Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы

• Название: Розы и хризантемы
• Автор: Светлана Шенбрунн
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-7516-0095-9

Многоплановый, насыщенный неповторимыми приметами времени и точными характеристиками роман Светланы Шенбрунн «Розы и хризантемы» посвящен первым послевоенным годам. Его герои — обитатели московских коммуналок, люди с разными взглядами, привычками и судьбами, которых объединяют общие беды и надежды. Это история поколения, проведшего детство в эвакуации и вернувшегося в Москву с уже повзрослевшими душами, — поколения, из которого вышли шестидесятники.

---

— Что это? Что за вонь? — Мама принюхивается, встает, идет на кухню. Пламя бушует и воет в трубе мусоропровода. Мне нравится, как оно бушует и воет. Елизавета Николаевна, Прасковья Федоровна и тетя Настя наполняют кастрюли и ведра водой и выплескивают в мусоропровод. Они льют туда воду, а оттуда рвутся языки огня и дыма. Мама и бабушка топчутся рядом.

— Черт знает, что такое! — говорит мама. — Курильщики проклятые! Когда-нибудь весь дом спалят.

Даже тетя Дуся прибегает снизу, и дворник тетя Луша — мы самый верхний этаж, от нас легче всего заливать пожар.

— Где мой половник?! — визжит вдруг Наина Ивановна. — Половник мой где? Кто взял мой половник? Кто-то взял мой половник!

— Очень нужен, половник… — бурчит тетя Настя.

— Хахалей своих спроси, — советует Елизавета Николаевна.

— Воровка, хулиганка!

— Потаскуха!

— Елизавета Николаевна, милая, перестаньте, ради бога! — уговаривает мама. — Зачем это? Честное слово… И без того хватает всяких несчастий…

На следующий день тетя Дуся приносит Наине Ивановне половник: нашелся в мусоре. Как стали разгребать пепел, наткнулись. Весь оплавился в огне. Все равно жалко, что нашелся.

— Видите? Эта гадина нарочно выкинула! — визжит Наина Ивановна и размахивает черным от сажи половником. — Я ей тоже выкину! Все ее барахло вонючее выкину!

— Это не она, это, верно, Герка, мерзавец, бросил! — решает бабушка.

— Почему это? — обижается тетя Настя. — Видали вы, что ли, что он бросил? Может, кто и бросил, только не мой Герка. Мой Герка — чего не его — в жизни не тронет!

Никто, никто совершенно не догадывается, что это я. Все думают, что я только и умею, что сидеть в комнате и делать уроки.

— А где ложки? Где вилка? — визжит Наина Ивановна. — Должны быть еще две ложки и вилка!

— Чего нашли, то и принесла, — ворчит тетя Дуся. — Хочешь, иди сама ищи.

Я не выкидывала ее ложек и вилку — только половник. Может, кто-нибудь другой выкинул? Так ей и надо! Не будет орать на Елизавету Николаевну и обзывать ее всякими словами. Пускай пороется теперь в вонючем мусоре, поищет свои ложки! А может, она врет? Нарочно говорит, чтобы что-нибудь с этого заполучить. Ничего, в следующий раз я ей выкину и ложки тоже.

— Ну ладно, — говорит тетя Лера, — пожар, допустим, от папироски. Но ведь половник действительно кто-то выкинул. Не ножками же он пошел в мусоропровод!

— Что вы, Лера Сергеевна, дорогая! — хмыкает мама. — Она сама и выкинула. Неужели вы сомневаетесь?

— Сама? Зачем?

— Как зачем? Специально, чтобы устроить скандал! Что-нибудь да выкрутит из всего этого. Ого, вы ее еще плохо знаете. Я вам говорю: это такая штучка, такой фрукт!.. Поискать… Поверьте, такую прохиндейку, такую авантюристку не каждый день встретишь.

— Павел, мы должны объясниться… — Мама сидит на кровати в ночной рубашке, босые ноги свисают вниз. — Нужно в конце концов как-то определить наши отношения… Это не может продолжаться так бесконечно…

Папа шумно вздыхает, закидывает голову назад и упирается взглядом в форточку.

— Ты хочешь, чтобы я делала вид, будто вообще ничего не происходит. Но ведь я не каменная баба, я живой человек! Не знаю, может, тебе это удобно — превратить меня в пустое место, в какой-то предмет обстановки. Допустим, я стала тебе неинтересна, безразлична. Тогда незачем скрывать, скажи мне прямо. К чему эти увертки? Можно подумать, что я чего-то от тебя требую. Я ничего не требую. В конце концов, имею я право осознать свое положение? Почему ты молчишь? Ты что, вообще не желаешь со мной разговаривать?

— Отчего же, Нинусенька? — Папа снова вздыхает. — Я только не понимаю, чего ты добиваешься.

— Я ничего не добиваюсь! По-моему, это вопрос элементарной порядочности: не держать близкого человека в состоянии постоянной неопределенности. Можно подумать, что я не заслужила минимума внимания, капли добрых чувств. — Голос у нее становится тоненький-тоненький. — Что ж, допустим, твое отношение ко мне внезапно изменилось. Но это еще не означает, что нужно вообще не замечать меня. В супружеской жизни существуют не одни только приятные моменты, есть и какие-то обязательства. Раньше ты помыслить не мог… — Мама всхлипывает. — Смотришь сквозь меня… То целый день молчишь, то вообще исчезаешь…

— Нинусенька, извини, но я не понимаю, чего ты хочешь, — говорит папа. — Чтобы я ходил перед тобой на руках или выпускал фонтан воды из носа?

