Викторин Попов - Люди Большой Земли

• Название: Люди Большой Земли
• Автор: Викторин Попов
• Издательство: Типографии газеты „Правда"
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 1932

Книга посвящена людям Большой Земли, северному народу — ненцам, обитающим в Большеземельской тундре Северного Края. Большеземельская тундра — наиболее удаленный от центров и глухой угол Европейской части нашего Союза.

Вот об этих людях, только ныне вступающих в культурную жизнь страны, и о людях, которые несут в их среду начала социалистического строительства, и пишет Викторин Попов. Его книга дает новый материал, показывает еще никем не показанные картины.

Книга рассказывает о сегодняшних, советских днях и делах ненецкой (самоедской) тундры, она зарисовывает ломку старого быта, проникновение в тундру советизации и советских людей, зачатки советского строительства, пути и методы социалистического развития, обрисовывает все это правдиво и просто, на живом материале непосредственных наблюдений.

---

Еще в прошлом году, по расположению снегов на Пай-Хойском хребте, ненцы определили, что весна для оленей будет неблагоприятной. Ненец живет оленем и песцом — по приметам он строит их законы.

Когда летит белая сова, ненец зорко всматривается — куда летит, потому что в этом же направлении пойдет песец. Он не может объяснить явления, он только верит, что песец обязательно пойдет за совой. Шаманы, языческие попы, приписывают полярной сове чудодейственную роль. Но ненец-комсомолец знает, что песец и сова имеют общую пищу — полевую мышь (лемминг), которая в тундре зовется «пеструшкой»; куда пеструшка, туда и сова и песец.

Веками установив постоянную зависимость погоды от состояния снегов на Пай-Хое, старики предсказали плохой год для оленей.

И действительно, — весна поздняя, олени долго не имели травы. Однако, наступив, весна в несколько дней перешла в «знойное» лето, когда даже ночью не замерзает вода.

Ненцы давно сменили оленьи пимы на нерпичьи (с непромокаемой подошвой из кожи морского зайца), сбросили совики, но и в легких пимах и в малицах было душно. Лето выдалось на редкость «жаркое». Но мы, русские, ходили в ватниках и в меховых шубах. Олени, истощенные бестравием долгой кочевки, брели усталые, в плохом теле. Одолевал овод.

От Пай-Хоя, с юга от лесов, отовсюду прикочевывали оленеводы и «делали чумы» у берега или невдалеке.

Чум в тундре Обдорского района.

Культбаза в Хоседа-Хард. Ненцы-комсомольцы в лаборатории.

Ямал. Северная граница высокоствольного леса.

Поселок Хабарово, одиночествующий у Югорского Шара на сквозняке двух морей, оживающий лишь на короткое полярное лето, состоит из пяти избушек, склада Госторга, баньки и крошечной церкви. Постройки частью наследованы от известного по северу купца Сибирякова, которому этот пункт был нужен в операциях с пушниной. Была попытка закрепить торговое значение Хабарова устройством монашеского скита, но семь монахов, из восьми, в первый же год, не выдержав полярной суровости, умерли. Семь монашеских могил и теперь высятся семью горбами против госторговского склада.

(Архангельскому губернатору Баранову царское министерство внутренних дел предложило в целях колонизации учреждать монашеские скиты и странно-приимные дома).

Ненцы набивают на деревянные стены церкви нерпичьи шкурки для просушки, в этом теперь ее единственное назначение, если не считать, что церковь обозначена в лоциях и служит морским знаком. Только русский кулак Павлов, сбежав сюда из раскулаченного на Печоре дома, подолгу молится на ее крыльце.

Поселок, как и вся безлюдная кромка океана от Печоры до Ямала, зимою — мертв. Заколоченные избушки с головою заносятся снегом. Лишь пекарня да Юшарская рация, расположенная в двадцати пяти километрах на выходе в Карское море, утверждают здесь жизнь. Радисты поддерживают платоническую связь с миром: подслушивают в эфире злободневность, выстукивают радиограммы семьям, получают под новый год наилучшие пожелания. Пекарь Зайцев живет в своей пекарне с неразговорчивым сторожем-ненцем в полной оторванности. По договору с Госторгом Зайцев всю долгую зиму выпекает в запас ржаные сухари. Запасаясь продовольствием на несколько месяцев, ненец забирает хлеб, к которому привык лишь недавно, мешками сухарей.

Я дважды ночевал у пекаря на печи.

На широком плацу — его постель из оленьих шкур и нечто вроде письменного стола на поленьях дров. Я любил слушать скромные его рассказы о зимовке; о жесточайших нордах, когда податливые стены раскачивает так, что вот-вот пекарня завалится. Ранним утром он ставил опару на старой закваске, затем перебивал сухари, заложенные с вечера, затем месил, разделывал караваи и сажал в печь, вечером вынимал хлеба, а тридцать шесть вчерашних резал для сушки. Так каждый день, сутки с сутками в один цвет.

— Изредка, — говорил пекарь, — пробредет, спускаясь от Новой Земли, белый медведь, предпочитающий зимой сухопутный образ жизни, пробежит мимо в погоне за пеструшкой еле отличимый от снега песец.

