Марио Ригони - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Марио Ригони
• Жанр: О войне

Когда говорят: биография писателя — это его книги, обычно имеют в виду не реальные обстоятельства жизни писателя, а то духовное содержание, которое заключено в его творчестве. Но бывает и так: писатель как будто бы пишет только о себе, не отступая от действительно им пережитого, а между тем эти переданные точно и подробно факты его биографии, перенесенные на страницы литературного произведения, обретают особую нравственно–эстетическую значимость и становятся важнейшим компонентом художественного контекста.

Именно так пишет Марио Ригони Стерн. В условиях, когда в Италии поднимает голову неофашизм, а над всем миром нависла зловещая тень новой мировой бойни, воспоминания Марио Ригони Стерна о своем военном прошлом звучат как своевременное предупреждение. Предупреждение о том, какие бедствия и испытания несет война. И как напоминание — о том, какую цену заплатили люди, чтобы не разучиться различать друзей и врагов, радоваться миру, труду, природе — чтобы остаться людьми.

---

Дорога была долгой, она продолжалась до 21 февраля: сорок дней через Германию, Польшу и Украину. Держались сильные морозы. Поезд, весь в наростах льда, часто останавливался: то замерзала отопительная система, то выходили из строя тормоза. Мы поставили в вагонах печки и, чтобы топить их, не раз воровали уголь со станционных складов.

Дальше, уже в Польше, поезд останавливался из–за того, что партизаны взрывали железнодорожные пути и мосты через реки. Во время этих долгих остановок фронтовой адъютант Гуальди рассказывал, как побывал с капитаном Сорой на Северном полюсе, разыскивая Красную палатку, или мы с Джиджи Панеи пели песни Абруцци.

Каждое утро я растапливал своим дыханием кружок в замерзшем окне и через этот просвет с интересом разглядывал незнакомый мир — бескрайние равнины, заснеженные леса, деревни, ворон в небе, зайцев, косуль.

Как–то нам встретился эшелон, набитый ранеными, которых везли из–под Москвы; они лежали в товарных вагонах вповалку, прямо на соломе, перевязанные бумажными бинтами, полураздетые, вшивые. Они были в том же положении, в каком нам предстояло оказаться год спустя, при выходе из окружения на Дону. Парень из Грессонеи, говоривший по–немецки, обратился к одному раненому, когда тот в свою очередь попросил у нас закурить:

— Как дела на фронте?

— Дерьмово! — ответил немец.

В купе третьего класса вместе со мной ехали Де Марци, Бономи и Марчеллин; двое спали на полках и двое на плащ–палатках, натянутых как гамаки. Я спал наверху, на плащ–палатке, и, когда поезд трогался или останавливался, вагон дергало так, что меня долго раскачивало из стороны в сторону. На станциях, лишь только поезд останавливался для заправки водой и углем, мы мчались на пункты питания Красного Креста: нас щедро поили липовым отваром, который там почему–то упорно называли чаем, а иногда даже давали манную кашу. И еще на станциях были странные уборные. Они представляли собой ямы с перекинутыми через них жердями, и на такой жерди, рядком, зажав ее под коленями, сидели люди, словно птицы на электрических проводах.

Как–то раз нам сказали, что поезд простоит не меньше шести, а то и семи часов. Это было на маленькой, полуразрушенной станции с переездом; вдали, за белой равниной, виднелись соломенные крыши какой–то деревни. Мы пошли туда, и по дороге нас подвез крестьянин на своих санях. В деревне был базар: яйца, куры, ленты, розовые пряники, семечки подсолнуха, соломенные стулья, кухонная деревянная утварь и оживленно разговаривающие женщины. Два немецких солдата–эсэсовца, вооруженные до зубов, брезгливо, с высокомерным видом наблюдали за порядком. В обмен на два куска мыла и расческу мы получили довольно много яиц.

В другой деревне я встретил старика, который в 1917 году побывал с австрийцами в моем разоренном городке. Я угостил его табаком, а он притащил мне ведро пива, и хотя мы объяснялись с ним на странном языке, пока стоял поезд, нам удалось переговорить о многих вещах.

7 февраля мы прибыли во Львов, и там, больше, чем в других местах, были заметны следы войны. Тихие, подавленные люди на полуразрушенном вокзале произвели на меня более сильное впечатление, чем впоследствии танки и самолеты во время больших сражений. И дальше, продвигаясь постепенно в глубь Украины, мы не видели ни одной уцелевшей железнодорожной станции, ни одного завода, и казалось просто невероятным, что поезд еще идет.

23 февраля в Ясиноватую прибыл генерал Мессе, командующий КСИР [14], и произнес речь. Он сказал, что «Червино» — особый батальон, такими не бросаются, и что наша задача — боевое охранение и отдельные вылазки.

Наступил холодный март, ничем не предвещавший начала весны. Мы патрулировали на лыжах по равнинам в окрестностях Рыкова и однажды наткнулись на огромный ров, полный голых трупов разного возраста и пола. Нас это потрясло, а когда один наш лейтенант вернулся на это место с фотоаппаратом, ров был засыпан землей и снегом.

