Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей

• Название: Рыбы не знают своих детей
• Автор: Юозас Пожера
• Издательство: Известия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-206-00003-5

Книга содержит два романа известного литовского публициста и прозаика Юозаса Пожеры «Рыбы не знают своих детей» и «Не гневом — добротой живы».

В первом романе поднимается проблема психологической контактности человека, очутившегося лицом к лицу с Природой. Два литовца в глубокой тайге. Один — новичок, поначалу пораженный величием природы, другой — бывалый таежник. Ситуации, в которых оказываются герои, выявляют их нравственные принципы, душевную силу, социальные воззрения.

В основе второго — литовская деревня в послевоенные годы. Его сюжет — судьба двух братьев. Для одного главная цель — выжить любой ценой. Для другого — выполнить свой человеческий и гражданский долг.

---

Стасис тупо смотрел на стол и на свои обмякшие руки. Смысл слов Винцаса до его сознания дошел не сразу, а значительно позже, когда он наморщил лоб, словно пытаясь что-то вспомнить, быстро заморгал и поднял голову. На него были устремлены глаза всех домашних, и в избе все еще стояла гнетущая тишина, готовая взорваться от единого его слова. И Винцас ждал этого слова, надеялся услышать. Но когда их взгляды встретились, он увидел в глазах брата удивление и испуг, растерялся и не знал ни что говорить, ни что думать.

— Почему вы так смотрите? — спросил Стасис, оглядывая домашних, и только теперь, видно, понял, в чем они его заподозрили.

Винцас видел, как болезненная гримаса исказила рот брата, как он с упреком покачал головой, словно разочаровавшись в них, вообразивших такое.

— Нет, я ничего не знаю об этом. Дай, Винцас, выпить.

Винцас вышел в сени и тут же вернулся с бутылкой самогона. Поставил ее перед братом, подтолкнул через стол, словно яд приговоренному к смерти. Стасис взял из рук Агне кружку, набулькал почти до краев и жадно выпил, словно воду в летний зной, самогон струйкой побежал по подбородку, закапал на грудь.

— Ты правда ничего не знаешь? — спросил Винцас.

Стасис поежился, покачал головой, и трудно было понять, то ли это ответ на вопрос, то ли он от первача так передернулся.

— Семью Нарутиса вырезали, — повторил Винцас и не спеша, не отрывая глаз от брата, слово в слово пересказал весть Ангелочка.

Пока он говорил, Стасис ловил ртом воздух, восстанавливая дыхание, перехваченное самогонкой, потом снова налил, снова пил большими глотками, словно березовый сок, а выпив, взялся за голову, сжал ладонями виски и застонал:

— Боже ты мой, боже…

Винцас все время тайком наблюдал за Агне: за каждым движением ее рук, за каждым взглядом. И теперь, когда брат едва слышно застонал, он увидел, как на молодое и красивое лицо женщины легла тень. Многое он отдал бы, лишь бы узнать, что скрывается под нею: горе, забота, приговор или отвращение? Осуждал себя за такие мысли, но они заслонили все остальное, даже трагедию семьи Нарутиса. И когда Агне встала из-за стола, когда, даже не обернувшись на мужа, надела полушубок и ушла к скотине, он почувствовал своеобразное облегчение.

— Может, перекусишь? — предложила Мария Стасису, но тот не отозвался: все смотрел на свои сложенные руки, застывшие на белом столе.

