Юрий Оклянский - Оставшиеся в тени

• Название: Оставшиеся в тени
• Автор: Юрий Оклянский
• Издательство: Известия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1987

Книга Юрия Оклянского «Оставшиеся в тени» впервые объединяет под одной обложкой две биографические повести, получившие широкое признание читателей. Главных героинь «Шумного захолустья» и «Повести о маленьком солдате» роднят незаурядность натур и тот вклад, который они внесли в историю литературы и события эпохи. Частичная доработка произведений, осуществленная автором в настоящем издании, отобразила документальные материалы последних лет.

---

При переезде границы Грету больше всего поразило, пожалуй, что у государства есть ворота. Самые настоящие и доподлинные ворота. В виде резной деревянной арки, поставленной буквой «П» над железнодорожными путями.

У этой черты паровоз замер. Проводник объявил, что простоят десять минут. Они вышли из вагона.

Туда дальше, куда в легком мареве убегали сверкающие под солнцем пути и виднелись очертания и приметы незнакомого мира, вход был воспрещен. Справа от арки на смотровой деревянной вышке маячил закутанный в зеленый плащ пограничник с винтовкой. На резном своде ворот крупными буквами было начертано название государства: «СССР». Во всей этой процедуре прохода поезда сквозь деревянные ворота было даже что-то сказочное.

Грета сказала об этом Брехту.

— А что за надпись там? Выше названия «СССР», на полотнище, под самой верхней звездой и красным флагом? — спросил Брехт.

Он стоял, слегка закинув голову назад, и на лице его не было обычного, чуть постного и лукавого, выражения. Взгляд у него был отсутствующий и смягченный. Пожалуй, так глядят на огонь, бегущую воду или созерцают закат и восход солнца. Может быть, у Брехта такое выключенное лицо появлялось, когда начинали складываться стихи. Что он видел сейчас, за этим сочетанием парящих на резной арке четырех тяжелых и диковинно необычных букв: «СССР»?

Грета, готовясь к поездке, начала заниматься русским языком. Теперь с трудом перевела:

— «Привет трудящимся Запада»…

— Угу, — не сразу отозвался Брехт. — А любопытно посмотреть, что начертано с внутренней стороны ворот?

Когда поезд тронулся, они успели разглядеть, что с другой стороны арки, кроме повторенного названия «СССР», надписи не было.

— А жаль, — сказал Брехт, — надо бы придумать девиз. Не хуже первого… Попробуем сочинить? — обратился он к Грете. — Тут надо что-то короткое, сильное. Как пророчество или вылазка из крепости! Лучше в стихах. Попытаемся вместе?..

Грета, не преодолевшая еще застенчивости, метнула недоверчивый взгляд. Она, конечно, иногда пописывала стихи. И в озорную минуту, случалось, даже пела их под гитару в кругу друзей и на рабочих массовках. Но не потешается ли над ней этот многоопытный знаменитый писатель, о котором ходили легенды по Берлину?

— Надо, конечно… — выдавила она.

— Ну, ладно, ладно, — закруглил разговор Брехт, — обдумаем как-нибудь потом…

Теперь они стояли у окна втроем. Миновали первые пограничные станции, успев уже освоиться в новом вагоне.

Мимо летели такие же напитанные майской зеленью поля, речушки с рыбачащими мальчишками, пощипывающие луговую травку коровы с задумчивыми пастухами, сгрудившиеся в кучки закоптелые мазанки, как недавно в Польше. Многое было так же, но и не так, как там. Поля не были изрезаны в подобие огородиков, с копошащимися вразброс человеческими фигурками. Все слилось в единые зеленеющие массивы, которые казались безлюдными. Начиналось третье лето после знаменитой коллективизации, о которой много писали в немецких газетах.

Крупный, неуклюжий, как грач, Златан Дудов, удобно избоченившись и загромоздив собой полкоридора, казалось, беззвучно привечал бегущие за окном пейзажи. Черные глаза его поблескивали, на красноватом подвижном лице менялись оттенки удовольствия.

Дудов был болгарином, жившим в Германии. Сейчас они везли в Москву свой новый фильм «Куле Вампе», запрещавшийся в Германии за оскорбление президента Гинденбурга, правосудия и религии. Между режиссером и сценаристом поддерживались дружеские отношения, с легким оттенком грубоватой энергии, заряд которой нес в себе жизнерадостный болгарин.

Брехт, глядя в окно, вроде бы безучастно попыхивал сигарой.

— Что, все-таки захватывает, Берт, а? — обратился Дудов через голову стоявшей посередке Греты. — Когда в первый-то раз! Все-таки едем в Мекку, как ты любишь выражаться… У меня, южанина, да к тому же славянина, понятно, буря чувств. А что испытывает при переезде границы такой суровый человек рассудка, как вы, герр Брехт? — спросил Дудов. — Учти, этим будут постоянно интересоваться и русские товарищи. Они это любят. Так что подготовься к ответам в интервью…

— В самом деле, это момент исторический! — поддержала Грета.

