Иван Жиркевич - Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789–1848

• Название: Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789–1848
• Автор: Иван Жиркевич
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-9950-0059-4

Иван Степанович Жиркевич – офицер гвардейской артиллерии эпохи наполеоновских войн, чиновник артиллерийского департамента (1824–1829), губернатор Симбирской (1835–1836), а затем Витебской (1836–1838) губерний. Он был свидетелем и непосредственным участником многих важных событий того времени. Основная часть мемуаров посвящена событиям эпохи наполеоновских войн.

Не менее интересны воспоминания автора в качестве чиновника. Прямой характер и твердые принципы внушают уважение и доверие к личности мемуариста. Его цепкая память, богатый жизненный опыт, стремление к правдивости в описании военных событий Александровской эпохи и повседневности провинциального дворянства и чиновничества царствования Николая I делают «Записки» ценным историческим источником.

Издание снабжено подробными комментариями.

---

Таубе написал на записке: полковников Базилевича, Демидова, князя Горчакова 1-го (второй несколько времени перед этим поступил адъютантом к Дибичу[308]), штабс-капитана Глухова[309] и прапорщиков Бибикова и князя Горчакова 3-го[310] – и все они на другой день были переведены в армию, с потерей прав, присвоенных гвардии. Граф Аракчеев убедительно упросил государя включить в это число и Ярошевицкого, как виновника всей этой истории. Я, вероятно, уцелел потому лишь, что прежде сам подался в армию, да и не был уже под командой Таубе.

Часть X***1816–1819

Приезд в Орел. – Назначен командиром роты. – Прием роты. – Граф Сергей Каменский. – Жизнь его в Орле. – Его странности и причуды. – Мое с ним знакомство. – Страсть его к театру. – Заботы его о нем. – Его обыденная жизнь. – Проезд через Орел государя и великого князя Николая Павловича. – Граф Аракчеев.

Мой перевод последовал 4 марта (1816) в батарейную № 58 роту, квартировавшую в Орле, где командиром роты был капитан Поль.[311] В то же время назначен был начальником запасных рот (без орудий и лошадей), около Орла расположенных, генерал-майор Эйлер, и моя рота была в числе прочих.

По прибытии на место назначения я сделан командиром роты № 58, которая была в таком жалком виде, что трудно себе представить. Ее в насмешку называли «голубой», потому что на солдатах были мундиры самого светлого, выцветшего из темно-зеленого цвета, и ни одного мундира в запасе. Вместо шинелей, этой ежедневной одежды солдата, висели какие-то лохмотья, носившие название «кружева Поля», правда, что на новые шинели только лишь было принято сукно, но опять в разнородном виде: наполовину английское – тонкое, а остальная часть – толстое русское. Вместо киверов, какие-то лукошки, без чешуек, а по прежнему образцу с ремешками.[312] Обоза совсем не было и ни одной подъемной лошади. У Поля (моего предместника) ни гроша в кармане, так что я решительно не знал, как и приступить к приему роты, тем более еще, что между мной и Полем с самой первой встречи проявилась большая холодность и натянутость отношений. К счастью моему, что оставлены были еще на один год подъемные лошади, которые хотя и не находились в роте, но я все-таки стал на них получать продовольствие по справочным ценам, до 600 рублей ассигнациями в месяц. Добрый мой помощник офицер Данилов приложил все труды, чтобы меня успокоить, но никак не мог убедить меня продолжать устройство роты насчет солдатского провианта, уступленного хозяевами, который я обращал в капитал и записывал в счет солдатских денег. Я говорю «в счет», ибо действительно, я был вынужден прибегнуть к найму солдатских денег на улучшение наружного вида роты, а впоследствии деньги эти я пополнил из фуражного барыша моего.

Касательно же расчета с Полем я поручил Данилову составить опись одним только недостающим вещам, отнюдь не внося туда неисправных, и чтобы он сам условился с Полем, сколько будет следовать мне получить с него денег. Поль сам, своей рукой, проставлял, сколько следует за каждую вещь, и сумма дошла до 7800 рублей. Когда же пришлось ему выдавать мне деньги, он объявил, что таковых не имеет, а не желаю ли я принять от него экипажи, столовый и чайный серебряный сервиз, а в остальной сумме вексель. Я на это предложение отвечал отказом и объявил, что в квитанции ему пропишу недостатки и оговорю потребную, им же назначенную сумму. Поль стал распускать про меня слухи, что я хочу его ограбить; кончилось тем, что я представил донесение о найденных недостатках, а квитанции ему не выдал, и он уехал с большим на меня неудовольствием. Фуражное довольствие, продолжавшееся семь месяцев, дало мне по крайней мере возможность извернуться, так что в следующем году я дал от своей роты караул к дому государя, когда он изволил проезжать через Орел. Но и тут едва не попал в беду. Как я уже говорил, что много мундиров моих были очень светлы, то для однообразия я их выкрасил темной краской, не распарывая их, иначе бы они сселись, и едва государь отпустил роту, отправившись на маневры, как пошел не дождь, а ливень, и всю краску с мундиров погнало на летние панталоны и на обшивку. Случись это четверть часа ранее, бог знает, что бы досталось мне за подобный форс украшения.