— Оставь его в покое, — сказал Винцас жене, и та заторопилась вслед за Агне прибираться. Когда ее шаги прозвучали в сенях, когда в избе они остались вдвоем, Винцас прямо спросил: — Ты правда не приложил рук в Лабунавасе? Мне можешь сказать… Так или иначе, я, наверно, имею право знать всю правду…

— Почему? — не поднимая головы, буркнул Стасис, и Винцас увидел, что глаза у брата уже мутные и выцветшие, будто у старика… Может, поэтому он и не обиделся за это небрежно и, как ему показалось, насмешливо произнесенное «почему», а еще ласковее сказал:

— Уже только потому, что ты живешь под моей крышей. Я, наверно, имею право знать, чем занимается по ночам брат, живущий рядом. Мало ли что: Чернорожий со своим отрядом нагрянет или еще кто, а надо будет говорить, выкручиваться как-то…

— Иди ты сено косить, — сказал Стасис, даже не глянув в его сторону, и у Винцаса кольнуло под ложечкой, он хотел съездить ему по роже, но сдержался, хотя злоба не прошла, а Стасис вылил остатки самогона в кружку и опять жадно пил, но рука была непослушной, дергалась, и самогонка выплескивалась через край, капала на грудь, даже смотреть было противно. Выпив, брякнул кружку на стол, долго вытирал ладонью губы, ловил ртом воздух, словно его душили, с трудом отдышался и сказал: — Все вы идите сено косить…

Это были слова совершенно пьяного человека, и Винцас трезвым умом понял, что не стоит из-за этого сокрушаться и тем более злиться.

— Боже ты мой, боже… — снова застонал Стасис и заскрипел зубами так, что мурашки пробежали по спине Винцаса. Никогда прежде не видел брата таким пьяным и таким грубым. Смотрел на его упавшую, клонившуюся все ниже голову, слышал жуткий скрежет зубов и уже не сомневался, что минувшая ночь была роковой не только в жизни Стасиса, но и всей семьи. Снова перед глазами мелькнула Агне в одной рубашке, кажется, он даже почувствовал ее нежность и запах волос, однако поспешно отогнал вызывающее страсть видение, стыдился думать об этом теперь, когда над ними нависла тень беды. Но безнадежно пытался заставить себя думать о другом, думать только о Стасисе, о том, что случилось прошлой ночью, когда брат был неизвестно где, а он сам у окна с Агне… И снова об Агне. И снова о ней, упрекал он себя, глядя, как скользят по столу бессильные руки Стасиса, как опускается на край стола отяжелевшая его голова. «Готов уже, — подумал, — нехорошо так оставлять, мало ли кто зайдет». Взял под мышки, с трудом выволок из-за стола, и тут вернулась Агне. Он надеялся, что она без зова бросится помогать, но она стояла у двери и равнодушно смотрела, как он тащит ее отяжелевшего мужа. Безжизненные ноги Стасиса волочились по полу, и от подбитых резиной сапог протянулись две четкие черные полосы. А она все стояла у двери с окаменевшим лицом. Ничего не прочесть на таком лице, словно это ее не касается, стоит, будто посторонняя, будто чужая она в этом доме, мол, ваше дело, я ничего ни видеть, ни знать не желаю… Может, и неудобно ей или стесняется, может, сама бы вот так тащила, если б не я, если б меня вообще здесь не было… Да, это и был бы лучший выход, но живым в землю не полезешь, никуда не денешься, будешь жить вот так — жить и не жить, хотя сам бог видит — дальше некуда. Обязательно надо помочь им побыстрее переехать. Обязательно! Там не так-то много дел осталось: вставь окна, двери, настели пол и живи. Лишь бы подальше от этого мучения, иначе и умом тронешься. Бедный Ангелочек… И что за сердце у этого человека? Собственной бабы не жалко. По-доброму уступает другому да еще радуется: «Не важно, чей бычок, главное — чей будет телок».

