Коллектив авторов - Россия в годы Первой мировой войны: экономическое положение, социальные процессы, политический кризис

• Название: Россия в годы Первой мировой войны: экономическое положение, социальные процессы, политический кризис
• Автор: Коллектив авторов
• Издательство: Политическая энциклопедия
• Жанр: Военная история
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-8243-1912-5

В коллективной монографии, публикуемой к 100-летию начала Первой мировой войны, рассмотрен широкий круг проблем, связанных с положением страны в годы мирового военного противоборства: Россия в системе международных отношений, организация обороны государства, демографические и социальные процессы, создание и функционирование военной экономики, влияние войны на российский социум, партийно-политическая панорама и назревание политического кризиса, война и революция. Исследование обобщает достижения отечественной и зарубежной историографии, монография основана на широком комплексе источников, в том числе архивных, впервые вводимых в научный оборот.

Книга рассчитана на широкий круг ученых-обществоведов, преподавателей и студентов высших учебных заведений, а также всех интересующихся отечественной историей.

---

Судя по дневнику Бакулина, подобное случалось и раньше: обмен с немцами продуктами, мирные походы групп солдат во вражеское расположение (сначала немецкие офицеры и солдаты пришли «пить чай» и пригласили русских «в гости», после этого «200 солдат с песнями и гармошкой на Рождество [1915 г.] ходили к немцам»), дезертирство, угрозы сдаться в плен «при первой же немецкой атаке», если будут варить суп из воблы, и действительная коллективная сдача в плен не в ходе сражений{1007}.[119] Последнее как факт, хорошо известный царю, отметила в дневнике близкая царской семье старшая сестра царскосельского лазарета В.Н. Чеботарева: царь «жалуется на бич — добровольные массовые сдачи в плен» (запись от 8 января 1916 г.){1008}. В другом царскосельском лазарете можно было услышать от раненых: «Нам все равно, кому служить, немцу или Николаю, у немца, говорят, жить легче». По свидетельству слышавшего это осенью 1916 г. H. H. Пунина, приводились «бесчисленные доводы за немцев», «в этих бараках, без исключения», не наблюдалось «никакого понимания и никакого патриотизма»{1009}. Из-за слухов, что «на каждом шагу измена», заключали, что «в такую войну стремиться на фронт, быть патриотом глупо»{1010}.

До низов, по-видимому, не доходили оттенки изменений в настроениях общественности, например, прозвучавшая в сентябре 1915 г. на совещании московской адвокатуры критика в адрес либерального руководства: оно отвлекало «общественное мнение от истинного положения вещей», между тем «немец внутренний не дает нам разбить немца внешнего»{1011}. То же можно сказать о спорах внутри Прогрессивного блока насчет формулировки основного требования — «министерство доверия» или «ответственное министерство», хотя эти споры и находили отражение на страницах «Утра России», «Речи» и других газет. Среди рабочих не нашли большой поддержки проекты прогрессистов и меньшевиков-оборонцев, входивших в рабочую группу Центрального военно-промышленного комитета (социальное партнерство, рабочий съезд — в возможность их осуществления одно время поверили даже заграничные большевики: «того и гляди, “рабочий” съезд им разрешат»; «гвоздевская рабочая партия — это факт, с которым нужно будет считаться после войны»{1012}).

О налаживании помощи армии общественными организациями на фронте отзывались чаще положительно, невзирая на агитацию против них правых и колеблющуюся позицию Николая II. Император отказал черносотенцу Тихановичу-Савицкому, добивавшемуся их запрета («необходимо уничтожить Городской и Земский союзы и военно-промышленные комитеты — это гнезда революционной пропаганды и объединения…» и «убрать» их руководителей — март 1916 г.{1013}), но в высочайшем рескрипте при назначении последнего премьера Н.Д. Голицына не были упомянуты ни Земский, ни Городской союзы. В армии судили об этих организациях по их делам, безотносительно к политическим моментам. Так, в дневнике Бакулина сообщалось об открытии Земским союзом бань, парикмахерских, о доставке фуража (иначе вся кавалерия погибла бы от бескормицы), в то время как налицо «полное банкротство нашего интендантства». «Вообще что Земский союз устраивает, все хорошо, даже питательные пункты лучше, как для офицеров, [так] и нижних чинов, в особенности, где находится Пуришкевич», — записал в январе 1916 г. Бакулин{1014}.[120] «Мы о вас слышим с фронта, от наших братьев и детей, что, кроме великой благодарности, вы ничего не заслуживаете», — писали тому же Пуришкевичу{1015}.

В 1995 г. на международном научном симпозиуме в Петербурге впервые обсуждался вопрос о том, можно ли говорить о совмещении в сознании рабочих и вообще народных низов патриотизма и политического радикализма, вытеснялся ли патриотизм ростом недовольства и стачечной активности. По мнению X. Яна, патриотизм не исчез, однако патриотические тенденции были многообразны, ввиду отсутствия в России единой патриотической доктрины, способной отвлечь внимание от социальных и экономических проблем{1016} (обращали внимание на превосходство в этом смысле Германии «Московские ведомости»; Л. Тихомиров, соглашаясь с газетой, называл общенемецкую идею «безбожной» и «бесовской»{1017}).

