Франсуа-Ксавье Нерар - Пять процентов правды. Разоблачение и доносительство в сталинском СССР (1928-1941)

• Название: Пять процентов правды. Разоблачение и доносительство в сталинском СССР (1928-1941)
• Автор: Франсуа-Ксавье Нерар
• Издательство: РОССПЭН
• Жанр: История
• Год: 2011
• ISBN: 978-8243-1547-9

В книге предпринята попытка понять, какое место в советском сталинском обществе занимал феномен доносов и разоблачений — как в кризисные моменты, так и в моменты относительного спокойствия. Какова роль семейных и родственных отношений в подобной практике? Доносы и разоблачения (и добровольные, и по принуждению) считались поддержкой режима, сотрудничеством с ним. Были ли такие поступки корыстными? В какой мере доносительство было необходимо государству и отдельным гражданам? Идет ли здесь речь о доносе в полном смысле этого слова?

В намерения автора не входит реабилитация доносчиков и доносительства в СССР. В книге делается попытка очертить границы этого явления и описать его максимально объективно. Книга представляет интерес как для исследователей-историков, так и для широкого круга читателей, интересующихся историей России.

---

Эти письма шли от представителей всех социальных слоев российского населения и касались многочисленных вопросов, в том числе и претензий к действующим властям: об этом свидетельствует статистическое исследование, проведенное на основе анализа 570 крестьянских писем, полученных этой газетой между 1 января и 30 июня 1927 года{159}. В таблице, составленной по двум параметрам, редактор сопоставляет обвиняемых[47] и те факты, которые служат основанием для обвинений[48]. Даже если значительная часть писем была, по выражению Шейлы Фитцпатрик, «просьбой о предоставлении информации и разъяснений по правовым вопросам»{160}, заголовки обращений оставляют мало сомнений относительно содержания писем, которые, к сожалению, не сохранились.

Фонды «Крестьянской газеты» сохранились лучше всего, но и многие другие газеты получали обильную корреспонденцию. Мы располагаем также фондами центральных газет — таких как «Известия»{161}, или предназначенных для более специализированной аудитории: железнодорожников («Гудок»{162}), работников кожевенной промышленности («Голос кожевника»{163}) или бедных крестьян («Батрак»{164}). Все они, в разной степени сохранившиеся, свидетельствуют о размахе этого явления и о значительном количестве писем, посылавшихся в прессу{165}.

Итак, к 1928 году, к тому моменту, когда Сталин полностью взял власть в свои руки, новый режим создал разветвленную и многообразную сеть зондирования и выражения недовольства. И она лишь частично связана с желанием наблюдать за населением и контролировать его.

В практике создания такой сети нет радикального разрыва с методами царского режима. Наоборот, она вписывается в уже укоренившуюся логику и отлита в готовую форму, а потому легче воспринимается населением. Государственный контроль, обязательство доносить, зародыш административной юстиции: все это структуры, которые находят естественное продолжение в течение двадцатых годов с развитием Рабоче-крестьянской инспекции, политической полиции и отделами жалоб. Точно так же мифологическое обращение за справедливостью к руководству, которое становится значимым явлением в годы Первой мировой войны, приобретает несомненный размах в годы становления новой власти в России, затем в Советском Союзе, в частности после смутных и опасных лет Гражданской войны.

Тем не менее у описанной выше сети имеются и чисто советские особенности. Она создается, как мы видели, по воле властей. Именно власть развивает политическую полицию, именно она создает и пропагандирует Рабоче-крестьянскую инспекцию, наконец именно она создает организационные рамки и поощряет письменные обращения к руководителям партии и страны, фиксируя в сознании людей образ М.И. Калинина. Это явление также не однозначно. Советский народ использует эту сеть для того, чтобы заявить о себе. Если отделы жалоб — всего лишь нарождающиеся и не очень понятные органы, то совершенно иначе обстоит дело с письмом к власти, которое в конце двадцатых годов является обычной частью повседневной жизни советских людей. В частности, весьма ценимыми адресатами многочисленных писем являются газеты.

Имеется, таким образом, солидный фундамент для развития явления, которое в условиях тридцатых годов приобретает новый размах и новый смысл.

ГЛАВА 3. Подавление несогласия в обществе (1928–1941)

Хотя традиционные формы открытого выражения недовольства{166}, так называемые «логические» формы действия, если воспользоваться терминологией Вильфредо Парето{167}, при Сталине постепенно все менее заметны, они все же сохраняются на протяжении значительной части тридцатых годов. А сталинская власть прилагает самые разнообразные усилия именно к тому, чтобы они исчезли. Политическая полиция, армия, профсоюзы — все элементы создающегося государственного механизма направлены на решение этой задачи. В официальных речах такие формы протеста предстают как давно забытое прошлое. Забастовки, демонстрации или восстания, таким образом, либо подавляются, либо лишены своего изначального смысла.