По окончании маневров, при которых все наши запасные роты, без орудий и лошадей, представляли, как на театре, статистов, т. е. лица без действий, государь подъехал к моей роте и, похвалив наружный вид и выправку людей, всю 1-ю шеренгу предназначил к переводу в гвардию, а флангового рядового – в конногвардейский полк. Полковник Поль, десятка полтора лет будучи бригадным командиром, комплектовал свою роту с пристрастием против других рот, а потому меня нисколько не удивило, как других, что государь выбрал 52 человека в гвардию. Князь Яшвиль еще столько же просил государя дозволить ему выбрать у меня в конно-артиллерию, но государь отказал, сказав, «что Жиркевич и так ограблен». Зато полковник Поль в другом отношении был весьма разборчив. В батарейной роте полагается содержать 50 бомбардиров, т. е. рядовых, имеющих на рукавном обшлаге золотой галун, то из экономии у Поля было только 22 бомбардира, а 28 показывались в недостатке за неимением в виду достойных. Эйлер чрезвычайно изумился, когда через неделю по моем вступлении в командование ротой я ему представил к повышенно в бомбардиры 28 человек, и даже вначале не хотел согласиться на это. Но я настоял, объясняя ему, что к означенному повышению я представил не по выбору, а по старшинству службы, исключая только тех, о коих получил невыгодные отзывы ротных офицеров, и что этой справедливостью я заменю необходимость (?) телесного наказания, снимая звание бомбардира с тех, которые не заслужат впоследствии этого отличия; таковая мера оказалась, как я и ожидал, действительной. Солдат, получивший прибавку к своему ничтожному жалованию, дорожил званием бомбардира и притом, видя мое справедливое внимание к его поступками, навсегда уже стал бояться моего гнева. Мне ни разу за все мое командование из назначенных вновь бомбардиров не пришлось наказать телесно, а между тем я видел, что при одном взгляде моем и серьезном вопросе редкий из них не смущался и не робел при мне…

В Орле я простоял более трех лет.

При начале моего командования ротой в Орле туда приехал Вельяминов,[313] а за ним вскоре Ермолов, остановившиеся оба у меня. Ермолов ехал главнокомандующим в Грузию.[314] Будучи предупрежден против меня, когда был нашим начальником, он не благоволил ко мне, но тут стал убеждать меня с ним ехать в Грузию, от чего я отказался, опасаясь подвергнуть жену свою столь долгому путешествию ик тому же в это время больную. Ермолов прожил у меня более недели, ездил в деревню на свидание со своим отцом, и уже с Вельяминовым вместе, в одном экипаже отправились в дальнейший путь.

Из жизни моей в Орле у меня остались в памяти следующие более или менее достойные интереса воспоминания.

Граф Сергей Михайлович Каменский, генерал от инфантерии, кавалер орденов Св. Александра Невского, Георгия 2-й степени, Владимира 4-й степени, герой Базарджика, после отца своего фельдмаршала,[315] убитого своими крестьянами недалеко от Орла, и после брата графа Николая Михайловича,[316] главнокомандующего молдавской армией, наследовал состояние до 7 тыс. душ крестьян, но до такой степени разоренных, что ему уже в это время приходилось до зарезу, и он нуждался часто в сотне рублей. В Орле у него был деревянный дом, или, лучше сказать, большая связь деревянных строений, занимавших почти целый квартал. Повсюду, как внутри, так и снаружи, царствовала неописанная грязь и нечистота; более чем в половине окнах торчали какие-то тряпки и подушки, заменяя стекла; лестницы и крыльца были без одной, а то без двух и более ступенек, без балясок; перила валялись на земле; одним словом, беспорядок страшный. В этих, не знаю как и назвать, сараях помещался сам граф, при нем 400 человек прислуги, церковь и театр, устроенный из крепостных его дворовых людей. До моего приезда в Орел он жил на открытую ногу, стараясь подражать старинным вельможам до такой степени, что по воскресеньям накрывался обыденный стол на 60 персон и к столу мог приходить каждый порядочно одетый человек, даже совершенно незнакомый. Кушанье и вино были всегда отличные; но я застал только два подобных обеда.

Мое знакомство с графом началось тем, что я приехал к обедне вместе с женой и в церкви увидел за клиросом с правой стороны старуху мать его,[317] вдову фельдмаршала с двумя внуками и возле них самого графа в полной форме, в ленте и орденах, а с левой стороны увидал молодую женщину, лет тридцати, с огромным на груди, больше чем панагия, портретом Каменского, вделанным в медальон. Я поинтересовался узнать, кто это женщина. Мне сказали: «Г-жа Курилова, любовница графа». Это меня чрезвычайно озадачило, но тут же мне сказали, что ни мать, ни Курилова в общем доме не живут, а каждая имеет свое отдельное помещение. Тут мне пришлось услыхать о некоторых чудачествах графа, так, например, что виденный мной сегодня портрет на груди г-жи Куриловой, она его, должно быть, на этой неделе вполне заслужила, потому что иначе если навлечет чем-нибудь на себя неудовольствие графа, то портрет этот от нее отбирался, впредь пока она вновь заслужит расположение своего барина, а на место оного давался другой, точно так же отделанный, но на котором лица не было видно, а нарисована была чья-то спина, и на спине же г-жи Куриловой его вешали, и в таком наряде ей приходилось являться в церковь на соблазн всех молящихся. Кроме этого наказания назначалось другое, которое, по моему мнению, было несравненно жесточее, состоявшее в том, что назначалась на квартиру г-жи Куриловой смена дворовых людей под командой урядника, которых обязанность была каждые четверть часа входить к Куриловой, что бы она ни делала, и говорит ей: «Грешно, Акулина Васильевна! Рассердили батюшку графа. Молитесь!» – и бедная женщина должна была сейчас сделать поклон; так что ей приходилось иногда по ночам не спать и почти что не вставать с поклонов. Граф через доверенных лиц поверял, исправно ли исполняется эта «епитимья», и горе бывало тому, кто бы сделал какую-нибудь поблажку. К счастью, Каменский не был зол. Об особенных каких-либо его варварских поступках не было слышно, и наказание, делаемое им г-же Куриловой, редко когда продолжалось свыше нескольких часов, но зато прогулка с портретом на спине длилась иногда по целым месяцам.