Я не слышал от Зайцева жалоб. Ему некогда копаться в мыслях об одиночестве. Труд разгоняет полярную сонливость, важность задания заставляет торопиться самосоревноваться.

Теперь, когда в Хабарове собрался народ и Юшаром проследовал ледокол, Зайцев каждый вечер бежит к тонкому мысу выглядывать горизонт — не дымится ли пароход, который увезет его в Архангельск к оставленной там семье.

Пекарня — единственное предприятие в Хабарове, Зайцев — единственный пролетарий. Под потолком большой комнаты цветные флажки из бумаги, на стенах писанные зимою для себя плакаты: «Даешь пятилетку в четыре года», «Ненец! — батрак, бедняк, середняк! Коллективизация — путь к социализму!» Сюда, как в клуб, заходят теперь ненцы пить чай с белым ситным и обсуждать дела.

Рядом с пекарней избушка кулака Павлова. Павлов по суткам сидит у окна за самоваром, зазывает к себе ненцев из зажиточных, клянет судьбу, советскую власть, агитирует. Он с похвальбою говорит: «Самоедин даст мне все, что нужно. Печали не будет». Ненцы поручают его жене шить рубашки из сатина, купленного в фактории, торговых же сделок, как бывало прежде, не заключают.

Павлов шестилетним ребенком был завезен отцом в тундру, превосходно владеет самоедским языком, но в быту содержит русские обычаи. Он принимал здесь Нансена, Амундсена, от первого тарелка с пометкою — «Фрам», от Амундсена — благодарность за русские блины.

За избушкой Павлова — медпункт. Белые занавесочки на двух оконцах, по стенам крашеные полки со склянками лекарств. Здесь принимают больных и живут две фельдшерицы, своими руками оборудовавшие полуразваленную избушку; даже печь перекладывали сами.

Одна из фельдшериц — Клавдия Афанасьевна — тщедушная, сутулая. Как только выдержала изнурительную кочевку сюда с чумом? Спросил:

— Чем привлекла тундра?

— Я люблю север. — отвечала она, загораясь. — Здесь люди честны, человек сам себя добывает. По-старому… я народница.

Александра Константиновна, вторая фельдшерица, пришла на север случайно. Тундра обманула надежды — и здесь люди и здесь нужно работать, а ей так хотелось в созерцании «охватить жизнь в целом».

Но трудятся обе добросовестно. С утра и допоздна обходят разбросанные вокруг Хабарова чумы, в сапогах, по колено в воде, выспрашивают больных, уговаривают лечиться.

Тридцать первого июля произошел печальный случай, использованный шаманами для агитации против медицины. Умер десятилетний мальчик. По предположению — апендицит. Ненцы обратились за помощью слишком поздно. Мальчика положили в медпункт, но спустя сутки он скончался. Ненцы-комсомольцы решили неприятное впечатление смерти сгладить торжественностью похорон. Хоронили всем становищем, в красном гробу, с салютом из охотничьих ружей. Доска на гроб здесь — богатый подарок. Леса нет. Гроб, сколоченный комсомольцами, и красная материя были оплачены вскладчину, хотя дед мальчика и притащил было и уплату трех песцов. На могиле, вырытой в промерзлой земле теми же комсомольцами, секретарь тундровского Совета ненец Игнатий Талеев произнес надгробную речь о том, как важно во-время обращаться к доктору.

— Всегда, — говорил Талеев, — как только занедужится, надо звать доктора. А что было в этом случае? Фельдшерица обходила чумы, отвечали, что больных нет, а потом вдруг выясняется — мальчик при смерти!

Бабка окуривала могилу зажженным на блюдце салом с толстой кишки оленя, которое очищает от сябу[3].

Дед мальчика возражал:

— Я призывал небо: солнце-мать, дедушка-месяц, братцы-звезды и облака, — сжальтесь над его недугом! Но мальчик ушел от нас…

На другой день Клавдия Афанасьевна вынесла на завалинку медпункта диаграммы, плакаты, чтобы читать лекцию о строении человека. Ненцы расселись у избушки на землю.

— Смотрите, — начала лекторша, указывая пальцем на череп нарисованного скелета, — у человека в этой костяной коробке находится мозг.

Среди собравшихся только шаман Ледков Иван Петрович настолько знал русский язык, что мог переводить. Ледков перевел.

— Вы видели, — продолжала Клавдия Афанасьевна, — мозг у оленя. У человека мозг большой, потому человек умный.

Шаман перевел.

— У человека большой мозг потому, что он спать любит, а вот олешек бегает всегда, пищу добывает, — подает реплику один из слушателей.

— По голове нельзя бить детей, — продолжала фельдшерица, — они от этого будут глупыми.

— Лишь бы олешек умели пасти, — . заметил ненец.

— А по каким местам их бить?

— Вообще нельзя детей бить, надо словом воспитывать.

— Как так нельзя? Что ты говоришь! — повышали голоса ненцы.

— В крайнем случае можно ударить по задней части. — Клавдия Афанасьевна показала рукой, как это проделывать.