Иван Жиркевич - Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789–1848

• Название: Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789–1848
• Автор: Иван Жиркевич
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-9950-0059-4

Иван Степанович Жиркевич – офицер гвардейской артиллерии эпохи наполеоновских войн, чиновник артиллерийского департамента (1824–1829), губернатор Симбирской (1835–1836), а затем Витебской (1836–1838) губерний. Он был свидетелем и непосредственным участником многих важных событий того времени. Основная часть мемуаров посвящена событиям эпохи наполеоновских войн.

Не менее интересны воспоминания автора в качестве чиновника. Прямой характер и твердые принципы внушают уважение и доверие к личности мемуариста. Его цепкая память, богатый жизненный опыт, стремление к правдивости в описании военных событий Александровской эпохи и повседневности провинциального дворянства и чиновничества царствования Николая I делают «Записки» ценным историческим источником.

Издание снабжено подробными комментариями.

---

Когда отмерили расстояние, Демидов снял мундир, с шеи платок, и у него остался на груди только один орденский знак Св. Анны 2-й степени с бриллиантами, то и секунданты Таубе предложили ему снять сюртук, а если он не желает снять платок с шеи, то чтобы снял свои ордена, которых у него было навешено во множестве. У него висели: Георгий 3-й степени, Св. Владимира 3-й степени, Анна 2-й степени, Красного Орла и «Pour le merite». Таубе мундир снял, а платка и орденов снимать не захотел, тогда его секунданты висевшие на шее кресты перенесли на спину. Зарядив пистолеты и отойдя на условленную дистанцию от барьера, противники стали сходиться, и, подойдя к барьеру, никто не сделал выстрела. Тогда Столыпин, ближе всех стоявший к ним, сказал:

– Я думал, что увидим что-нибудь трагическое, а выходит нечто комическое.

Начались новые толки и опять взяли прежнюю дистанцию. Сделав два шага, Таубе выстрелил и дал промах. Демидов остановился и, обратясь к секундантам, произнес:

– Придвиньте господина Таубе.

– Что такое? – спросил он.

Ему объяснили, что он должен дойти до барьера, и Таубе долго не хотел понять этого предложения, но наконец по усиленным убеждениям секундантов исполнил это требование. Заметно было, что он совершенно упал духом. Демидов несколько раз подымал пистолет, прицеливаясь, но потом опять его вновь опускал и, повторив это несколько раз, обратился к своим свидетелям, сказав:

– Я не могу, я не хочу стрелять по Таубе.

Тут секунданты Таубе стали настаивать, чтобы Демидов непременно стрелял, но как тот все упорствовал в своем отказе, то они стали требовать от Таубе, чтоб он настаивал сам, чтоб тот стрелял; но Таубе, совсем потерявшийся, объявил, что он совершенно предоставляет на волю самого Демидова. Тогда Столыпин, взяв из рук Демидова пистолет и подойдя к Таубе, выстрелил на воздух, прибавя:

– Полковник Таубе, Николай Петрович Демидов вам дарит жизнь!

Битва кончилась. Таубе пригласил Демидова и секундантов к себе на обед, и разумеется, что при мировой хозяин предложил тост за своего противника; отвечая на оный, Столыпин, просил позволения выпить за здоровье хозяина, и когда бокалы наполнились, то он, провозглашая тост:

– Карл Карлович, ваше здоровье! – обратился к Демидову: – А вас, Николай Петрович, поздравляю с новорожденным.

Когда гвардия возвратилась в Петербург, куда я приехал несколько дней прежде, история с Ярошевицким возобновилась, и офицеры вторично отправились к нему требовать его удаления. Полковник Базилевич от имени всех держал речь. На это Ярошевицкий, гордо подняв голову, отвечал:

– Не знаю, господа, чего вы хотите от меня? Я не хочу оставлять ни службы, ни бригады. Готов каждому из вас дать личное удовлетворение, начиная с вас, полковник, потом с каждым, кто пожелает.

На это ему возразил Базилевич, что от этого никто не откажется, но только тогда, когда он снимет наш мундир, а до того времени отдельно никто из нас не почитает себя вправе отвечать на вызов, так как здесь не частное дело, но общее заключается настояние.

Ярошевицкий все-таки наотрез отказался подчиниться их желанию, и офицеры ушли от него, не решив окончательно, как поступить с ним.

Ярошевицкий тотчас отправился к Таубе и по совещании с ним подал ему рапорт, в котором, объясняя в подробности оба сделанные против него настояния, присовокупил, что это делается, видимо, не собственно против него, а против самого Таубе, и тут же включил и происшествие на походе с Демидовым и коснулся немного о дуэли, утверждая, что при этом обстоятельстве будто бы Столыпин ему положительно говорил, «что если сживем Таубе, то мы вас оставим в покое…».

Таубе этот рапорт лично отвез начальнику всей гвардейской артиллерии, генерал-майору Козену,[306] и при этом подал ему от себя еще другой, представляя все происшествие как явный бунт против него, и что это нечто иное, как возобновление истории, начатой еще за границей, во Франции, под Труа, когда он только что был назначен командиром бригады. Козен взял на себя поддержать Таубе.