Винцас взгромоздил Стасиса на кровать, стянул сапоги, сорвал теплые портянки, носки, с трудом вытряхнул из штанов, а она стояла у порога, смотрела, черт знает что думая, прижимаясь к дверному косяку, словно не дерево это, а живой человек. «Каждому нужен живой человек. Все мы ищем этого живого человека. Ну, может, и не все, но многие. Не я первый, не я последний», — рассуждал Винцас, успокаивая свою совесть. Потом небрежно подпихнул ногой к печке сапоги брата, вытер ладони о суконные штаны и повернулся к Агне. Она все еще стояла, прислонившись к дверному косяку, и ему вдруг захотелось обнять ее, прижать голову к своей груди, уже поднял было руку, уже губы раскрывались произнести слова утешения, но вдруг тишину разорвал скрежет зубов и стон:

— Боже ты мой…

* * *

Он ощутил себя воришкой, схваченным за руку, протянутую к чужому добру. Ему даже подумалось, что Стасис только притворяется пьяным, может, ночью видел все в окно, поэтому так неразговорчив и груб. И этот его зубовный скрежет теперь казался своеобразным предупреждением. Винцас пытался улыбнуться, но улыбка получилась жалкой, даже не улыбка, а гримаса. Сам почувствовал, и она, конечно, заметила это. Она все еще стояла на пороге, словно ждала чего-то, а он не находил нужных слов, ему казалось, что брат раскрытыми глазами уставился в спину, буравит насквозь. Так ничего и не сказав, он протиснулся мимо Агне, схватил с гвоздя шапку и шмыгнул в дверь.

Винцас полной грудью втянул холодный, заправленный запахом вереска воздух, так и пил его, словно пахнущее травами молоко. Постоял у двери, поглядывая на взошедшее солнце, слушая щебет прилетевших дроздов в весеннем лесу, а потом медленно, нога за ногу, пошел через двор, стуча по скованной морозцем земле. Свисающие с крыши сосульки сверкали в лучах солнца и уже с самого утра дзинькали в ямки, выдолбленные каплями у стены.

У другого конца дома, у двери лесничества, стояли мужчины. Пестрая группа. Не скажешь, что они лесники. Одеты кто во что горазд. Настоящие землекопы, а не лесники, подумал он, и приказал было отогнать лошадей в сторону, но сдержался, вспомнив о Марии, которая после таких сборищ ходит по двору с ведрами и собирает оставленные лошадьми «гостинцы» на корм свиньям. «Лишь бы сегодня не выбежала с ведрами, лишь бы подождала, пока все разъедутся», — подумал он, отпирая дверь лесничества.

Мужчины ввалились в контору, сняли шапки, для кого хватило стульев — расселись, другие пристроились на корточках у стены, забрались на подоконники. Не было только лесника Лабунаваса и Стасиса.

— Где Шилькинис? — спросил Винцас у мужчин.

— Забрали его, лесничий, — сказал кто-то от двери.

Больше он ничего не спрашивал, потому что и так было ясно, кто и почему «забрал» Пятраса Шилькиниса из Лабунаваса. Будут теперь таскать человека из-за семьи Нарутиса. Всегда в первую очередь подозревают лесников. «И одни и другие в первую очередь хватают лесников», — с горечью подумал он. В этом лесном краю все дороги ведут в обходы[1]. Всех и все дороги ведут в обходы. Иногда и лесничий бывает нужен, но обходов никогда не минуют. Иначе и быть не может. В этих лесах каждый обход — как темная, полная тайн ночь. Многое ли ты, лесничий, можешь сказать о своих лесниках, о тех двадцати мужчинах, присевших у стен или скрипящих стульями? Примерный лесник, нерадивый лесник, лесник так себе… И больше ничего. Нет, еще можешь добавить, сколько кто пьет, сам ли самогон гонит или у других достает. Вот и все. А ведь все они имеют дело и с теми, и с другими. Днем одни, ночью — другие. А кому служат твои лесники на самом деле? Одним задом на два стула не сядешь, хочешь не хочешь, а приходится выбирать. Кого выбрал Шилькинис? Если отпустят — все будут говорить, что Советам служит. Одни издали обойдут его хутор, другие станут заискивать — неизвестно, чего можно ждать от такого человека, которого взяли, потаскали, но все-таки отпустили… А если не отпустят? Если всю семью заберут и отправят к белым медведям? И так и этак человеку плохо…