В дни отдыха мы упражнялись в стрельбе по терриконам или ходили на какое–то большое предприятие, где нам было велено ломать электрооборудование и вырывать толстый медный кабель. Я не мог без возмущения смотреть, как ради получения металла губят дорогое оборудование. Ребята говорили, что медь нужна Италии для обработки виноградников.

Случалось, во второй половине дня нас даже возили в театр. Труппа состояла из украинских юношей и девушек; одетые в национальные костюмы, они пели и плясали. Когда у девушек оголялись колени или тряслись груди в ритме танца, солдаты, заполнявшие зал Рыковского театра, свистели, орали и топали ногами, но иной раз какая–нибудь очень грустная песня заставляла всех замолчать.

Странная это была жизнь: по ночам — патрулирование и вылазки, а днем — прогулки по городу или театр.

Весной 1942 года я с несколькими моими товарищами вернулся в Аосту, в военную школу. На станции Ясиноватая Симонутти и Анци украли у снабженцев бочонок коньяка; крепко выпив, они заснули в России, а проснулись уже в Удине.

Летом я возвратился в свой полк, и мы отправились в Россию во второй раз.

Теперь нас было много, три дивизии: девять альпийских полков, три — артиллерийских плюс вспомогательные службы; длинные железнодорожные составы, вагоны с мулами, не то что триста стрелков «Червино». Солдатский телеграф передавал, что едем на Кавказ, а оттуда дальше, в Армению, на соединение с африканской армией, которая должна подойти из Египта.

Но вечером накануне отъезда в одной туринской пивнушке рабочий с «Фиата» сказал мне:

— Так быстро эта война не кончится. Россия большая. На что рассчитывают Муссолини и Гитлер? Увидишь, их ждет конец Наполеона. А тебе я желаю одного: домой вернуться.

Мы распили пару бутылок.

Было воскресное утро, и по команде: «С полной выправкой шагом марш!» мы вышли из казармы «Монте — Граппа», еще не вполне протрезвевшие после ночной попойки. Утренние улицы спящего Турина были пустынны; редкие прохожие на тротуарах останавливались и молча глядели нам вслед. Грохотание кованых ботинок, стук копыт по асфальту улицы Винцальо, казалось, отдается во всем городе; наверно, лежа в своих постелях, туринцы прислушивались к этому шуму, проникавшему через открытые окна и затихающему, как раскаты грома. То шли альпийские стрелки из «Тридентины», отправляясь в Россию.

Эшелон отошел в 10.40; Гаццоли, ротный трубач, заиграл поход, машинист в ответ дал свисток, альпийцы заорали, и, едва состав тронулся, Бона запел: «Я тебя не забуду, красотка из Пьемонта», и весь поезд подхватил песню. Так, распевая хором, мы отъехали от вокзала Порта — Нуова в то воскресенье 26 июля.

В Брешии нас ждало море вина — позаботились родственники наших товарищей из горных районов; в Вероне снова вино, хлеб, копченая колбаса для веронцев, в Тренто — для трентинцев. Потом, когда поезд перевалил через Альпы, мы сидели у распахнутых дверей вагонов, свесив вниз ноги, и смотрели.

И вот я приехал в Россию третий раз. Мы уже на Украине, поезд идет мягко и быстро; в Чопе, пока проверяли паспорта, рабочие сменили колесный стан под вагонами, и теперь больше не болтает и не дергает, как в Венгрии, где нам перетрясло все внутренности. Тогда поезда шли другим маршрутом, они проходили севернее, через Чехословакию и Польшу. А от Львова — так же, как теперь. Может, я первый альпийский стрелок, возвращающийся в эти места через тридцать лет! Что меня ждет?

Пока поезд мчится среди лесов Закарпатья, я вспоминаю две прежние поездки и своих армейских товарищей. Молча смотрю в окно и вижу города, деревни, дымок над крышами, гусей на прудах и вагоны нашего состава, когда тот изгибается на поворотах. Краски осени удивительны, и эти леса похожи на мои. Хотелось бы остановиться и поговорить с тем охотником и с мальчишкой: они только что стреляли, и собака несет им убитого бекаса. Чистая, размеренная жизнь, и все же я чувствую, как во мне шевелится что–то, похожее на дремлющий в глубине страх, и, когда приезжаем во Львов (Леополь для поляков, Лемберг для немцев), я вижу прежний, разрушенный вокзал и еврейских женщин того далекого сорок второго, а не этот, заново отстроенный, с мирными, спокойными людьми на перронах.

Ночь. Жена стелет в купе постели, а я тем временем разговариваю в коридоре со своими попутчиками. Двое из них — итальянцы, остальные русские. Один итальянец — молодой, он учился в Москве и женился на русской девушке, сейчас занимается вопросами экспорта–импорта; другой — старый политэмигрант из Ломбардии. У себя дома он был кузнецом, но в 1925 году ему пришлось эмигрировать во Францию, потому что фашистские молодчики Фариначчи хотели его убить. Из Франции он перебрался в Россию, работал на большом заводе, в кузнечном цеху. Он рассказывает мне о борьбе пролетариата в 1920 году, о своем ремесле, о металлах, о том, как их закаляют — он знает в этом толк — и как охотники там, на родине, и потом в России отдавали ему в починку ружья.