Николай Погодин - Собрание сочинений в четырех томах. Том 4.

• Название: Собрание сочинений в четырех томах. Том 4.
• Автор: Николай Погодин
• Издательство: "Художественная литература"
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1973

В завершающий Собрание сочинений Н. Погодина том вошли его публицистические произведения по вопросам литературы и драматургии, написанные преимущественно в последнее десятилетие жизни писателя, а также роман «Янтарное ожерелье» о молодых людях, наших современниках.

---

Иван Егорович курил и курил, как бы наверстывая упущенное за всю жизнь и не замечая, что во рту деревенело. Хорошо было мечтать. Его смешил нынешний мирный старик и забавлял юный комиссар Ваня. Урезонивая бандитов, комиссар Ваня думал не о себе — о революции. Потом сорок лет подряд он, как умел, неизменно делал все то же дело. Он занимал и грозные посты, созданные диктатурой пролетариата, и малые должности, одинаково ревностно и безотказно служа своему народу. Чего только революция не требовала от людей его поколения. Теперешние кинозвезды, конечно, и не догадываются, что некий Иван Проталин был в числе тех, кто начинал когда–то советское кино. А в наши дни перед пенсией Иван Егорович вел партийную работу в медицинской среде, как раз на том участке, где работала Нина Петровна. А до этого многие годы вращался в мире московских текстильщиков, который хорошо знал по дням ранней молодости. Так и шло сорок лет подряд, и ничего выдающегося тут не было, потому что революция подвела к таким жизненным подвигам великое множество Иванов Егоровичей.

Небо приближалось к Ивану Егоровичу. Так он с детства воспринимал сумерки. Звездное небо входило в него, как сказки матери… Надо было зажигать лампу. Электричество в поселок еще не провели. Но Иваном Егоровичем владела странная лень. Он подумал, что хорошо бы, как в старое время, не зажигая света, лечь спать. Тогда он спал на лавке, подстеливши под себя что–то, теперь уж им самим забытое, называвшееся тогда зипуном. Из каких низин встаешь ты, Русь–матушка! Он ведь носил лапти! Надо правду сказать, лесная эта обувка складная, легкая, здоровая.

Вставать не хотелось, ноги точно приросли к порожку, голова налилась чем–то мутным. Понервничал, хватит, пора успокоиться… Или что–то другое? Теперь гриппов распространилось видимо–невидимо, не узнаешь, какой начинается…

Мир стал сиреневым. Необычайно красивые сумерки. Ивану Егоровичу с его железным организмом трудно было допустить, что он отравился табаком и заболевает.

Он не ощущал головокружения и заболевал как–то по–новому, интересно, необычно.

С улицы кто–то вошел на усадьбу. Эта была соседка Иллирия Сергеевна, высокая женщина лет тридцати. Она не любила своего высокого роста и гнулась, чтобы казаться ниже.

На самом же деле она была чуть выше среднего роста, сложена прекрасно, и если бы не гнулась, то Иван Егорович причислил бы ее к тем древним богиням, которые известны всему миру.

При ее появлении сиреневая призма сошла с глаз Ивана Егоровича, и он увидел перед собой женщину, как всегда мягко–застенчивую, с большими, трогательно–наивными, детскими глазами. В старой литературе такое выражение глаз, дающее характер всему лицу, называлось инфантильным… Иван Егорович умел вести себя с дамами тонко и приятно, но при появлении Иллирии Сергеевны побоялся встать, не надеясь на свои ноги.

— Извините, — сказал он, — одурманило на воздухе. Подняться не могу.

Иллирия пожала руку Ивану Егоровичу и села рядом.

Порожек был небольшой, и она села тесно, чуть ли не прижавшись к Ивану Егоровичу. Ему стало радостно от этой ее простоты.

— Я к вам за спичками, Иван Егорович.

— С удовольствием одолжу.

— Одна боюсь.

— Чего, извините?

— Муж должен был сегодня приехать чуть позже и не приехал. Страшно одной ночевать. Глупости в голову лезут…

— Какие же глупости, извиняюсь?

— Ну, какие… Всякие.

— Разбойники? — Иван Егорович сказал это тем тоном, каким говорят с детьми.

— И разбойники.

Иван Егорович позволил себе вольность:

— Пригласите меня ночевать.

— Позвала бы, да комната одна, Иван Егорович. Неприлично.

— Могу охранять вас, как верный цербер. Сяду вот так на пороге и просижу до утра.

— Ох, Иван Егорович, Иван Егорович, — мягко сказала Иллирия. — Вы, оказывается, опасный мужчина. Представляю, что было в молодости.

— Ничего не было! — почти сердито откликнулся он.

— Ох, не верится! У вас глаза, знаете, какие…

— Не занимался, Иллирия Сергеевна, не на то был настроен.

— Значит, однолюб?

Оба они в это мгновение представили себе Нину Петровну.

— Не будем говорить на эту тему, Иллирия Сергеевна, — тихо сказал Иван Егорович.

Он машинально закурил. Она молчала.

— Спички вот… Берите.

