Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей

• Название: Рыбы не знают своих детей
• Автор: Юозас Пожера
• Издательство: Известия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-206-00003-5

Книга содержит два романа известного литовского публициста и прозаика Юозаса Пожеры «Рыбы не знают своих детей» и «Не гневом — добротой живы».

В первом романе поднимается проблема психологической контактности человека, очутившегося лицом к лицу с Природой. Два литовца в глубокой тайге. Один — новичок, поначалу пораженный величием природы, другой — бывалый таежник. Ситуации, в которых оказываются герои, выявляют их нравственные принципы, душевную силу, социальные воззрения.

В основе второго — литовская деревня в послевоенные годы. Его сюжет — судьба двух братьев. Для одного главная цель — выжить любой ценой. Для другого — выполнить свой человеческий и гражданский долг.

---

— Ну, побыстрей, ребята, — поторопил гость и, чокаясь со Стасисом, добавил: — За здоровье хозяев!

Стасис все косился на жующего Чибираса. Темнолицый, черноволосый, он напоминал цыгана и, наверно, потому заслужил прозвище Чернорожий. По его растрепанной голове ото лба до затылка тянулась полоса седых волос. Так странно он поседел после одной ночи, когда лесные убили всю его семью — мать, жену, десятилетнего сына. Чибирас нездешний. Родился он не в какой-нибудь лесной деревушке, а там, где начинаются широкие поля. Говорят, он одним из первых взял у властей автомат, набрал парней и начал прижимать лесных. Те, конечно, отплатили тем же. Десятки раз подкарауливали они Чибираса у больших дорог и на лесных тропинках, у проселков и около дома, устраивали засаду за засадой, но Чибирас все ускользал. Правда, однажды ранили его в плечо, надеялись схватить, истекающего кровью, но тот как в воду канул. Да так оно и было: полдня просидел Чибирас в болоте, дыша через стебель камыша. А ночью полуживой добрался до надежного хутора… Выйдя через месяц из больницы, написал множество листочков: «БЕРЕГИТЕСЬ, БАНДЮГИ! ИЗ-ПОД ЗЕМЛИ ДОСТАНУ. ЖИВОЙ И ЗДОРОВЫЙ ЧИБИРАС». И расклеил, прибил к деревьям повсюду, где только мог, стараясь пристроить рядом с воззванием, в котором власти обещали амнистировать каждого лесного, если тот добровольно явится с повинной и сдаст оружие. На этом воззвании Чибирас собственноручно приписывал, словно резолюцию накладывал: «Чибирас вам никогда не простит!» Вот тогда и убили всю его семью, а усадьбу сожгли, чтоб даже следа не осталось, чтоб ветер развеял во все стороны пепел. Остался только колодец, в который побросали трупы… Вот почему пролегла седая полоса через всю голову.

Стасис наблюдал за обедающим Чибирасом и думал, насколько жизнеспособен человек, если после такой трагедии у него осталась воля к жизни. Случись такое с ним, наверняка не выдержал бы, руки бы на себя наложил, а то и ума лишился. А Чибирас, говорят, взял горсть пепла, завязал в узелок и по сей день носит. Только слово редко слетает с его губ. Целыми днями и неделями как глухонемой ходит. И таким упрямым, таким жестоким стал, что день и ночь без отдыха идти может по следу лесных. В рассказах о нем переплетаются правда с вымыслом: во время перестрелок поднимается во весь рост, но пуля минует его, сам лезет смерти в пасть, но та от него пятится…

Стасис смотрит на него и думает: «После таких потерь и переживаний уже нечего беречься и бояться, ибо что же может случиться с человеком страшнее? Смерти еще никто не избежал, раньше или позже она наведается к каждому. Но иногда смерть не страшилище, а желанная гостья, — когда бывает легче умереть, чем жить». И еще Стасис подумал, что такой человек, как Чибирас, наверное, никогда не чувствует давящей двойственности.

* * *

Потеплело так внезапно, весна с южными ветрами нагрянула так мощно, с такой стихийной силой, что за несколько дней земля стала просто неузнаваемой.

Ночью прошел теплый летний дождь, смыл, унес журчащими ручейками последние остатки зимы: даже в заросших лесных оврагах не найдешь ни горсточки снега, лед на озере раскис, стал пористым; поставишь ногу — провалишься, словно в кашу. Версме разлилась, вышла из берегов и бежала по лугам, где собрались на нерест щуки. Они терлись о прошлогоднюю траву, и вода бурлила, расходилась кругами, а дети ловили рыб прямо руками, били острогами, и вся деревня пахла рыбой. Словно хмельные, тетерева еще до зари затягивают свои свадебные песни и токуют почти до полудня. Самый разгар свадеб, и будто во всех окрестных лесах да болотах есть лишь одна тетерка, из-за которой беснуются, бьются меж собой и дерут глотку тетерева.

