Юрий Оклянский - Оставшиеся в тени

• Название: Оставшиеся в тени
• Автор: Юрий Оклянский
• Издательство: Известия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1987

Книга Юрия Оклянского «Оставшиеся в тени» впервые объединяет под одной обложкой две биографические повести, получившие широкое признание читателей. Главных героинь «Шумного захолустья» и «Повести о маленьком солдате» роднят незаурядность натур и тот вклад, который они внесли в историю литературы и события эпохи. Частичная доработка произведений, осуществленная автором в настоящем издании, отобразила документальные материалы последних лет.

---

— Икру, крабов кушали, Грета? — спрашивал он. — Это мы ловим…

У Павлова были обморожены края легких. Грета слышала от медсестры, что в лютый мороз с ветрами он продолжал строить крышу колхозного рыбокоптильника или что-то в этом роде. К весне образовались туберкулезные очаги.

Однажды Грета спросила Павлова, как это случилось. Неужели нельзя было чуть переждать?

— Да, конечно, — согласился тот. — Только дурню хочется прыгать на холоде с топором. Но пришлось… Рыба на нерест идет в раннюю весну. А у нас коптильни-сушильни старые, еще единоличные. Для засолки только бабушкины кадушки. А колхозу дали сейнеры, рыбацкие корабли такие выделили, с лодками — целая флотилия. Куда бы улов дели? Половину бы загубили, испортили! С осени начали строить собственный рыбозавод. А плотников мало. Зима суровая, не пересидишь. Да еще прижигает, с ветерком. Наверху рубить охотников вовсе нет. Вот и получилось…

— Успели хоть закончить?

— Всего не успели! Пришлось часть весеннего улова раздавать по избам. Сушить, вялить, солить единолично для колхоза. Кое-где бани приспособили под коптильни. Но полтора цеха действовало! Все-таки как-то извернулись. Могло быть хуже. Зато теперь у колхоза будет собственный рыбозавод!..

Несколько дней назад вместе с Павловым и одним немцем, знавшим русский язык, они ходили в соседний колхоз. Там было большое табачное хозяйство, а кроме того, яблоневые сады и виноградники.

Инициатором похода была Грета. Она решила, что пора осуществить московский замысел. Павлов, узнав, тут же присоединился. А немца взяли в качестве переводчика.

Тут пора сообщить одно немаловажное обстоятельство. В санатории находился друг Греты — Карч Феркельман, молодой, лет тридцати, но уже крупный партийный работник из Берлина, член ЦК КПГ.

Вместе с другим членом ЦК от Тюрингии, его же возраста, Вальтером Дуддинсом и еще несколькими немецкими коммунистами он прибыл на отдых в Советский Союз.

Из Москвы в Крым Грета ехала в этой бодрой мужской компании в одном вагоне. Судя по всему, с Карлом Феркельманом она была хорошо знакома, а может быть, и дружна задолго до этого, по Берлину. Ведь Грета была там известной молодежной активисткой.

Есть сведения, что, когда менее чем через год, во время гитлеровского переворота и начавшегося фашистского террора, Карл Феркельман погиб или бесследно исчез, Грета болезненно и сильно переживала эту утрату. Отношения между ними установились самые нежные.

К сожалению, это почти все, что известно об этой стороне личной жизни героини. Остальные выводы приходится делать, вдумываясь в расстановку фактов, сопоставляя их, пытаясь понять этот женский характер.

Грета была строга, возвышенно настроена, где-то в глубине души честолюбива, но не тщеславна. Она была убеждена, что в жизни ей предстоит исполнить некую миссию. Конечно, на благо революции, в интересах угнетенных. И избранник, в ее понятии, по свойствам характера и масштабам личности должен был отвечать предначертанному.

Одним словом, цену себе да и своей женской привлекательности она знала. Но понимала трудности предстоящего — держалась скромно, не выпячивалась, была тверда характером. При всей вольности взглядов на любовь и брак в среде революционной европейской молодежи 20-х — начала 30-х годов неразборчивости в отношениях с мужчинами Грета не признавала.

К тому же душевная травма в юности из-за неверности того, кому она безоглядно доверилась в первом чувстве, поддерживала ее неприязнь к мелким амурным похождениям. Тяжелые воспоминания заставляли ее не обращать внимания на улещивания ухажеров и даже при ответном чувстве не торопиться.

Но натуру не переделаешь — при строгости нрава она была пылка, влюбчива, привязчива сердцем. Ей исполнилось лишь двадцать четыре года. И для нее еще явно не пробил час, когда девушка окончательно видит и чувствует своего избранника. Иначе как объяснить все происходившее?

Она вспыхивала, загоралась, остывала. Это не было ветреностью или данью распространенной свободе нравов, повторюсь, а было, наверное, лишь дорогой к тому, на ком она, в конце концов, остановила свой выбор, кто стал ее судьбой.

Поиск же — это всегда так или иначе одиночество. Во всяком случае, будучи в Крыму, рядом с Карлом, как видно по тону сохранившейся переписки да и по поступкам, Грета не испытывала полноты счастья, чем-то томилась, часто чувствовала себя одинокой.