— На серьезный вопрос нужен и серьезный ответ, — без улыбки сказал Брехт. — Учтите, что Мекка находится на Востоке, мы едем на Восток, дорогие берлинские коллеги… Если не обо всей стране, то о ее быте многое узнаешь от собственного жилища. Первый здешний дом, где мы поселились, — вот этот спальный вагон. Что можно сказать о нем? Это огромное, роскошное, с кожаными полками и бархатными занавесками, жилище на колесах царских времен. Оно скрипит и еле держится. Но, за неимением лучшего, его продолжают выводить на международные линии… В этой огромной стране долго будет стоять проблема быта. Нас ждет азиатский комфорт, дорогой Дудов! Это и есть мое первое впечатление при переезде через границу…

— Простите, но вы не совсем удачно шутите? — не стерпела Грета.

— Вовсе нет. Я вполне серьезен… При самых высоких чувствах у меня это пока что самое достоверное впечатление. — Он скользнул испытующим взглядом. — Мы едем, чтобы видеть правду об СССР. Не так ли, Грета? А каким же образом вы иначе собираетесь ее постигать?

— Но неужто для поэта так много значат истертые кожаные полки? — ядовито поинтересовалась в свою очередь та. — Больше, чем счастье встречи, соприкосновение с землей первого в мире государства трудящихся?! Не поверю, чтобы вы чувствовали так на самом деле!

— Покажите, Грета, задайте этому старому мудрецу! — вставил Дудов, с удовольствием наблюдавший со стороны.

— Чувства мы привезли с собой из Берлина, — возразил Брехт. — А правда об СССР существует сама по себе. И ее предстоит добывать по крупицам. Чтобы стать оружием, правда об СССР, на мой взгляд, не должна превращаться в нечто многозначительное, высокопарное и абстрактное. Только неправда боится точности и конкретности…

— А мне, — с вызовом сказала Грета, — даже эти дедовские вагоны нравятся больше, чем ваши европейские. И мелкобуржуазные заботы о комфорте… Извините…

— Вот как молодую коммунистку раззадорил! — хохотал Дудов.

Но столкновение только усилило их приязнь.

— Дон Кихот — мой любимый герой, — невозмутимо приветствовал ее Брехт на следующее утро. — Хотя я и прав, но этот рыцарь боролся за идею. И никогда не обращал внимания, на каких постоялых дворах покоится его бренное тело. Это пример для каждого, кто хочет быть революционером. Тут ваша сила, Грета! — Он протянул руку. — Мир?

…В Москву прибыли в понедельник днем.

Перрон был под высоким сводом из толстого сборного стекла, что создавало таинственный сумрак и впечатление, будто поезд въехал в жилое помещение. На платформе выделялась кучка пестро наряженных мужчин и женщин с цветами. Чуть поодаль ждали фотографы. Вместе с ними берлинским составом прибыл больной советский кинорежиссер Сергей Эйзенштейн.

С некоторыми из встречавших Брехт здоровался как с друзьями. Тут были Третьяков, Райх, Лацис, Пискатор и какой-то незнакомец, представлявший находившегося в отъезде журналиста Кольцова.

Эрвина Пискатора, невысокого, словно бы летящего своим путем человека, Грета несколько раз видела в Берлине. У знаменитого режиссера была шумная репутация. О триумфах и крахах Пискатора ходили легенды. Безукоризненно одетый, с отрешенным блеском в глазах, Пискатор, похоже, не больше, чем театральные задники, замечал очередную сгущавшуюся над головой тучу. Это был неукротимый генератор режиссерской фантазии. Мир сцены был для него реальней, чем все кредиторы, цензоры, полицейские, налоговые инспекторы, судебные исполнители, не дававшие ему прохода. От Брехта Грета слышала, что тот писал для постановок Пискатора еще в начале 20-х годов. Сама она при любом удобном случае бывала в театре на Ноллендорфплац. И на спектаклях Пискатора, и на репетициях группы из рабочих, которые вел ассистент.

Теперь, под шумок, Грета с любопытством рассматривала вблизи знаменитого режиссера, с недавних пор обосновавшегося в Москве. Пискатор был президентом международной организации, объединявшей рабочие театры.

С двумя встречавшими Брехт хотел ближе познакомить Грету.

— Этот господин, очевидно, уже известен? — приложив руку к груди, шутливо отрекомендовался Брехт первым. — Он любит новые вокзалы и старых друзей… А это — Ася, — представил он собранную, чуть похожую на мулатку женщину. На смуглом лице ее выделялись розовые, как у младенца, губы и зоркие зеленые глаза. — Ася Лацис… Актриса, режиссер, критик… Кто ты еще теперь, Ася?

— Теперь еще и аспирантка театрального института! — в лад подсказала та.

— Смотри, мудрость портит кожу! — наставительно тронул себя за подбородок Брехт. — А это товарищ Штеффин. Живая героиня фильма «Куле Вампе». Сейчас едет отдыхать в Крым… А это Асин домашний наставник, — ласково глянул он на стоявшего обок с Лацис худого, аристократически бледного человека, который между тем снял шляпу. Под ней была охапка непокорных бурых волос, большие голубовато-серые глаза смотрели мягко. — Профессор Бернгард Райх. Счастливый укротитель этой мулатки!