свое существование остатки дивизий «Джулия» и «Кунэенсе». Взрослые и дети глядят на меня с любопытством: «Что это за иностранец бродит по деревне?»

Жена зовет меня, Лариса и Юрий тоже машут, чтобы я возвращался.

В столовой местного Совета нас уже ждут с обедом. Но я все хожу в одиночестве вокруг бело–голубой церкви, где собрались старые крестьянки — быть может, из окрестных деревень. Они тихо поют: я слышу тонкие голоса и перекрывающий их баритон священника. Сколько наших раненых, сколько убитых альпийцев лежало в этой церкви и вокруг нее! Сияющее небо, медово–золотистые кроны берез над лугом, отзвук колоколов под бело–голубыми сводами, негромкое пение, игра теней, которые солнце, пронизывая листву, кладет на лица старух у стены, кротко глядящих на меня, — все это заставляет забыть на какое–то время другие видения, с неумолимой настойчивостью встающие в памяти. Взволнованно оглядываюсь по сторонам, всеми порами впитываю настоящее, чтобы заглушить прошлое.

Я так и стоял бы там, если бы за мной не пришли жена и Юрий: стол уже накрыт, солянка стынет.

Мы еще обедаем, когда входит человек в очках и говорит:

— Секретарь Городского совета ждет вас у себя. Как пообедаете, я вас провожу.

Старое здание напоминает мне начальную школу моего детства: толстые каменные стены, деревянные полы, двери, выкрашенные темно–коричневой масляной краской, беленые стены, запах хлорки и тишина. Да, конечно, они были здесь; я настолько реально ощущаю их присутствие, что обшариваю глазами каждый угол, и в гулкой пустоте помещений мне слышится пьемонтская и фриульская речь. В молчании поднимаемся на второй этаж; по коридору, ожидая кого–то, расхаживает артиллерийский офицер, может, даже генерал. Человек в очках, похожий на семинариста, не постучав, открывает одну из дверей, и мы входим. Тут я вижу, что с нами нет Юрия, и чувствую себя беспомощным; я замечаю также беспокойство жены и неожиданную робость Ларисы.

Он сидел за письменным столом под портретом Ленина, и сзади на белой стене выделялось красное, вышитое золотом знамя. Он указывает нам на скамью, приглашая сесть; напротив, на другой скамье, сидят двое: тот, кто привел нас сюда, и еще один, постарше, похожий на добродушного сельского кузнеца. Незаметно для остальных он улыбается мне одними глазами.

Секретарь Совета — худой, поджарый человек с уверенным и решительным лицом и отсутствующим взглядом; говорит тихо, бесстрастно, не жестикулирует. Лариса, которая сидит с краю, рядом с моей женой и переводит, тоже говорит тихо, и вид у нее смущенный. Такое впечатление, что мы в монастырской церкви. И еще это напоминает экзамен. Наконец после моих ответов обстановка разряжается, и вот уже он рассказывает, что был здесь «тогда» и ему было четырнадцать лет. Мне кажется, я вижу его мальчишкой с автоматом на груди или с винтовкой, которая больше его самого — таких пареньков немало было среди партизан.

Он помнит последний бой и итальянцев, когда их окружила казацкая конница, помнит пленных. Он даже помнит, как они пели. Пели, уточняет он, те, кто до наступления Красной Армии стояли здесь, в Валуйках, в составе вспомогательных частей. Он опять говорит про наших пленных и раненых, про то, как они мерзли в своей легкой одежде, про плохую обувь, обмороженные ноги и про то, как голодали — все, в том числе и они, русские.

— Все это я знаю, — говорю я.

Он сообщает мне, хотя я и не спрашиваю об этом, что наших убитых похоронили в общей могиле за городом, в степи.

Может, это и правда, но в Николаевке — я точно знаю — всех наших убитых свалили перед церковью, облили бензином и сожгли: невозможно было вырыть могилу — земля промерзла на большую глубину и была твердая, как камень. Скорее всего, он говорит так просто из сострадания, и я не допытываюсь, где именно находится общая могила итальянцев. Может, он не указал бы мне ее вовсе или указал наугад. Разве теперь это имеет значение? Отсюда и до Дона — сплошная могила альпийцев.