Иначе трудно понять: почему она зимой 1932 года, когда, вероятно, уже близка была с Карлом, с такой мгновенной готовностью ответила на проявленное к ней внимание Брехта? Почему из крымского санатория столь часто и охотно вела с ним, скажем так, почти одностороннюю переписку, когда рядом был Карл? Да и то увлечение русским дальневосточником, о котором мы теперь хотим рассказать, тоже, наверное бы, не случилось, будь в отношениях с берлинским другом все прочно и ладно.

Карл Феркельман — реальное историческое лицо, и произвольно домысливать здесь что-либо негоже. Приходится лишь признать, что в фактической основе нашего рассказа об этом летнем месяце в Крыму остается много иногда мелких, а иногда существенных пробелов. Где был Карл, когда Грета успела познакомиться и подружиться с Павловым? Когда они без конца прогуливались по кипарисовым аллеям санатория и с помощью случайного переводчика или, присоединяя к малому запасу слов жесты, рассказывали друг другу о своей жизни? Почему он не участвовал в задуманных Гретой походах по соседним колхозам? Чем был занят, когда Грета, колдуя со своими словарями, переводила статьи о Брехте в советской печати? Или когда выстукивала на машинке подробные «отчеты» для него из Крыма?

Может, в эти дни выезжал с чтением лекций и выступлениями по Крымскому побережью… Или вообще по срочному вызову отбывал куда-то… Это могло быть. Но главное же, конечно, в другом: какая-то заветная часть души Греты оставалась незанятой, неразбуженной, пустовала. В этом все дело.

Многих важных и даже решающих подробностей тогдашнего крымского житья-бытья мы теперь уже, наверное, никогда не узнаем. Имена Карла Феркельмана и Вальтера Дуддинса много позже по некоему повороту сюжета еще возникнут в нашем повествовании. Пока же будем следовать принципу книги — держаться фактов. А было так…

…Экскурсию в колхоз Грета хотела сделать предельно деловой. Но она получилась вместе с тем и приятной. Два трофея этого похода и сейчас лежат у нее на тумбочке. Два золотисто-румяных продолговатых крымских яблочка.

Заместитель председателя, смуглолицый, черноглазый крымский татарин лет пятидесяти, узнав, кто они такие, расчувствовался. Обошел вместе с ними табачное поле, взбиравшийся на гору виноградник, яблоневый сад, конный и скотный двор. И почти все время толково и умно рассказывал. Так что Грета представила себе и людей, и сегодняшние заботы колхоза.

Провожатый сокрушался только, что сейчас нечего показать из урожая нынешнего года. Все еще в побегах, в цвету и листьях. Сами видели. И поэтому, если дорогие гости не погневаются, натуральную продукцию можно представить лишь по остаткам прошлого года.

В колхозной конторе для них высыпали прямо на стол полрешета яблок. Но, боже мой, что это были за яблоки! От стола повеяло сразу нежным переливчатым ароматом. Яблоки были не шаровидной, как обычно, а округло-продолговатой формы. С вытянутыми к одному краю мордочками.

— Это наши, крымские, — сказал загорелый обветренный хозяин. — Только тут такие, сразу узнаешь… Они очень нежные. Храним их в ящиках со стружками, в сухом погребе. У нас оборудован специальный — для их зимовки. Конечно, свежие вкуснее. Кушайте!..

Каждое яблочко было как игрушка. Глянцевитое, золотисто-зеленое, с ровно разлитым румянцем в боках. Длинная шейка, а на любопытно вытянутом тупом рыльце мохнатая мушка. Жалко портить и кусать. И все такие же некрупные, одинаковые, как на подбор, не различить. А какой вкус! Возьмешь в рот — мякоть, как у дыни. Сначала сластинка, потом таинственная кислинка, душистый неведомый букет…

Грета ела, жмурила глаза.

— Что? — спросил сочувственно наблюдавший за ней хозяин. — Вкусно? Кушай наше солнце. Милая! Поправляйся и помни Крым!..

Они возвращались, неся в сумке яблоки. И завернутые отдельно в газету несколько веток сухих табачных листьев. То и другое заставил взять хозяин. Павлов, продолжавший курить, несмотря на строжайший запрет, утверждал, что здешний табак по запаху не уступит яблокам.

И вот теперь, раскуривая свернутую из свежерастертых листьев газетную самокрутку, Павлов вдруг сообщил, что на днях уезжает.

— Как уезжаете?! — оторопела Грета. — Ведь еще чуть не полсрока?!

В этом восклицании, помимо ее воли, прорвалось и личное чувство. За здешние санаторские недели Грета уже привыкла к этому ширококостному синеглазому помору, к этому высокому Сене Павлову. Ей нравилась его крутая убежденность, льстила застенчивая мужская опека. И хотя между ними не было произнесено ничего, что напоминало бы начинавшийся курортный роман, которые молниеносно вспыхивали в санатории, населенном темпераментными туберкулезниками, душевная ласка проскальзывала в этих отношениях.