Нейтрализация забастовок{168}

Отсутствие забастовок в СССР — один из аргументов, которые Сталин выдвигает в своей речи на XVI съезде коммунистической партии в 1930 году, когда подчеркивает разницу между процветающим СССР и переживающим кризис капиталистическим миром:

«У них, у капиталистов, рост забастовок и демонстраций, ведущий к потере миллионов рабочих дней. У нас, в СССР, отсутствие забастовок и рост трудового подъема рабочих и крестьян, дающий нашему строю миллионы добавочных рабочих дней»{169}.

Самое позднее с 1929 года советское правительство прекратило вести какой бы то ни было статистический учет забастовок в стране, любые публикации в печати на эти тему были запрещены{170}. Но это не означает, что забастовок не было. Конечно, их значительно труднее отследить и тем более получить о них целостное представление. Местное и центральное руководство продолжало, по всей вероятности, быть в курсе разнообразных забастовочных движений благодаря докладам ОГПУ, а затем НКВД. Так, например, обстояло дело в августе — сентябре 1929 года в Нижегородской области. В течение этих двух месяцев, за которые сохранились архивы в областном исполнительном комитете, полномочный представитель ОГПУ в области регулярно составлял доклады (размноженные в шести экземплярах) о различных движениях протеста{171}. Три из одиннадцати этих докладов, доступных исследователям, посвящены нескольким забастовочным движениям{172}.

Подмена сути забастовок

Материалы, опубликованные на страницах «Социалистического вестника» — органа меньшевиков-эмигрантов, также позволяют оценить количество стачек. Эта газета печатала сообщения, которые приходили к ней с территории СССР от сочувствующих, а также свидетельства побывавших там иностранцев. Представляется, что забастовки продолжали иметь место в течение всей первой половины тридцатых годов{173}. Так, можно говорить о забастовках, вызванных снижением заработной платы (в Москве и Нижнем Новгороде весной 1929 года), повышением норм выработки (летом 1929 в Донбассе) или ухудшением качества продуктов питания (Ленинград, Архангельск, Одесса в 1930, Донбасс в 1930–1931{174}). В 1932 году забастовки приобретают еще больший размах{175}. Затронуты Иваново-Вознесенская, Ленинградская, Горьковская области и Урал. Последние забастовки, о которых становится известно меньшевикам, относятся к 1934 году. Эти данные соответствуют исследованиям, проведенным в архивах: практически невозможно найти следы забастовок после 1934 года{176}.[49]

Каким же образом был нейтрализован этот вид протеста? Прежде всего власть постоянными рассуждениями о месте рабочих в производственном процессе, попыталась добиться того, чтобы превратить забастовку в крайнее и исключительное средство. Параллельно и все более настойчиво она создавала репрессивную систему, которая наказывала всех тех, кто прибегал к стачкам. Как и в других сферах, наступление на права граждан нашло отражение в языке: слова, обозначающие такие явление как «забастовка» и «стачка», исчезают из официального словаря. Продолжая тенденцию двадцатых годов, в официальных документах больше не говорится о «забастовках», но о «трудовых конфликтах».

Забастовка становится чем-то, что принадлежит прошлому. В 1937 году «Известия» публикуют фотомонтаж, изображающий Сталина во время забастовки железнодорожников в Тифлисе в 1902 году{177}.[50] Стачка все еще является предметом гордости, но только в том случае, если она состоялась до революции. В своих письмах некоторые советские люди еще напоминают свой «послужной список», как, например, этот ответственный работник бумажного треста, без объяснений уволенный в 1929 году:

«Довожу до Вашего сведения мою характеристику. <…> 1904–1905 г. в Русско-Торгово-Промышленном Банке помощником Завед. Товарным Отделом (был вынужден уйти из Банка за мое участие в Обще-Банковском Стачечном Комитете во время забастовки 1905 г….)»{178}.[51]

Так в СССР тридцатых годов устанавливается специфическое, двусмысленное отношение к забастовке. Пример забастовок на концессионных предприятих{179} в этом смысле особенно поучителен. В 1928 году в СССР осталось 68 действовавших в годы НЭПа предприятий с частным иностранным капиталом. Эти нетипичные образцы «капиталистической» организации труда в социалистической экономике были «белыми воронами» в сталинском СССР — вплоть до своего исчезнования. Начиная с «великого перелома» 1928 года, концессии, по образному определению Алена Корбена, — это «монадноки»{180}.[52] По крайней мере с виду это, конечно же, «затерянные свидетели прошлого», где профсоюзы вроде бы по-прежнему выполняют свою роль защиты рабочих, а рабочие продолжают устраивать забастовки, добиваясь увеличения зарплаты.