«И я вроде тетерева, — грустно улыбается Винцас, расхаживая по двору и пытаясь сообразить, за какое дело взяться. — Со стороны, наверно, смешным кажусь». Не зря Мария вчера спросила: «Что потерял?» На самом деле, словно в поисках вчерашнего снега, он целое утро топчется по двору и ждет не дождется, когда придет с ведрами Агне. Своего колодца у них нет, сюда ходят. Хоть на миг увидеть. И досадно и смешно: будто гимназист, сопливый юнец. И того хуже, потому что он и в зеленой молодости не раскисал. Все готов отдать, лишь бы встретить, хоть бы одним глазком увидеть, голос услышать. И какой черт дернул тогда упрекать брата, говорить о чужой крыше? Жили бы себе вместе, и не надо было бы вот так караулить, ждать того сладкого мгновения, за которое неизвестно что отдать готов. И к ним не побегаешь… Ну, зайдешь разок за день по какому-нибудь поводу… Кажется, Стасис и так уже косится, может, чувствует что-то, а может, на мне, как на том воре, шапка горит. Даже когда по делу заходишь, ноги заплетаются, язык — словно у заики, руки трясутся, будто кур воровал… Ничего не надо — только бы посидеть рядом, поговорить… А увидит — прямо разум мутнеет: такой жар по всему телу, такая страсть закипает, что страшно и собственных мыслей стыдно. Столько лет прожито, а такого еще никогда не бывало. Даже в мыслях не хочет признаться, что любит, но против своей воли повторяет и повторяет это слово, будто испорченный патефон, желая уяснить для себя его чудесное значение. На самом деле, что такое любовь? Кто знает, каждому ли предначертано испытать ее? Ведь живут же многие, не ломая голову о таких вещах, — им и так все ясно. И валятся с этим словом на кровать, на солому или куда придется, и все как с гуся вода — ни нежности, ни щемящего трепета, ни черной зависти… Они там, в избушке, отгородившись от всего света, наслаждаются своей любовью, пьют ее, словно весенний березовый сок, а я шляюсь, как бездомный пес, хотя не пожалел бы ничего, даже собственной головы, за один глоток этого сока. Глупо и несправедливо, что такое святое чувство слепо. Любовь, словно слепая нищенка, на ощупь бредущая вдоль забора, не замечает широко распахнутых ворот… А может, не желает заметить? Как давно, о господи, как давно он ждет ее, сколько боли и сколько надежд связано с этим нескончаемым ожиданием… Как вот эта ржавеющая на земле цепь, которая, ему кажется, ждет не дождется своего Маргиса. А Маргис не придет… Погоди, при чем тут Маргис и почему он должен прийти? Скорее уж придут они. Выпятив грудь, будут требовать самогона, будут громогласно рассуждать о Литве, отчизне нашей, этой земле героев… Земля… Нет у меня ни малейшего желания умереть за нее, за то, что называется звучным и с трудом понимаемым словом «родина». Если бы потребовалось, мог бы умереть только за Агне, но не за то звучное слово, которым прикрываются и те и другие. И даже смешно, когда тебе начинают говорить о священных рубежах родины и об этих чужих мне людях, с которыми я никогда не пил пива, не ездил в ночное, не ходил к девкам и никогда не видел, как они там любят Литву, хоть и уверяют, что за огороженный бог знает чем клочок земли можно положить под топор собственную голову… И даже не за саму землю, а за то, как эту землю будут называть, словно от этого что-то изменится. Ха! Пахари как рыли, так и будут рыть эту землю, лесничие будут выращивать и сохранять лес, рыбаки — вытаскивать неводы из озер и рек, а господа, как их ни назовешь, как правили, так и будут править… Господами или товарищами называть — нет разницы: начальники во все времена сидели и будут сидеть на шее у тех, которые выращивают хлеб, куют железо. Не было бы дармоедов, которые только языком молоть умеют, умные люди быстро нашли бы общий язык. И давно нашли бы, потому что никто бы не мутил им разум и не пускал пыль в глаза… Но никогда так не было и никогда, наверно, не будет. Господи, господи, почему ты создал мир таким пестрым — белые, черные, желтые, красные и еще всякие разные… И все поднимают на алтарь своих богов, молятся богам, которых сами породили…

— Чего ты, как неприкаянный, по двору шляешься? — настигает его голос Марии, и он вздрагивает.

— Тетеревов слушаю, — отвечает, не раздумывая.

Мария останавливается на полпути, прислушивается, стоит словно зачарованная, потом подходит к нему, приникает к плечу и с чисто женской лукавинкой говорит:

— Любятся они там…

— Кто?

— Тетерева.

Его коробит, мутит от этих ее слов и ласки. В последнее время его вообще раздражает все, что она делает и говорит, все чаще он не в силах скрыть свое состояние, сдержать клокочущее озлобление.

— Не любятся, а дерутся, как петухи, — говорит он, отстраняясь от Марии.

— Чего же они не поделили? — спрашивает она, словно наивная городская девочка.

Просто бесят и эта притворная ее наивность, и слишком прозрачные намеки, но он сдерживается и старается говорить спокойно:

— Сходи и спроси.

— А тебе трудно сказать? Ведь знаешь.

— А ты не знаешь?

— Я забыла уже, — говорит она, но теперь голос грустный, даже печальный, без кривлянья, притворства, звучит словно признание в безысходном одиночестве, пробуждая в нем чувство вины и щемящие упреки совести. Но это скорее сожаление, а не самоуничижение… Жаль, что так получилось, но что поделаешь, такова уж жизнь: что умерло — не воскресишь.