Молодость не имеет понятия о старости, но старость знает молодость наизусть. До глубоких лет живет молодость в человеке ненасытным желанием повториться. О, тема Фауста! Точно страшная буря прошла сейчас через Ивана Егоровича… Для чего ты приходишь, любовь, когда ты уже не счастье, а срам?

— Вот спички… Берите.

— А вы как?

— Берите, берите!

Только сейчас, когда они сидели рядом, единственный раз, Иван Егорович с пронзительным чувством горя подумал, что он мог бы полюбить эту женщину. В далеком прошлом… Мог бы или полюбил? Целомудренный до аскетизма, он тут же отверг мысль о любви к Иллирии Сергеевне как явную пошлость.

Привычно и глухо, как бывает в ночи, они переговаривались о простых мелочах их дачной жизни. Сидеть долго не пришлось, так как засвистела электричка. Иллирия Сергеевна поднялась. Она опять пожала руку Ивану Егоровичу, пошутила, что ему, видимо, не придется выступать в роли рыцаря, и ушла.

У Ивана Егоровича вдруг резко заболела голова, точно ее что–то держало, а теперь отказалось держать. Под ложечкой стало нехорошо, руки ослабли, затошнило. «Что это, мать моя, уж не так ли умирают?..» Не рискуя встать на ноги, Иван Егорович сполз с порожка и лег на холодную землю. Он испугался. Но тут наступил сладкий и черный провал, который называется обмороком и отличается от смерти только тем, что при нем бывает счастливое «после». Когда стало наступать это «после», оставленный на время живой мир опять показался Ивану Егоровичу сиреневым. Посредине этого мира плавал вагонный толстяк, говоривший Ивану Егоровичу что–то тяжелое, густое, отвратительное о вреде курения.

Еще не придя в себя, Иван Егорович понял, что отравился никотином и заболел.

Глава пятая Для первого знакомства

Ирочку, что называется, током ударило. Она опрометью бросилась к телефону, который впервые за четыре дня зазвонил. Четвертый день она, в сущности, одна жила в новой квартире и несмело привыкала к ней. На старом месте телефона не было: жильцы не смогли договориться, как кому платить. Здесь телефон стоял в прихожей на маленьком столике перед зеркалом. До сих пор Ирочка лишь дважды узнавала время по телефону. И вот кто–то звонил… «Лучше, если бы не нам… не мне…»

Ирочка сразу узнала звонившего по голосу, но он уже третий раз спрашивал, узнала ли она его. Конечно, узнала. Звонил Володька. Это ее ничуть не удивило. Он должен был позвонить. Она не ждала Володьку, откровенно забыла о нем, героем ее романа, конечно же, должен был стать не Володька, а другой, совсем другой человек… Володька позвонил, и она знала, что это правильно. Ей захотелось притвориться, будто она не узнает его, но она всегда умела поймать себя на притворстве.

— Будет тебе! — с грубоватой простотой сказала она. — Позвонил, так назовись, скажи «здравствуйте». Чего ты там выламываешься?

Володьке где–то на улице, в будке автомата возле аптеки, сделалось не по себе: «Учит… Образованная!..» Сбавив игривость в голосе, он сказал:

— Ну, это действительно я, Володька. Здравствуй!

— Вот так. Теперь говори.

— А чего говорить?

— Ну и глупо.

— Опять глупо? Чего ты всех глупишь?

— При чем тут все? Просто ты сказал глупость. Позвонил и спрашивает, о чем говорить. Пойди подумай, а потом звони.

Володька с удовольствием подумал: «Вот дает!»

— Извиняюсь тогда, — сказал он в трубку.

— Да говори ты, чего тебе? — Ирочка рассердилась.

Володька помедлил. Дело осложнялось.

— Хотелось повидаться!..

— Ах, повидаться!.. А зачем?

— Так ведь… — Володька думал, что эти два слова многое должны объяснить.

— Ну что?

— Так ведь знакомые вроде… — Он воодушевился. — Телефон твой откопал, адресок… Знаешь, каких трудов стоило! Я к тебе, просто сказать, стремился, а ты с ходу: глупость!

— Не веди себя так.

— Как?

— Ты же прекрасно знаешь, о чем говорить. Вот и говорил бы.

— Я и говорю.

— Слушаю.

— Мне к вам зайти можно?

Она не знала, что ответить.

— Я сейчас зайду, — сказал Володька. — Я ничего… Не пьяный. Одет. Да я тут совсем недалеко. Жди… Меня из автомата гонят.

Раздались короткие гудки. Володька пошел сюда. Ирочка не знала, надо это или не надо. Ей было приятно и неприятно. «Ты подумай, как говорит! Не пьяный… Одет… Но зато телефон отыскал… Стремился!..»

Вот и у нее первое свидание. К ней идет чужой человек, который искал ее телефон, стремился к ней. «Не пьяный». Значит можно прийти и пьяным. Вероятно, в общежитиях принято являться к девушкам с водкой. Ирочка знала эти бараки с их бескультурьем напоказ: нате, глядите, какие мы! Наверно, и Володька такой же хулиган из барака, презирающий все городские приличия. Не то, конечно, совсем не то, о чем она столько мечтала!