— Не смей фиглярничать! — Мама стучит по кровати кулаком, пружины гудят. — Зачем ты стараешься превратить меня в идиотку? Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю. Если ты целый месяц питаешься вне дома и едва не каждый день являешься за полночь, то потрудись, по крайней мере, объяснить, что это значит. Скажи, что случилось.

— Нинусенька, по-моему, я уже объяснил… — Папа слегка отодвигается вместе со стулом от стола, вздыхает и принимается набивать трубку табаком.

Он теперь не курит папиросы, только трубку. «Золотое руно» — так называется табак. Деревянная коробка с красивой крышкой, а внутри золотая бумажка. Когда папа открывает коробку и разворачивает бумажку, вся комната наполняется чудесным запахом. Я так люблю этот запах, я хотела бы все время, все время дышать им, только папа не разрешает долго держать коробку открытой. Он говорит, что от этого «Золотое руно» выдыхается. Зато он обещал, что, когда весь табак кончится, он отдаст мне коробку вместе с бумажкой.

— Да, что же ты объяснил?

— Я объяснил, что питаюсь вне дома, — папа утрамбовывает табак в трубке специальной «лапкой», — потому что мне обрыдла пшенная каша.

— Не зли меня! Зачем ты повторяешь эти глупости? Так я и поверила, что дело тут в каше! С каких это пор ты сделался такой великий гурман?

— Каша мне обрыдла еще на фронте. — Папа зажимает трубку зубами, подносит спичку, затягивается. — Я не раз говорил тебе об этом, однако ты считаешь своим долгом настаивать на своем.

— Я ни на чем не считаю своим долгом настаивать! Это ты с поистине изумительным ослиным упрямством настаиваешь на своих капризах!

— Прекрасно, Нинусенька, пусть будет так. Сейчас я должен закончить статью и до пяти часов сдать ее.

— Не пытайся заморочить мне голову статьей! До пяти часов!.. Нормальный человек не станет до пяти вечера сидеть голодный и беспрерывно накачиваться никотином!

— Я не сижу голодный. — Папа раскуривает, раскуривает трубку, выпускает дым через нос. — Я поел зеленого сыра…

— Не фиглярничай! Зеленый сыр — это не еда, а приправа, и притом отвратительная! Не знаю, какой идиот ее выдумал! От одного запаха можно упасть в обморок.

— Для меня это еда.

— Для тебя это еда, потому что ты обожаешь юродствовать. Изображать стоика. Мученика за веру. Самого небось воротит от этого мерзкого сыра. До чего подлый характер! Готов довести себя до голодного обморока, лишь бы кому-то досадить. И вообще, Павел, должна тебе сказать: ты весьма ошибаешься, если думаешь, что я ничего не чувствую и не замечаю. Тебе обрыдла не каша, тебе обрыдла семейная жизнь. Все дело в этом! Я только не понимаю, почему ты боишься назвать вещи своими именами? Когда ты был влюблен в меня, ты с превеликим наслаждением ел не только пшенную кашу, но и любую черствую корку. Да, да! В Магнитке — ты сам мне рассказывал — ты целый год питался мороженым моржовым мясом.

— Нинусенька, при чем тут Магнитка?

— При том, что ничего — остался жив, не сдох, слава богу.

— В Магнитке ничего другого не было.

— А как в тридцать восьмом году ты стоял передо мной на коленях и умолял, чтобы я не уезжала? Надеюсь, ты еще помнишь это. Не вздыхай, не вздыхай! Ты отлично знаешь, что я права. Боже мой, был согласен на любую жертву. Если бы я сказала: пройди пешком от Ростова до Киева — пошел бы тотчас, ни минуты не задумываясь!.. Готов был вообще не есть и не спать…

— Нинусенька, — лицо у папы становится очень серьезное, — боюсь, что сегодня я вряд ли способен изъявлять чувства столь же бурно, как двадцать пять лет назад. В моем нынешнем возрасте страдания юного Вертера будут выглядеть несколько противоестественно.

— Оставь эти дурацкие литературные реминисценции! Я говорю не о страданиях юного Вертера, а о твоем безобразном ко мне отношении. К тому же никакой возраст не оправдывает низости и подлости.

— Не думаю, — хмурится папа, — что у тебя есть основания упрекать меня в низости или подлости.

— Нет, а как еще прикажешь это назвать? Разумеется, низость. После всех клятв, всех обещаний, после всех уверений в любви и преданности — как ни в чем не бывало — взять и все забыть… Отвернуться. — Мама всхлипывает. — Прекратить напрочь всякие нормальные человеческие отношения… Причем без малейшей причины, без всякого повода с моей стороны!

— Мне кажется, — папа сопит, сопит трубкой, — было бы странно… если бы после двадцати трех лет… нашего знакомства… я принялся изображать… безудержно пылкую любовь.