Он спрашивает меня о моем городке, об Италии, о том, как мы там живем. Очень удивляется, когда я рассказываю, что у нас в горах выпадает много снега и в иную зиму морозы доходят до тридцати градусов. Он называет несколько городов — Турин, Милан, Неаполь, Рим — и интересуется, какой из них ближе всего к моему городку.

— Венеция, — отвечаю я.

Тогда, чтобы доставить мне удовольствие, он говорит, широко улыбаясь, что видел однажды альбом с видами Венеции и она «большая, красивая».

Он встает, мы тоже встаем и все подходим к столу. Секретарше он велит напечатать на машинке адрес Валуйковского горсовета и просит меня написать ему, когда вернусь домой; просит передать привет моим землякам–коммунистам от коммунистов его города, приглашает приезжать еще, пожимает руки. (Этот листок с адресом где–то потерялся, и мне искренне жаль, что я не могу написать ему, как обещал.)

Он просит принести карту района, сравнивает ее с нашим «Атласом автомобильных дорог СССР», с моими итальянскими картами, и я объясняю ему, куда хочу поехать. Но ни на одной русской карте не значится название, которое я ищу: Николаевка. Оно есть только на итальянских.

— Разве нет такого места? — спрашиваю я. — Но тут указаны даже Никитóвка и Арнаутóво.

Оказывается, мы всегда произносили неправильно: есть, говорят, Ники;(товка и Арнаýтово.

Две русские карты не совпадают, три итальянские — тоже. Видимо, на итальянских перевраны названия при переводе с русского или немецкого. И, кроме того, все пять — разного масштаба. Их карта под стеклом, и когда один из русских нечаянно нажимает на нее рукой, стекло трескается. Мне становится неловко, оттого что это по моей вине.

Два члена Горсовета предлагают проводить нас до дороги на Никитовку и Арнаутово.

— Едем, — говорю я, — уже поздно.

А про себя думаю: «Оттуда я сам найду дорогу на Николаевку. Не может быть, черт возьми, чтобы не нашел!»

Расставшись с товарищами из Валуек, которые долго жали нам руки и махали вслед, мы сначала едем вдоль железной дороги, но через некоторое время проселочная дорога становится труднопроходимой даже для «Волги» Юрия.

Деревень не видно, только поля, вспаханные и невспаханные, небо и вороны, с карканьем взлетающие при нашем приближении. У Ларисы усталый вид, жена молчит и с интересом смотрит в окно. Наконец мы видим избы, и Лариса спрашивает дорогу на Николаевку.

«Не знаем», — отвечают нам. Или: «Первый раз слышим».

У меня возникает подозрение, что название это старое, николаевских времен, и я советую Ларисе спросить у стариков. Но и они не знают. Нет такой деревни.

Лариса и Юрий нервничают. Куда их тащит этот сумасшедший итальянец? На поиски несуществующей деревни? Тогда я беру инициативу в свои руки: считаю, на сколько километров отъехали от Валуек, изучаю карты, смотрю на солнце.

— Поезжай сюда, — говорю Юрию. — И через некоторое время; — А теперь сворачивай на эту дорогу.

Солнце спустилось к горизонту, вокруг ни жилья, ни людей. Лишь земля и небо. Выхожу из машины. Туча ворон поднимается над бескрайней пашней. Но за редкими деревьями, окрашенными в осенние цвета, среди великого безмолвия, далеко–далеко, там, где небо сливается с землей, я вижу две деревни — Никитовку и Арнаутово. Не может быть, чтобы я ошибся. Нет, не может быть.

Схожу с дороги. Спи спокойно, капитан Гранди из «Тирано». Я привез тебе привет от твоих однополчан, оставшихся в живых, — от Нуто Ревелли и от всех альпийцев из «Тридентины». И вы, друзья–вальтеллинцы, спокойно спите в этой тучной земле, среди этого безмолвия, под этим нежным осенним небом. Склоняю голову и машу на прощанье рукой.