Обсуждение, не закрыв проблему, выявило широкий диапазон взглядов от повторения стандартного тезиса советской историографии о «патриотическом угаре», не получившем в России большого масштаба и глубины, до выводов об изменении патриотических представлений на протяжении трех лет войны под влиянием большого количества факторов. Участники обсуждения напомнили, что элементы ксенофобии были присущи русской революционной традиции со времен декабристов и что шовинистическая пропаганда стимулировала развитие революционного движения{1018}. О солдатах речи не шло, но, видимо, и при расширительном толковании понятия «патриотизм» дезертирство и сдача в плен к проявлениям его не причислялись.

Действительно, источники не обнаруживают проявлений идеального патриотизма, очищенного от «примесей». Точнее говорить о переплетении многих из таких «примесей» в разных пропорциях, включая стремление покончить с войной, ксенофобию, социальные ожидания и т. д. Они могли не совпадать, но соприкасаться с позициями интеллигентных кругов и официальной пропагандой, преследовавшей прагматические цели, — как-то объяснить военные и иные неудачи, перенаправить народное недовольство в другую, приемлемую сторону. Тему «немецкого засилья» с первых дней войны муссировала пресса («Вечернее время», «Новое время», «Русское слово» и др.){1019}, националистическую пропаганду подкрепляли дискриминационные меры властей против немцев — российских подданных.

Итогом явился обстоятельно изученный исследователями взрыв агрессивной ксенофобии в Москве и окрестностях 27–29 мая 1915 г. Погром грозил перерасти в неконтролируемое движение против всех имущих слоев, но тем не менее оправдывался как выражение подлинных патриотических чувств. Например, инспирировавшим погром князем Ф.Ф. Юсуповым и лидером правых в Государственной думе А.Н. Хвостовым: причина погрома та, что у рабочих «терпение лопнуло», они «не могли работать спокойно», народ «болеет душою, у него сердце кровью обливается… он говорит, несправедливо, может быть: …продались и предались» и т. п. Лев Тихомиров в дневнике записал, что основной причиной явилось «полное падение доверия народа к власти, которая… не хочет действовать против немцев». На второе место — это уже домысел — он ставил вмешательство революционеров, так как фабричных рабочих («довольно молодых, прилично одетых») могли поднять «с видом патриотизма» только революционеры{1020}.

Театром военных действий стала черта оседлости, и черносотенцы утратили монополию на открытое антиеврейство. Зверства казачьих частей в захваченной Галиции и на территории России (по словам Бакулина, еврейское «население боится больше казаков, чем немцев») русская пресса замалчивала{1021}. Редакция «Русских ведомостей» не сразу и лишь на последней полосе газеты согласилась опубликовать написанный Л. Андреевым и Ф. Сологубом осторожный протест против «несправедливых обвинений» с указанием, что уравнение евреев в правах — «одно из условий государственного строительства». Протест подписали 216 человек. Но нашлись и отказавшиеся подписать, искавшие в антисемитской кампании властей резоны: шпионы-де среди евреев есть, и пусть даже «явно враждебных действий» со стороны евреев нет, но «нет доброжелательства»; «для солдата они не понятны» и т. д.{1022} С точки зрения правых, действия властей были недостаточны: раз «две трети» горожан «вторят статьям левых газет», то необходимо эти «еврейские» газеты закрыть, в том числе «полуеврейское» «Русское слово»{1023}.

И московские власти, и Верховное главнокомандование, создавая образ внутреннего врага, разжигая шпиономанию и акцентируя тему измены как все объясняющую, вступили на рискованный путь, не укрепив таким способом ни фронт, ни единство империи, ни авторитет правительства. Ограничить круг «изменников» оказалось невозможно. В августе 1915 г. Л. Тихомиров пытался опровергать «вздор» на сей счет приезжавших в Москву крестьянок, но вскоре сам записывал, что «изменников у нас, несомненно, много, и вряд ли только немецкой или еврейской национальности, а также и русской»{1024}. Бакулин, видимо, выражая не только собственное мнение, заметил по поводу того, достоверна ли «молва», которой питались солдаты: «Всегда если есть какой-то слух между солдатами, бывает правда, хотя не сполна, а частью. Всегда слухи и толки потом оправдываются»{1025}. Напротив, информация газет часто вызывала недоверие: «они только подкрашивают»{1026}.

Когда 1 ноября 1916 г. Милюков повторил то, что уже говорил в Государственной думе летом, — о том, что «из края в край земли русской расползаются темные слухи о предательстве и измене… слухи эти забираются высоко», он констатировал давно известное — наличие и распространенность слухов, не предполагавших приведения каких-либо доказательств. Его речь одобрили и критики Милюкова в партии («не просто парламентская речь, а парламентское действие»), но не только с тактической точки зрения. Намек Милюкова на правдоподобие слухов также был уже общим местом{1027}. По словам Маклакова (декабрь 1916 г.), деревне «немедленно стало известно все то, что знает в Петрограде каждая кухарка и дворник. И ужасное зерно истины деревня стала облекать в невероятные одежды легенды», «она знает в оценке происходящего одно ужасное слово: “измена, предательство русского народа германцам”»{1028}. Но в письмах из армии писали об измене «в нашем начальстве», на самом верху, начиная еще с дела Мясоедова.