Государь тогда находился во Франции; гвардией командовал граф Милорадович, а начальником штаба при нем был ген. – майор Сипягин. Когда Козен донес о сем Милорадовичу, тот немедленно приказал, арестовав Базилевича, Столыпина и Ярошевицкого, посадить их на гауптвахты порознь. Базилевича на сенатскую, второго на смольную Новодевичьего монастыря, а последнего на арсенальную, и назначил особую комиссию из полковников от каждого пехотного гвардейского полка по одному, под председательством начальника 1-й гвардейской пахотной дивизии барона Розена,[307] коей поручил произвести строжайшее следствие.

В то время я жил на Песках, недалеко от Преображенских казарм, и как я был единственный независимый офицер в бригаде, состоя в резерве, то все наши офицеры, попеременно навещая меня, при настоящих обстоятельствах избрали квартиру мою центральным пунктом сообщений между Базилевичем и Столыпиным, и у меня собирали сведения о делаемых тому и другому вопросах и об их ответах.

Между тем, не находя способов жить с женой в Петербурге, я решился подать прошение о переводе меня в армию, и хотя уже не состоял под начальством Таубе, но он, вероятно, проведав о бывающих у меня совещаниях, пожелал и меня привлечь к делу, донеся, что я женился, не получив от начальства на это дозволения. В один день я был чрезвычайно удивлен приездом ко мне совершенно незнакомого мне адъютанта Козена, Гардера, который объяснил мне, что он приехал удостовериться, справедливо ли донесение Таубе. Я отперся… и вместе с этим рекомендовал жену мою. Гардер, благородной души человек, понял шутку и взялся быть за меня защитником у Козена, так что в отношении меня все преследование Таубе этим ограничилось.

Дня за три до приезда государя в Петербург Базилевич и Столыпин были освобождены из-под ареста, и каждый из них получил открытое свидетельство от графа Милорадовича, что донос Ярошевицкого на них совершенно неоснователен. Все мы уже радовались, что победили, – вышло совершенно напротив.

По прибытии государя объявлено было повеление на другой день быть у развода в экзерциргаузе всем офицерам гвардии. Разумеется, не было исключения и для артиллерии. Но государь к разводу не прибыл, а приказано офицерам для представления ехать во дворец. Но каков же был сюрприз для наших (я у развода не был), когда при входе в покои дворца у каждого входа артиллеристов встречало запрещение идти далее, с объявлением, что государь не желает их видеть. Это крепко всех нас смутило и заставило призадуматься.

…Много прошло с тех пор лет, страсти поуспокоились, старые враги встречались, как старинные хорошие приятели, а кто был в то время закадычным другом да пошел в гору, тот на мелкоту, на нашего брата, совсем не глядел; так точно было и со мной; когда я находился на служба в артиллерийском департаменте в Петербурге, нечаянно встретился с Таубе, и пошли у нас воспоминания о давно прошедших делах, в том числе зашла речь и о происшествии, которое я выше описал, и вот дополнение всему, что мне рассказал сам Таубе, так как, кроме него, никто не мог быть свидетелем тому, что происходило с ним во время представления государю.

Когда кончился прием, в котором было отказано артиллеристам, государь потребовал к себе в кабинет Таубе.

– Я, – говорит он, – вошел ни жив ни мертв, чувствуя, что в этой истории я был тоже не совсем прав и, зная заранее почти зачем он меня требует, я входил, признаюсь, с трепетом, но тут совершенно потерял голову и не помню более себя, когда увидел перед собой такое грозное лицо государя, какое мы никогда и представить себе не могли. Вошел в кабинет, а далее не могу двинуться. Хочу броситься на колени – боюсь. Государь с тем же гневным лицом подошел ко мне и грозно сказал: «У тебя в бригаде опять бунт. Ты не умеешь быть начальником и не похож, как посмотрю на тебя, на начальника. Я очень жалею, что тебя поставил на это место, а еще более жалею, что для пользы службы должен поддержать тебя!»

– Я, – говорит Таубе, – тут, было, низко поклонился. «Не смей мне кланяться, – так же гневно сказал государь, – не смей это принимать за милость или за внимание к себе. Знай, еще раз случится подобное несчастие – ты у меня полетишь туда, куда ворон и костей не доносит. Теперь я не стану разбирать, кто прав, кто виноват, по всему заключаю, что ты. До тебя моя артиллерия служила примером, а теперь вынужден принять крутые меры. Подай сейчас князю Волконскому записку, кого ты желаешь, чтобы перевели от тебя из бригады. Ступай и не забудь моих слов!»

Таубе написал на записке: полковников Базилевича, Демидова, князя Горчакова 1-го (второй несколько времени перед этим поступил адъютантом к Дибичу[308]), штабс-капитана Глухова[309] и прапорщиков Бибикова и князя Горчакова 3-го[310] – и все они на другой день были переведены в армию, с потерей прав, присвоенных гвардии. Граф Аракчеев убедительно упросил государя включить в это число и Ярошевицкого, как виновника всей этой истории. Я, вероятно, уцелел потому лишь, что прежде сам подался в армию, да и не был уже под командой Таубе.